цвета. Гнетущая серость обволакивала все вокруг, просачивалась повсюду.
Еще один день подходит к концу. Отчего тоска скапливается именно на исходе дня? Двери уже заперты на ночь, движение жизни и эхо шагов замирают, опускается тишина. Она гудит в ушах, как далекий океан. Азиз слышит лишь собственное дыхание. Грудь вздымается и опускается в мерном ритме.
В памяти оживают прошедшие годы — безликие, серые, одинокие. В них не было ничего, кроме этих синих призрачных фигур, бесшумно скользящих по коридорам, одних и тех же разговоров по вечерам, одинаковых лиц, лишенных жизненной энергии, окаменевших в остановившемся времени. Ничего, кроме запертых дверей, за которыми ворочаются на грязных матрасах спящие тела. Ничего, кроме общих сортиров и унылого звяканья цепей...
В тот день, когда была прекращена голодовка, Азиз стоял у двери камеры, облокотившись о железные перила, опоясывающие галерею третьего этажа, и наблюдал, как внизу непрерывно снуют арестанты. Задумавшись, он не сразу услышал надзирателя, выкрикивавшего его имя. Но грубый голос приближался, непрерывно повторяя:
— Доктор Азиз! Доктор Азиз
Он обернулся и увидел главного надзирателя блока.
— Что случилось, Абдель Гаффар?
— Вас тюремный доктор просит к себе.
— Который из них?
— Доктор Фуад.
— Пойдемте, я готов.
Они спустились по лестнице, через железные ворота вышли во двор. Азиз шел медленно. Теперь, когда голодовка закончилась, он почувствовал необыкновенную слабость и старался экономно расходовать силы. Дойдя до медблока, они остановились перед окованной железом дверью. Абдель Гаффар постучал в нее ключом, крикнул:
— Эй, там! Откройте!
Появился санитар в грязном халате, вынул из кармана ключи, отворил дверь. Азиз вошел в мед блок, протиснувшись сквозь
толпу людей, ожидавших своей очереди к врачу, очутился в небольшом коридоре, где вместо стен были решетки от пола до потолка. Свернул направо-и попал в операционную. Старый надзиратель следовал за ним по пятам.
Операционная выглядела просторной в сравнении с их тесными камерами. Солнечный свет щедрым потоком лился сквозь застекленные окна, отражался на хромированных поверхностях стерилизационных барабанов, двух автоклавов, хирургических инструментов в застекленных шкафах. Посреди комнаты стоял 1
длинный операционный стол, над ним — огромный диск рефлектора.
Азизу нравилось в операционной. Здесь он на время погружался в иной мир, где не было мрака и сырости, перебранок с мрачными охранниками. Надев белый халат, он помогал тюремным хирургам во время операций, промывал раны, делал перевязки, на равных обсуждал с ними тяжелые случаи, просматривал медицинские книги, освежал свои знания о той или иной болезни. Час, а то и два солнечного света, стакан горячего чая, сигаретный дым, непринужденные разговоры без боязни быть подслушанным — все это позволяло ему хоть на время ощутить себя полноправным человеком.
На сей раз в операционной был лишь один человек. Он сидел на круглой металлической табуретке, спиной к двери, и смотрел в распахнутое окно. Казалось, он не заметил, что в комнату вошли, и даже не повернул головы. Азиз подошел к операционному столу, остановился. Ему было приятно стоять под солнечными лучами. Человек, сидевший у окна, был ему хорошо знаком. Азиз, подождав с минуту, сделал шаг вперед, тихо сказал:
— Доктор Фуад, доброе утро.
Доктор Фуад повернулся к Азизу. Его глаза за толстыми стеклами очков были добрыми и печальными.
— Здравствуйте, доктор Азиз. Вы уже давно тут?
— Нет, недавно. Приятно было постоять на солнышке.
— А я не слышал, как вы пришли. — Он вздохнул и повернулся к надзирателю, который молча стоял в сторонке. — Можете идти, Абдель Гаффар. Зайдите через час.
— Слушаюсь! — Надзиратель отсалютовал ладонью и вышел, прикрыв за собой дверь.
Доктор Фуад улыбнулся, обнажив пожелтевшие от курения зубы, жестом показал Азизу на соседнюю табуретку. Азиз присел возле окна так, чтобы солнечные лучи согревали спину. За годы тюремной жизни он научился максимально использовать каждый глоток свежего воздуха, каждый луч солнца, каждую калорию скудной, невкусной пищи.
— Берите сигарету, Азиз.
Азиз потянулся к раскрытой шкатулке, взял сигарету, осторожно прикурил от длинного коптящего пламени старенькой зажигалки доктора Фуада.
— Благодарю вас, доктор Фуад.
— Как вы себя чувствуете после голодовки?
— В целом хорошо. Хотя слабость еще осталась.
— Ничего страшного. Скоро все придет в норму. Я очень беспокоился за вас. Слишком много усилий от вас потребовала эта забастовка. Я знаю, что вы ни минуты отдыха не знали.
— Это постоянное движение и помогло мне перенести голодовку лучше, чем другие.
— Ну, это вы так считаете. Вы ведь, конечно, о последствиях не задумывались.
— Да не будет никаких последствий. Сердце у меня как у беговой лошади.
Доктор Фуад невольно улыбнулся.
— Скажите мне, Азиз, — спросил он мягко, — что вы за люди все-таки?
— Что вы имеете в виду?
— Понимаете, еще до того, как всех вас доставили в тюрьму, и много о вас слышал.
— И что же вы слышали?
Доктор Фуад заколебался в некотором смущении.
— Вы не стесняйтесь, — сказал Азиз. — Я привык к самым разным мнениям. А уж на вас-то я не обижусь.
— Что ж... я слышал, что вы — люди без морали, без веры в бога. Что вы не верите ни в семью, ни в брак — словом, ни во что.
— А сами вы как считаете?
— Я, видите ли, никогда не общался ни с кем, кроме вас, Азиз. Я внимательно наблюдал за вами, когда вы появлялись здесь в медблоке, помогая нам, ухаживая за пациентами, защищая ваших товарищей и пытаясь помочь им. Слушал, что вы говорите, и обнаруживал, что вы с уважением относитесь к людям, стараетесь их понять. Мы ведь с вами не раз беседовали, и я понял, что вы тянетесь к культуре. На первых порах я говорил себе: какая жалость, что такой, как он, связал свою судьбу с этими людьми.
— А потом?
— Потом я стал присматриваться и к остальным. Разумеется, я заметил в них многое, что мне, не стану скрьюать, не нравится. В то же время я обнаружил в них и многие привлекательные черты. Они, например, верят в дело, которое выходит за рамки их личных интересов. Им свойственна способность стойко переносить страдания, готовность к самопожертвованию, дух товарищеской солидарности, ненависть к любой дискриминации. Каждому — по труду. Так вы это формулируете?
Азиз не смог сдержать довольной улыбки.
— Я готов отпраздновать то, что вы мне сейчас сказали, еще одной сигареткой. — Он прикурил от коптящей зажигалки. — Вы не представляете себе, доктор Фуад, как много значат для меня ваши слова.
— Почему именно мои?
— Потому что вас все любят и уважают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Еще один день подходит к концу. Отчего тоска скапливается именно на исходе дня? Двери уже заперты на ночь, движение жизни и эхо шагов замирают, опускается тишина. Она гудит в ушах, как далекий океан. Азиз слышит лишь собственное дыхание. Грудь вздымается и опускается в мерном ритме.
В памяти оживают прошедшие годы — безликие, серые, одинокие. В них не было ничего, кроме этих синих призрачных фигур, бесшумно скользящих по коридорам, одних и тех же разговоров по вечерам, одинаковых лиц, лишенных жизненной энергии, окаменевших в остановившемся времени. Ничего, кроме запертых дверей, за которыми ворочаются на грязных матрасах спящие тела. Ничего, кроме общих сортиров и унылого звяканья цепей...
В тот день, когда была прекращена голодовка, Азиз стоял у двери камеры, облокотившись о железные перила, опоясывающие галерею третьего этажа, и наблюдал, как внизу непрерывно снуют арестанты. Задумавшись, он не сразу услышал надзирателя, выкрикивавшего его имя. Но грубый голос приближался, непрерывно повторяя:
— Доктор Азиз! Доктор Азиз
Он обернулся и увидел главного надзирателя блока.
— Что случилось, Абдель Гаффар?
— Вас тюремный доктор просит к себе.
— Который из них?
— Доктор Фуад.
— Пойдемте, я готов.
Они спустились по лестнице, через железные ворота вышли во двор. Азиз шел медленно. Теперь, когда голодовка закончилась, он почувствовал необыкновенную слабость и старался экономно расходовать силы. Дойдя до медблока, они остановились перед окованной железом дверью. Абдель Гаффар постучал в нее ключом, крикнул:
— Эй, там! Откройте!
Появился санитар в грязном халате, вынул из кармана ключи, отворил дверь. Азиз вошел в мед блок, протиснувшись сквозь
толпу людей, ожидавших своей очереди к врачу, очутился в небольшом коридоре, где вместо стен были решетки от пола до потолка. Свернул направо-и попал в операционную. Старый надзиратель следовал за ним по пятам.
Операционная выглядела просторной в сравнении с их тесными камерами. Солнечный свет щедрым потоком лился сквозь застекленные окна, отражался на хромированных поверхностях стерилизационных барабанов, двух автоклавов, хирургических инструментов в застекленных шкафах. Посреди комнаты стоял 1
длинный операционный стол, над ним — огромный диск рефлектора.
Азизу нравилось в операционной. Здесь он на время погружался в иной мир, где не было мрака и сырости, перебранок с мрачными охранниками. Надев белый халат, он помогал тюремным хирургам во время операций, промывал раны, делал перевязки, на равных обсуждал с ними тяжелые случаи, просматривал медицинские книги, освежал свои знания о той или иной болезни. Час, а то и два солнечного света, стакан горячего чая, сигаретный дым, непринужденные разговоры без боязни быть подслушанным — все это позволяло ему хоть на время ощутить себя полноправным человеком.
На сей раз в операционной был лишь один человек. Он сидел на круглой металлической табуретке, спиной к двери, и смотрел в распахнутое окно. Казалось, он не заметил, что в комнату вошли, и даже не повернул головы. Азиз подошел к операционному столу, остановился. Ему было приятно стоять под солнечными лучами. Человек, сидевший у окна, был ему хорошо знаком. Азиз, подождав с минуту, сделал шаг вперед, тихо сказал:
— Доктор Фуад, доброе утро.
Доктор Фуад повернулся к Азизу. Его глаза за толстыми стеклами очков были добрыми и печальными.
— Здравствуйте, доктор Азиз. Вы уже давно тут?
— Нет, недавно. Приятно было постоять на солнышке.
— А я не слышал, как вы пришли. — Он вздохнул и повернулся к надзирателю, который молча стоял в сторонке. — Можете идти, Абдель Гаффар. Зайдите через час.
— Слушаюсь! — Надзиратель отсалютовал ладонью и вышел, прикрыв за собой дверь.
Доктор Фуад улыбнулся, обнажив пожелтевшие от курения зубы, жестом показал Азизу на соседнюю табуретку. Азиз присел возле окна так, чтобы солнечные лучи согревали спину. За годы тюремной жизни он научился максимально использовать каждый глоток свежего воздуха, каждый луч солнца, каждую калорию скудной, невкусной пищи.
— Берите сигарету, Азиз.
Азиз потянулся к раскрытой шкатулке, взял сигарету, осторожно прикурил от длинного коптящего пламени старенькой зажигалки доктора Фуада.
— Благодарю вас, доктор Фуад.
— Как вы себя чувствуете после голодовки?
— В целом хорошо. Хотя слабость еще осталась.
— Ничего страшного. Скоро все придет в норму. Я очень беспокоился за вас. Слишком много усилий от вас потребовала эта забастовка. Я знаю, что вы ни минуты отдыха не знали.
— Это постоянное движение и помогло мне перенести голодовку лучше, чем другие.
— Ну, это вы так считаете. Вы ведь, конечно, о последствиях не задумывались.
— Да не будет никаких последствий. Сердце у меня как у беговой лошади.
Доктор Фуад невольно улыбнулся.
— Скажите мне, Азиз, — спросил он мягко, — что вы за люди все-таки?
— Что вы имеете в виду?
— Понимаете, еще до того, как всех вас доставили в тюрьму, и много о вас слышал.
— И что же вы слышали?
Доктор Фуад заколебался в некотором смущении.
— Вы не стесняйтесь, — сказал Азиз. — Я привык к самым разным мнениям. А уж на вас-то я не обижусь.
— Что ж... я слышал, что вы — люди без морали, без веры в бога. Что вы не верите ни в семью, ни в брак — словом, ни во что.
— А сами вы как считаете?
— Я, видите ли, никогда не общался ни с кем, кроме вас, Азиз. Я внимательно наблюдал за вами, когда вы появлялись здесь в медблоке, помогая нам, ухаживая за пациентами, защищая ваших товарищей и пытаясь помочь им. Слушал, что вы говорите, и обнаруживал, что вы с уважением относитесь к людям, стараетесь их понять. Мы ведь с вами не раз беседовали, и я понял, что вы тянетесь к культуре. На первых порах я говорил себе: какая жалость, что такой, как он, связал свою судьбу с этими людьми.
— А потом?
— Потом я стал присматриваться и к остальным. Разумеется, я заметил в них многое, что мне, не стану скрьюать, не нравится. В то же время я обнаружил в них и многие привлекательные черты. Они, например, верят в дело, которое выходит за рамки их личных интересов. Им свойственна способность стойко переносить страдания, готовность к самопожертвованию, дух товарищеской солидарности, ненависть к любой дискриминации. Каждому — по труду. Так вы это формулируете?
Азиз не смог сдержать довольной улыбки.
— Я готов отпраздновать то, что вы мне сейчас сказали, еще одной сигареткой. — Он прикурил от коптящей зажигалки. — Вы не представляете себе, доктор Фуад, как много значат для меня ваши слова.
— Почему именно мои?
— Потому что вас все любят и уважают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107