— Не права? Ты не знаешь, что такое женская доля.
— Я одинаково отношусь к мужчинам и женщинам.
— Неправда. Ты сам себя обманываешь.
— Ну в какой-то мере. Но ведь все мы в одной лодке.
— Ты все-таки не понимаешь. — В ее голосе он почувствовал раздражение.
— Понимаю. Прекрасно понимаю.
— Нет. Только женщина может это понять, потому что это неравенство составляет часть ее жизни.
— Может быть. Но я все же думаю, что ты не права.
— Не права, не права! Ты так легко швыряешься этими словами.
— Это не просто слова. Это мое убеждение.
— В чем же ты убежден?
— В том, что мужчина и женщина находятся в одинаковом положении и страдают от одних и тех же вещей.
— Ну так в чем же проблема, по-твоему?
— Проблема в отношении к истине.
— Что, людям не нравится истина?
— Большинство людей стремятся к ней. Они могут ее бояться, могут ее не найти, но все равно ищут ее тем или иным путем.
Они сели на каменный парапет. Река бесшумно несла внизу свои воды. Надия была совсем рядом, но Азиз чувствовал, что между ними возникло какое-то отчуждение.
— Все эти несчастные с пустыми желудками, в лохмотьях хотят знать, отчего им выпала такая доля, — сказал он.
— Я это понимаю не хуже, чем ты.
— К чему же тогда разговоры об одиночестве?
— Потому что я его постоянно чувствую. Чувствую, что никто не разделяет моих мыслей.
— Я их разделяю.
— Нет. Даже ты не понимаешь меня.
— Тогда я тебе вот что скажу: я ведь тоже был одинок, жил в себе, как в четырех стенах.
— Кто же воздвиг эти стены?
— Не я. Традиции, обычаи, мое происхождение, многое другое. Те, например, у кого фруктовые сады, цветники из роз, счета в банках.
— А вот мне всегда было трудно. Мы никогда не знали без-
Л1 Л
заботной жизни. Отец с юных лет работал.
— И все-таки мы одного поля ягодки.
— Что ты имеешь в виду? Он засмеялся:
— Я — крупный буржуа, а ты — мелкая буржуазия.
— Ненавижу эти фразы., Ведь этот жаргон придумали, чтобы скрывать за ним нечто более важное.
— Разве это не верные определения?
— Нет. Я всегда выступала против нашего образа жизни, нашего мышления.
— Это был бунт или революция? Она задумалась.
— А какая разница?
— Бунт — это восстание против собственной, личной ситуации. Как только решишь свою проблему, твой бунт прекращается. А революция гораздо шире, она охватывает и других.
Надия замолчала. Небольшая рыбацкая лодка проплыла мимо. Ветер донес до них слова песни: "...возьми меня в края моих любимых..." Он положил руку ей на плечо, их взгляды встретились. Он сразу забыл об их споре. Все это не имело особого значения. Главное — она была рядом. Ее волосы коснулись его лица, и он почувствовал легкий запах орхидеи.
— Нам пора идти, — сказала она, спрыгивая с парапета. — Я должна возвращаться домой.
На обратном пути каждый думал о своем. Неприятный осадок все же остался, и они старались не встречаться взглядами. Между ними возник какой-то незримый барьер. Они перешли через мост, миновали больницу Фуада, свернули налево к набережной Нила. Улицы были пустынны. Впереди показался трехэтажный дом, в котором она жила. Их каблуки громко стучали по тротуару. Они вошли в подъезд и остановились. Он протянул ей руку. Ее пальцы вяло скользнули по его ладони, избегая рукопожатия. Она повернулась и пошла вверх по лестнице.
— Спокойной ночи, Надия. Она обернулась.
— Спокойной ночи, Азиз.
Следуя мгновенному порыву, он бросился за ней, и она вдруг очутилась в его объятиях. Он почувствовал дрожь ее тела, слабое сопротивление.
— Азиз, не надо, пожалуйста.
Он отпустил ее, положил ей руки на плечи. В ее широко раскрытых глазах он увидел испуг. Ему вдруг открылась простая и бесспорная истина, и, удивляясь собственному спокойствию, он сказал:
— Надия, я люблю тебя.
Она вдруг порывисто приблизилась к нему, и он ощутил прикосновение ее горячих губ на своей щеке. Потом она так же быстро отвернулась и стремительно побежала по лестнице. Остановившись на площадке второго этажа, перегнулась через перила. Лицо ее сияло, он заметил это даже в полумраке. До его слуха донесся отчетливый шепот:
— Я тоже тебя люблю, Азиз.
Ее каблучки застучали по ступенькам, и он услышал, как за ней захлопнулась дверь.
Он некоторое время стоял на лестнице, потом медленно прошел по короткому коридору к подъезду. Шагая по пустынной улице мимо фонарных столбов, он чувствовал во всем теле необыкновенную легкость. Казалось, еще немного — и он взлетит...
Он лежал на кровати, положив руки под голову, и смотрел, как поднимается и опускается его грудь. Из дырки в матрасе торчал клок грязной ваты. При желании он мог коснуться ладонью своего живота, бедер, напрячь мускулы рук. Но ему казалось, что тело уже не принадлежит ему. Его душа покинула плоть. Бабочка вылетела из кокона. Тело стало посторонним предметом и не имело для него никакого значения. Им овладело полное безразличие к собственной судьбе, к тому, что ожидало его в будущем. Не хотелось думать о тех, кто остался на воле.
Испугавшись этой апатии, он сделал попытку сосредоточиться, собраться с силами, приготовиться к тому, что ожидало его впереди. Одна-единственная вещь теперь имела для него значение: он обязан победить в грядущей схватке. Для этого нужно держать себя в руках, научиться властвовать над своей плотью, чтобы она не стала помехой в предстоящей борьбе.
Ощущение бестелесности, полного исчезновения сил земного притяжения не было для него неожиданным. Такое случалось и прежде ка длинном пути, пройденном им от роскошного родительского дома до тесной тюремной конуры, ограниченной четырьмя стенами. Временами полностью или частично исчезало ощущение собственного веса. Впрочем, вспомнить все случаи, когда душа вдруг как бы отделялась от тела и начинала свободно парить в пространстве, было непросто. Многое затерялось в дымке прошлого, забылось...
Теперь, лежа на узкой тюремной кровати, он предавался воспоминаниям. Они шли бесконечной вереницей, одно за другим наслаивались друг на друга, выстраивались в последовательную цепь событий, которая заканчивалась здесь, в этой камере, в окружении четырех стен. Именно здесь ему пришлось раз и навсегда сделать выбор между телом и духом, желанием и верой, человеческими слабостями и самопожертвованием. Именно здесь столкнулись забота о собственном благополучии с заботой о счастье людей. Привычное и обыденное столкнулись с другими вещами, гораздо более значительными, — их нельзя было видеть
или осязать, но тем не менее они стали частью его сердца и разума.
Многое пришлось ему пережить, осмыслить, преодолеть, прежде чем он стал наконец хозяином своей воли и своей плоти. Теперь они уже были полностью подвластны его контролю. Прикажет себе молчать — и не проронит ни звука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107