Не слышно и шороха пера по листу бумаги. Замерло все — кадр остановившегося фильма...
Тетради не раскрыты, а ручки лежат рядом. Книги — в портфелях. А глаза —все глаза — прикованы к профессору Вьятту и к нескольким словам, начертанным мелом на черной доске. Глаза смотрят и не видят. Фиксируют, но не понимают. Что в них — удивление? Потрясение? Или они просто пустые провалы глазниц?
Профессор Вьятт прошелся по подмосткам — осанка прямая, несмотря на годы. Безукоризненно белый сюртук почти до колен. Голубоватая сорочка, галстук аккуратно завязан вокруг морщинистой шеи. Снова прошелся взад и вперед, и еще, и еще...
Скрытая ярость в движениях. Она заметна по его покрасневшему лицу, по нервозным движениям больших рук, даже голубые глаза потемнели. Заговорил спокойным голосом. Каждое слово — легкий удар шелкового бича.
— Кто написал эти слова? Если среди вас есть настоящий мужчина, пусть он встанет и выскажется, Гм... годы... Да, долгие годы стоял я на этом возвышении, отдавая вам свои знания. Я учил многих и многих. Учил разбираться в анатомии человеческого тела, в его органах, мышцах, нервах... Пытался научить вас мыслить... Теперь вижу—вы оказались недостойны моих стараний. "Англичане — сукины дети. Покиньте нашу страну!" Кто это написал? Почему вы молчите? Неужели среди вас нет мужчин? Хотя бы одного? Ну?!
В таком случае вы сами — псы. И вами надо — повторяю, — надо править с помощью плетки! Когда заносят плеть, вы съеживаетесь. А когда к вам относятся снисходительно, вы начинаете беситься. Значит, "английские собаки — вон из нашей страны"? Что ж, зарубите у себя на носу одну вещь. Если англичане покинут эту страну, она развалится. Вы пропадете. Кто вас научил всему? Мы. Да, мы! Хорошо! Завтра кнуты пойдут гулять по вашим спинам, и тогда посмотрим, есть ли среди вас настоящие мужчины...
Фразы лились из его уст расплавленным металлом на окаменевшие фигуры. Никто не пошевелился и не проронил ни слова, глаза по-прежнему неподвижно смотрели туда, где он стоял, будто присутствующие и не понимали того, что он говорил. Профессор стремительно покинул амфитеатр аудитории, оставив за спиной безмолвствующую массу.
Некоторое время никто не шевелился, словно невидимый магнит держал их на месте. А потом все разом начали вставать и выходить небольшими группами, продолжая хранить молч ние, как люди, исчерпавшие все темы для разговоров.
Азиз оставался на своем месте в последнем ряду амфитеатра, пока зал почти не опустел. Потом и он поднялся и направился к выходу. Инцидент на него не особенно подействовал. Он чувствовал только, что присутствует на некоем массовом зрелище, не слишком вникая в то, что было сказано. Слова профессора по крайней мере к нему не имели отношения. Да и кто он, как не прохожий, которого обстоятельства жизни временно привели сюда? Он просто наблюдал, не видя никакой связи между собой и происходящим.
Его нимало не беспокоила дистанция отчуждения, которая пролегала между его бытием и тем, что происходило вокруг. Он был целиком погружен в учебу, в процесс познания. В анатомическом театре он работал без передышки до тех пор, пока не наступала пора закрывать учебные помещения. Дома чуть ли не до утра просиживал над фолиантами медицинской литературы. Ему нравилось, что благодаря своей усидчивости, рвению в учебе он стоял на голову выше своих сокурсников. Нравилось замечать восхищение, порой смешанное с завистью, в их глазах. И еще нравилось, неторопливо прохаживаясь по анатомической, ловить на себе взгляд, выражавший некое послание ему лично сквозь мохнатые женские ресницы. Впрочем, это для него были лишь моменты человеческой слабости. Он оставался аскетом, монахом, укрывшимся в келье науки. Внутренняя сила, которая НС шала ни сна, ни отдыха, побуждала его без передышки рабо-i.i ГЬ И работать, приобретать больше знаний, утолять жажду быть выше других, стать выдающимся.
В тот день он вернулся в анатомическую, выбросив из голоВЫ инцидент в аудитории, — словно ничего и не произошло. Извлек сверкающие инструменты из черного кожаного кошеля и присел на высокую табуретку, осматривая работу, которую уже успел проделать над препарированным темным трупом, лежавшим на белом мраморном столе. Он выбрал длинный скальпель, вдел пальцы в форцепсы и начал терпеливо и тщательно следовать по разветвлениям нерва, который уже обнажил на кисти вытянутой в сторону руки. Его длинные пальцы кропотливо удаляли тонкие слои жира, связующих тканей, обнажая мышцы, располагавшиеся параллельными красными связками, заканчивавшимися белыми сухожилиями, приросшими к концу белой кости. Вдоль мышц пролегали артерии —резиновые шланги красноватого цвета, гладкие темно-пурпурные вены, заполненные сгустками свернувшейся крови.
Рядом стоял партнер из его группы ливанец Асад, приехавший изучать медицину в Каир, — коренастый смешливый коротышка. Он заглядывал через плечо Азиза, наблюдая медленный и деликатный процесс вскрытия спокойным, изучающим взглядом,
Моментов подлинного удовольствия Азиз знал мало. Жизнь протекала как вереница одинаковых дней с одними и теми же событиями, подобно монотонному фильму, не возбуждающему глубоких эмоций — радости или печали. Часы, которые он проводил в анатомической, вызывали, однако, в его душе иные, особые чувства. Здесь он сосредоточенно погружался в другой мир, полностью отрешаясь от всего, что происходило вокруг, забьюая обо всех и обо всем, наедине с телом, распластанным на мраморном столе. Часами просиживал, не чувствуя ни усталости, ни голода. Все глубже дроникал его скальпель в недра того, что некогда было человеческим существом/Отделял один слой, чтобы обнаружить другой. Приподнимал одну завесу, чтобы под ней увидеть другую, еще более непроницаемую. Он напоминал кладоискателя, который лихорадочно роет пальцами землю в поисках зарытого сокровища или некоей тайны, повинуясь какому-то наитию. Он рвался в неизведанные дебри, пытаясь найти какой-то смысл человеческой жизни в органах и частях застывшего мертвого тела. В этом большом холодном зале запах стерильной смерти смешивался с теплым человеческим дыханием. Мертвое отделяла от живого всего лишь невидимая нить.
Асад отвлекся от своих наблюдений и неожиданно спросил:
— Интересно, а кто все-таки написал на доске эту фразу, которая так разозлила профессора Вьятта?
— Понятия не имею.
— Логически не пытался определить — кто?
— Разумеется, нет. Меня, видишь ли, такие вещи не интересуют.
— А... понятно. Потому что мать — англичанка?
— Да нет, при чем тут это? Просто считаю все это недостойным того, чтобы стоило волноваться.
— Почему? Тебе что, не хочется разве, чтобы англичане покинули страну?
— Я как-то не задумывался над этим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Тетради не раскрыты, а ручки лежат рядом. Книги — в портфелях. А глаза —все глаза — прикованы к профессору Вьятту и к нескольким словам, начертанным мелом на черной доске. Глаза смотрят и не видят. Фиксируют, но не понимают. Что в них — удивление? Потрясение? Или они просто пустые провалы глазниц?
Профессор Вьятт прошелся по подмосткам — осанка прямая, несмотря на годы. Безукоризненно белый сюртук почти до колен. Голубоватая сорочка, галстук аккуратно завязан вокруг морщинистой шеи. Снова прошелся взад и вперед, и еще, и еще...
Скрытая ярость в движениях. Она заметна по его покрасневшему лицу, по нервозным движениям больших рук, даже голубые глаза потемнели. Заговорил спокойным голосом. Каждое слово — легкий удар шелкового бича.
— Кто написал эти слова? Если среди вас есть настоящий мужчина, пусть он встанет и выскажется, Гм... годы... Да, долгие годы стоял я на этом возвышении, отдавая вам свои знания. Я учил многих и многих. Учил разбираться в анатомии человеческого тела, в его органах, мышцах, нервах... Пытался научить вас мыслить... Теперь вижу—вы оказались недостойны моих стараний. "Англичане — сукины дети. Покиньте нашу страну!" Кто это написал? Почему вы молчите? Неужели среди вас нет мужчин? Хотя бы одного? Ну?!
В таком случае вы сами — псы. И вами надо — повторяю, — надо править с помощью плетки! Когда заносят плеть, вы съеживаетесь. А когда к вам относятся снисходительно, вы начинаете беситься. Значит, "английские собаки — вон из нашей страны"? Что ж, зарубите у себя на носу одну вещь. Если англичане покинут эту страну, она развалится. Вы пропадете. Кто вас научил всему? Мы. Да, мы! Хорошо! Завтра кнуты пойдут гулять по вашим спинам, и тогда посмотрим, есть ли среди вас настоящие мужчины...
Фразы лились из его уст расплавленным металлом на окаменевшие фигуры. Никто не пошевелился и не проронил ни слова, глаза по-прежнему неподвижно смотрели туда, где он стоял, будто присутствующие и не понимали того, что он говорил. Профессор стремительно покинул амфитеатр аудитории, оставив за спиной безмолвствующую массу.
Некоторое время никто не шевелился, словно невидимый магнит держал их на месте. А потом все разом начали вставать и выходить небольшими группами, продолжая хранить молч ние, как люди, исчерпавшие все темы для разговоров.
Азиз оставался на своем месте в последнем ряду амфитеатра, пока зал почти не опустел. Потом и он поднялся и направился к выходу. Инцидент на него не особенно подействовал. Он чувствовал только, что присутствует на некоем массовом зрелище, не слишком вникая в то, что было сказано. Слова профессора по крайней мере к нему не имели отношения. Да и кто он, как не прохожий, которого обстоятельства жизни временно привели сюда? Он просто наблюдал, не видя никакой связи между собой и происходящим.
Его нимало не беспокоила дистанция отчуждения, которая пролегала между его бытием и тем, что происходило вокруг. Он был целиком погружен в учебу, в процесс познания. В анатомическом театре он работал без передышки до тех пор, пока не наступала пора закрывать учебные помещения. Дома чуть ли не до утра просиживал над фолиантами медицинской литературы. Ему нравилось, что благодаря своей усидчивости, рвению в учебе он стоял на голову выше своих сокурсников. Нравилось замечать восхищение, порой смешанное с завистью, в их глазах. И еще нравилось, неторопливо прохаживаясь по анатомической, ловить на себе взгляд, выражавший некое послание ему лично сквозь мохнатые женские ресницы. Впрочем, это для него были лишь моменты человеческой слабости. Он оставался аскетом, монахом, укрывшимся в келье науки. Внутренняя сила, которая НС шала ни сна, ни отдыха, побуждала его без передышки рабо-i.i ГЬ И работать, приобретать больше знаний, утолять жажду быть выше других, стать выдающимся.
В тот день он вернулся в анатомическую, выбросив из голоВЫ инцидент в аудитории, — словно ничего и не произошло. Извлек сверкающие инструменты из черного кожаного кошеля и присел на высокую табуретку, осматривая работу, которую уже успел проделать над препарированным темным трупом, лежавшим на белом мраморном столе. Он выбрал длинный скальпель, вдел пальцы в форцепсы и начал терпеливо и тщательно следовать по разветвлениям нерва, который уже обнажил на кисти вытянутой в сторону руки. Его длинные пальцы кропотливо удаляли тонкие слои жира, связующих тканей, обнажая мышцы, располагавшиеся параллельными красными связками, заканчивавшимися белыми сухожилиями, приросшими к концу белой кости. Вдоль мышц пролегали артерии —резиновые шланги красноватого цвета, гладкие темно-пурпурные вены, заполненные сгустками свернувшейся крови.
Рядом стоял партнер из его группы ливанец Асад, приехавший изучать медицину в Каир, — коренастый смешливый коротышка. Он заглядывал через плечо Азиза, наблюдая медленный и деликатный процесс вскрытия спокойным, изучающим взглядом,
Моментов подлинного удовольствия Азиз знал мало. Жизнь протекала как вереница одинаковых дней с одними и теми же событиями, подобно монотонному фильму, не возбуждающему глубоких эмоций — радости или печали. Часы, которые он проводил в анатомической, вызывали, однако, в его душе иные, особые чувства. Здесь он сосредоточенно погружался в другой мир, полностью отрешаясь от всего, что происходило вокруг, забьюая обо всех и обо всем, наедине с телом, распластанным на мраморном столе. Часами просиживал, не чувствуя ни усталости, ни голода. Все глубже дроникал его скальпель в недра того, что некогда было человеческим существом/Отделял один слой, чтобы обнаружить другой. Приподнимал одну завесу, чтобы под ней увидеть другую, еще более непроницаемую. Он напоминал кладоискателя, который лихорадочно роет пальцами землю в поисках зарытого сокровища или некоей тайны, повинуясь какому-то наитию. Он рвался в неизведанные дебри, пытаясь найти какой-то смысл человеческой жизни в органах и частях застывшего мертвого тела. В этом большом холодном зале запах стерильной смерти смешивался с теплым человеческим дыханием. Мертвое отделяла от живого всего лишь невидимая нить.
Асад отвлекся от своих наблюдений и неожиданно спросил:
— Интересно, а кто все-таки написал на доске эту фразу, которая так разозлила профессора Вьятта?
— Понятия не имею.
— Логически не пытался определить — кто?
— Разумеется, нет. Меня, видишь ли, такие вещи не интересуют.
— А... понятно. Потому что мать — англичанка?
— Да нет, при чем тут это? Просто считаю все это недостойным того, чтобы стоило волноваться.
— Почему? Тебе что, не хочется разве, чтобы англичане покинули страну?
— Я как-то не задумывался над этим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107