Конечно, служака, но со снисхождением. Когда их взгляды встретились, ему показалось, что глубоко-глубоко в его глазах пряталось что-то вроде жалости и сочувствия. А может быть, и скрытое желание приободрить?
— Случайно не из провинции Гарбийя?
— Да. Из Кутура.
— Родились там?
— Нет. Я родился в Лондоне...
Дом из красного кирпича на окраине Лондона. Из двери, как ядро из пушки, выскакивает малыш. Щеки румяные, черноглазый. Голубые матросские вельветовые шортики, белая шелковая сорочка с нарядными пуговками, отороченная по рукавам кружевами, белые гетры до колен, лаковые туфельки с застежками на кнопках. Он несется по дороге, по тротуару, запорошенному первым снегом, как птица, вырвавшаяся из клетки на свободу.
Суббота. Часы пробили десять часов утра. Он знал, что ему предстоит неблизкий путь. От их дома до церкви минут десять с лишним, даже если бежать что есть сил. Раньше он не смог удрать из дома, опасаясь, что все обнаружится, что кто-нибудь узнает, куда он направился. О нет! Он вовсе не боялся, что его накажут, будут отчитывать или помешают добраться до цели. Мамы ведь не было дома с раннего утра, а бабушка плохо видела, что происходит вокруг. У нее единственный оставшийся зрячим глаз тоже терял зрение. Главное — это желание чувствовать себя свободным, воспользоваться возможностью быть независимым. А стремление к этому его охватывало каждый раз, когда кто-нибудь начинал допытываться, где он был или куда идет. Желание сберечь свой собственный маленький мир для себя лично. Мир, который он сам для себя создал вне стен дома. Мир, полный фантазий, приобретенный силой воображения. В нем приподнятое настроение и радость открытий переплетались с меланхолией, которая порой по непонятной для него причине вдруг сжимала сердце...
По серому небу ветер гнал лохматые серые облака. Им не было конца. Дома по обеим сторонам дороги стояли вплотную один к другому и монотонно похожие один на другой. Покатая черепичная крыша, присыпанная снегом. Стены покрыты непонятной облицовкой, цвет которой можно определить как темно-желтый. Все четыре угла дома выложены красным кирпичом снизу до крыши. Под крутой крышей одно окно, смотрящее на улицу, как глаз на лбу циклопа. Ниже его — четыре окна по два с каждой стороны, одно под другим как раз по всем углам квадратного фасада. Дверь расположена точно посредине, не нарушая ни на дюйм симметрию. Две потертые мраморные ступеньки от порога вниз — к прямоугольному палисаднику, покоящемуся в это время года под белым покровом снега. Из-
вилистая дорожка, как черная длинная змея, вьется от двери к калитке в ограде палисадника. Вдоль тротуаров обнаженные деревья, воздевшие к небесам темные узловатые пальцы ветвей.
Ребенок — маленькая одинокая фигурка, бегущая по тротуару, голому и пустынному, если не считать случайного прохожего. Глаза ребенка смотрят только прямо перед собой. Бежит изо всех сил, не останавливаясь, чтобы перевести дыхание, словно какая-то внешняя сила толкает его вперед, к неведомой цели. Он сам не знал, какое расстояние покрыли его маленькие ноги, но внезапно белое строение — церковь оказалась прямо перед ним. В окнах витражи. На крыше высркий прямой крест. Через широко распахнутые двери выходят люди. Много людей. В петлицах длинных черных пальто алые розы. В тонких пальцах женщин маленькие букетики орхидей. Белые платья метут шлейфами снег. Звуки музыки и пение доносятся из глубины храма сквозь темный деревянный портал. Мягкий женский смех, проникнутый теплотой, и дети, одетые по-праздничному. Их маленькие ладошки спрятаны в пальцах родителей. Широко раскрыв глаза, они наблюдают за лицами взрослых, их улыбками и болтовней, за непрерывным движением вокруг них.
Он стоял на тротуаре, весь — ожидание. Часть всей сцены, но в то же время отдельно от нее. Пение внезапно смолкло, и наступила тишина. Затянувшееся мгновение тишины. Неясное бормотание послышалось из дверей церкви, и вот появились новые толпы прихожан, еще больше, чем прежде, будто кто-то гнал их прочь — на улицу. Показалась вереница детей с цветами. За ними — высокий мужчина с молодой женщиной в небесно-голубом платье. Пригоршни рисовых зерен взлетели в воздух, осыпая их, легкими облачками замельками конфетти, опускаясь, как мелкие мыльные пузыри, на волосы, плечи, платья, покрывая замерзшую землю пятнышками пастельных тонов. Процессия приблизилась к тому месту, где он стоял. Молодая женщина была уже в нескольких шагах от него и замедлила ход. Голубые глаза и угольно-черные волосы. Остановилась на мгновение — и остановилось время, все замерло вокруг него. Он ощутил ее теплое дыхание, когда она наклонилась и поцеловала его в щеку. Потом — ощущение пустоты, когда се не стало рядом. Вместе с высоким мужчиной она скрылась в черном, похожем на большой сундук автомобиле, который стремительно удалялся по аллее между рядами домов и деревьев, все дальше и дальше прочь, пока не превратился в темное пятнышко на снежном покрывале зимы.
Он долго стоял на тротуаре, а потом внезапно бросился бежать в том же направлении. На перекрестке свернул влево, на широкую улицу с ярко освещенными витринами магазинов, и дальше, пока наконец не добрался до высокого моста, повисшего в воздухе над пропастью. Мост напоминал огромного, выгнувшего спину зверя, крепко упершегося лапами в покрытые деревьями холмы по обе стороны широкой долины. Он задергался на самой середине и посмотрел вниз, в пугающую бездну. По дну долины змеились черные рельсы. Десятки, а может быть, сотни переплетающихся, расходящихся полос, встречающихся вновь где-то далеко-далеко...
Мама! Он вспомнил вдруг, что непривычно задержался. Представил себе серую тень гнева, заволакивающую ее голубые глаза. И тут же бросился бежать, стараясь как можно быстрее и дальше уйти от этого моста. На мгновение задержался у деревянного киоска купить несколько конфет — разноцветных куколок, которые старик продавец с седыми усами положил для него в бумажный пакетик, и снова помчался дальше к дому, но уже не так стремительно.
...Не так уж много он сумел вспомнить о своем детстве. Он даже не мог с уверенностью сказать, было оно счастливым или печальным. Впрочем, в одном он, пожалуй, был уверен. Каким-то образом он знал, что его детство не было отмечено ни большой радостью, ни большим горем. Может быть, поэтому в его сознании задержались лишь немногие неяркие картины тех лет. И возможно, по той же причине ему всегда казалось, что его детство не укладьюалось в какой-либо устоявшийся стереотип.
Где-то глубоко в душе гнездилось смутное ощущение того, что жизнь вся запеленута в серую монотонность, в униформу единого покроя, который никогда не меняется. Обычные лица, обычные предметы повторяются снова и снова в маленьком, как клетка, мире, куда никогда не прорвется ни новый цвет, ни звуки новой песни, на которую отозвалось бы сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Случайно не из провинции Гарбийя?
— Да. Из Кутура.
— Родились там?
— Нет. Я родился в Лондоне...
Дом из красного кирпича на окраине Лондона. Из двери, как ядро из пушки, выскакивает малыш. Щеки румяные, черноглазый. Голубые матросские вельветовые шортики, белая шелковая сорочка с нарядными пуговками, отороченная по рукавам кружевами, белые гетры до колен, лаковые туфельки с застежками на кнопках. Он несется по дороге, по тротуару, запорошенному первым снегом, как птица, вырвавшаяся из клетки на свободу.
Суббота. Часы пробили десять часов утра. Он знал, что ему предстоит неблизкий путь. От их дома до церкви минут десять с лишним, даже если бежать что есть сил. Раньше он не смог удрать из дома, опасаясь, что все обнаружится, что кто-нибудь узнает, куда он направился. О нет! Он вовсе не боялся, что его накажут, будут отчитывать или помешают добраться до цели. Мамы ведь не было дома с раннего утра, а бабушка плохо видела, что происходит вокруг. У нее единственный оставшийся зрячим глаз тоже терял зрение. Главное — это желание чувствовать себя свободным, воспользоваться возможностью быть независимым. А стремление к этому его охватывало каждый раз, когда кто-нибудь начинал допытываться, где он был или куда идет. Желание сберечь свой собственный маленький мир для себя лично. Мир, который он сам для себя создал вне стен дома. Мир, полный фантазий, приобретенный силой воображения. В нем приподнятое настроение и радость открытий переплетались с меланхолией, которая порой по непонятной для него причине вдруг сжимала сердце...
По серому небу ветер гнал лохматые серые облака. Им не было конца. Дома по обеим сторонам дороги стояли вплотную один к другому и монотонно похожие один на другой. Покатая черепичная крыша, присыпанная снегом. Стены покрыты непонятной облицовкой, цвет которой можно определить как темно-желтый. Все четыре угла дома выложены красным кирпичом снизу до крыши. Под крутой крышей одно окно, смотрящее на улицу, как глаз на лбу циклопа. Ниже его — четыре окна по два с каждой стороны, одно под другим как раз по всем углам квадратного фасада. Дверь расположена точно посредине, не нарушая ни на дюйм симметрию. Две потертые мраморные ступеньки от порога вниз — к прямоугольному палисаднику, покоящемуся в это время года под белым покровом снега. Из-
вилистая дорожка, как черная длинная змея, вьется от двери к калитке в ограде палисадника. Вдоль тротуаров обнаженные деревья, воздевшие к небесам темные узловатые пальцы ветвей.
Ребенок — маленькая одинокая фигурка, бегущая по тротуару, голому и пустынному, если не считать случайного прохожего. Глаза ребенка смотрят только прямо перед собой. Бежит изо всех сил, не останавливаясь, чтобы перевести дыхание, словно какая-то внешняя сила толкает его вперед, к неведомой цели. Он сам не знал, какое расстояние покрыли его маленькие ноги, но внезапно белое строение — церковь оказалась прямо перед ним. В окнах витражи. На крыше высркий прямой крест. Через широко распахнутые двери выходят люди. Много людей. В петлицах длинных черных пальто алые розы. В тонких пальцах женщин маленькие букетики орхидей. Белые платья метут шлейфами снег. Звуки музыки и пение доносятся из глубины храма сквозь темный деревянный портал. Мягкий женский смех, проникнутый теплотой, и дети, одетые по-праздничному. Их маленькие ладошки спрятаны в пальцах родителей. Широко раскрыв глаза, они наблюдают за лицами взрослых, их улыбками и болтовней, за непрерывным движением вокруг них.
Он стоял на тротуаре, весь — ожидание. Часть всей сцены, но в то же время отдельно от нее. Пение внезапно смолкло, и наступила тишина. Затянувшееся мгновение тишины. Неясное бормотание послышалось из дверей церкви, и вот появились новые толпы прихожан, еще больше, чем прежде, будто кто-то гнал их прочь — на улицу. Показалась вереница детей с цветами. За ними — высокий мужчина с молодой женщиной в небесно-голубом платье. Пригоршни рисовых зерен взлетели в воздух, осыпая их, легкими облачками замельками конфетти, опускаясь, как мелкие мыльные пузыри, на волосы, плечи, платья, покрывая замерзшую землю пятнышками пастельных тонов. Процессия приблизилась к тому месту, где он стоял. Молодая женщина была уже в нескольких шагах от него и замедлила ход. Голубые глаза и угольно-черные волосы. Остановилась на мгновение — и остановилось время, все замерло вокруг него. Он ощутил ее теплое дыхание, когда она наклонилась и поцеловала его в щеку. Потом — ощущение пустоты, когда се не стало рядом. Вместе с высоким мужчиной она скрылась в черном, похожем на большой сундук автомобиле, который стремительно удалялся по аллее между рядами домов и деревьев, все дальше и дальше прочь, пока не превратился в темное пятнышко на снежном покрывале зимы.
Он долго стоял на тротуаре, а потом внезапно бросился бежать в том же направлении. На перекрестке свернул влево, на широкую улицу с ярко освещенными витринами магазинов, и дальше, пока наконец не добрался до высокого моста, повисшего в воздухе над пропастью. Мост напоминал огромного, выгнувшего спину зверя, крепко упершегося лапами в покрытые деревьями холмы по обе стороны широкой долины. Он задергался на самой середине и посмотрел вниз, в пугающую бездну. По дну долины змеились черные рельсы. Десятки, а может быть, сотни переплетающихся, расходящихся полос, встречающихся вновь где-то далеко-далеко...
Мама! Он вспомнил вдруг, что непривычно задержался. Представил себе серую тень гнева, заволакивающую ее голубые глаза. И тут же бросился бежать, стараясь как можно быстрее и дальше уйти от этого моста. На мгновение задержался у деревянного киоска купить несколько конфет — разноцветных куколок, которые старик продавец с седыми усами положил для него в бумажный пакетик, и снова помчался дальше к дому, но уже не так стремительно.
...Не так уж много он сумел вспомнить о своем детстве. Он даже не мог с уверенностью сказать, было оно счастливым или печальным. Впрочем, в одном он, пожалуй, был уверен. Каким-то образом он знал, что его детство не было отмечено ни большой радостью, ни большим горем. Может быть, поэтому в его сознании задержались лишь немногие неяркие картины тех лет. И возможно, по той же причине ему всегда казалось, что его детство не укладьюалось в какой-либо устоявшийся стереотип.
Где-то глубоко в душе гнездилось смутное ощущение того, что жизнь вся запеленута в серую монотонность, в униформу единого покроя, который никогда не меняется. Обычные лица, обычные предметы повторяются снова и снова в маленьком, как клетка, мире, куда никогда не прорвется ни новый цвет, ни звуки новой песни, на которую отозвалось бы сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107