В квартире не было кондиционера, лето
стояло необычайно жаркое, а испарения озера Мичиган в нескольких сотнях
ярдов от нас превращали наше жилище в турецкие бани. Оставалось только
ходить нагишом, но при гостях я не могла этого делать. Великое благо, что
в Бундоке на наготу никто не обращает внимания.
Я не была в Чикаго с 1893 года, если не считать пересадок с поезда на
поезд, но Брайни часто ездил туда без меня, а эта квартира служила для
заседания правления фонда Говарда - Фонд в 1929 году переехал из Толидо в
Виннипег. Джастин объяснил мне это так:
- Между нами говоря, Морин, мы смотрим в будущее и не хотим нарушать
закон, запрещающий частное владение золотом. Теперь Фонд подчиняется
канадским законам, а его официальный секретарь - канадский юрист, тоже
говардовец и попечитель Фонда. Я лично не касаюсь золота даже в перчатках.
Брайан выразил это иначе:
- Разумный человек не может уважать неправильный закон. И не
чувствовать себя виновным, нарушая его - он просто следует одиннадцатой
заповеди.
На этот раз Брайан приехал в Чикаго не на заседание правления, а для
спекуляций на Чикагской товарной бирже в связи с войной в Европе. А я
приехала с ним просто так. Как ни хороша жизнь племенной кобылы, после
сорока лет такой деятельности и семнадцати детей мне хотелось посмотреть
на что-нибудь еще, кроме мокрых пеленок.
А посмотреть было на что. В сотне ярдов от нас, между
Вашингтон-парком и Джексон-парком тянулся зеленый бульвар Мидвей-Плезанс.
Когда я видела его в последний раз, это был торговый ряд, где имелось все
- от египетских танцев живота до розовой сахарной ваты. Теперь он
превратился в настоящий сад - с бесподобным "Фонтаном Времени" работы
Лорадо Тафта в одном конце и чудесным пляжем Пятьдесят седьмой улицы - в
другом. Вдоль северной стороны бульвара располагались серые готические
здания Чикагского университета. Университет был основан за год до того,
как я приехала сюда в детстве, но эти здания тогда еще не построили:
насколько я помню, в университетском городке стояло тогда несколько
главных выставочных павильонов. Ничего нельзя было узнать, так все
изменилось.
Надземная дорога разрослась и теперь работала на электричестве, а не
на паре. Внизу больше не ездила ни конка, ни даже вагоны на канатной тяге
- их сменил электрический трамвай. Лошади исчезли полностью - везде только
машины, бампер к бамперу, сомнительное достижение.
Музей Филда на озере, в трех милях к северу, появился уже после моего
отъезда; из-за одной только выставленной на нем работы Мальвины Хофман
"Человеческие гонки" стоило посетить Город Ветров. Рядом был планетарий
Адлера - первый, в котором мне удалось побывать. Мне нравилось там - можно
было представить, что путешествуешь среди звезд, как Теодор, но я и
мечтать не могла, что когда-нибудь буду путешествовать так на самом деле.
Эта мечта вместе с моим сердцем была похоронена где-то во Франции.
От Чикаго восемьсот девяносто третьего года захватывало дух у
одиннадцатилетней Морин Джонсон; от Чикаго сорокового года у Морин Смит,
официально сорока одного года, еще больше захватило дух - столько в нем
появилось новых чудес.
Только одна перемена мне не понравилась: в девяносто третьем году,
если меня случайно заставала на улице ночь, ни отец, ни я не беспокоились.
В сороковом я спешила вернуться домой засветло, если только меня не
сопровождал Брайан.
Как раз перед началом съезда демократов кончилась "странная война" и
Франция пала. Шестого июня британцы эвакуировали остатки своей армии из
Дюнкерка, после чего была произнесена одна из величайших речей в истории:
"...мы будем драться на всех берегах, мы будем драться на улицах, но не
сдадимся".
Отец позвонил сказать Брайану, что записывается в Американский
Полевой Корпус.
- На этот раз, Брайан, меня даже в местную оборону не берут -
говорят, слишком старый. А эти принимают медиков, которым армия отказала.
Мы нужны для полевых госпиталей - годится всякий, кто умеет отпилить ногу,
а стало быть, и я. Раз я могу драться с гуннами только так, буду делать
хотя бы это - я в долгу у Теодора Бронсона. Понимаешь меня?
- Вполне понимаю.
- Когда вы сможете подменить меня кем-нибудь, чтобы смотрел за
детворой?
Я слушала их разговор по отводной трубке и сказала:
- Отец, Брайан сейчас не может приехать, но я могу. Или скажу Бетти
Лу, чтобы сменила тебя - так будет еще быстрее. В любом случае можешь
выполнять, что задумал. Только - отец, послушай меня. Ты будешь себя
беречь? Да?
- Я буду осторожен, дочка.
- Пожалуйста! Я горжусь тобой. И Теодор тоже. Я знаю.
- Постараюсь, чтобы вам с Тедом было чем гордиться, Морин.
Я быстро попрощалась и повесила трубку, пока еще голос меня слушался.
Брайни призадумался.
- Надо поскорей подправить себе возраст. А то скажут, что я тоже
слишком старый.
- Брайни! Уж не собираешься ли ты надуть армию? Там на тебя досье
столетней давности.
- Я не стану называть в отделе личного состава свой говардовский
возраст, хотя, по-моему, выгляжу не старше тех сорока шести, что
проставлены в моих водительских правах. Просто сознаюсь в маленькой
праведной лжи, которую позволил себе в 1898 году. В самом-то деле мне
тогда было четырнадцать, но я присягнул, что двадцать один, чтобы меня
взяли в армию.
- Как же, четырнадцать! Ты учился на последнем курсе в Ролле.
- А я был вундеркинд, как все наши дети. Да, милая, в девяносто
восьмом я заканчивал колледж. Но в военном ведомстве не осталось никого,
кто бы это знал - и сказать им некому. Морин, полковника запаса пятидесяти
шести лет охотнее возьмут на службу, чем полковника шестидесяти трех.
Гораздо охотнее.
Я наговариваю все это на диктофон агента Корпуса Времени - он
включается от звука моего голоса и спрятан в моем теле. Нет, нет, не в
туннеле любви - ведь агентки Корпуса не монашки, и никто не ждет от них
монашеского поведения. Он вживлен на том месте, где был раньше желчный
пузырь. Диктофон рассчитан на тысячу часов работы - надеюсь, он пишет как
надо: ведь если эти страхидлы вздернут меня - скажем лучше, когда
вздернут, - Пиксель, надеюсь, приведет кого-нибудь к моему телу, и Корпус
Времени обнаружит запись. Я хочу, чтобы Круг знал о том, что я пыталась
сделать. Вероятно, я смогла бы диктовать все это дома, открыто, но Лазарус
непременно отнял бы у меня запись. У меня хорошая интуиция - жаль, что она
не всегда срабатывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
стояло необычайно жаркое, а испарения озера Мичиган в нескольких сотнях
ярдов от нас превращали наше жилище в турецкие бани. Оставалось только
ходить нагишом, но при гостях я не могла этого делать. Великое благо, что
в Бундоке на наготу никто не обращает внимания.
Я не была в Чикаго с 1893 года, если не считать пересадок с поезда на
поезд, но Брайни часто ездил туда без меня, а эта квартира служила для
заседания правления фонда Говарда - Фонд в 1929 году переехал из Толидо в
Виннипег. Джастин объяснил мне это так:
- Между нами говоря, Морин, мы смотрим в будущее и не хотим нарушать
закон, запрещающий частное владение золотом. Теперь Фонд подчиняется
канадским законам, а его официальный секретарь - канадский юрист, тоже
говардовец и попечитель Фонда. Я лично не касаюсь золота даже в перчатках.
Брайан выразил это иначе:
- Разумный человек не может уважать неправильный закон. И не
чувствовать себя виновным, нарушая его - он просто следует одиннадцатой
заповеди.
На этот раз Брайан приехал в Чикаго не на заседание правления, а для
спекуляций на Чикагской товарной бирже в связи с войной в Европе. А я
приехала с ним просто так. Как ни хороша жизнь племенной кобылы, после
сорока лет такой деятельности и семнадцати детей мне хотелось посмотреть
на что-нибудь еще, кроме мокрых пеленок.
А посмотреть было на что. В сотне ярдов от нас, между
Вашингтон-парком и Джексон-парком тянулся зеленый бульвар Мидвей-Плезанс.
Когда я видела его в последний раз, это был торговый ряд, где имелось все
- от египетских танцев живота до розовой сахарной ваты. Теперь он
превратился в настоящий сад - с бесподобным "Фонтаном Времени" работы
Лорадо Тафта в одном конце и чудесным пляжем Пятьдесят седьмой улицы - в
другом. Вдоль северной стороны бульвара располагались серые готические
здания Чикагского университета. Университет был основан за год до того,
как я приехала сюда в детстве, но эти здания тогда еще не построили:
насколько я помню, в университетском городке стояло тогда несколько
главных выставочных павильонов. Ничего нельзя было узнать, так все
изменилось.
Надземная дорога разрослась и теперь работала на электричестве, а не
на паре. Внизу больше не ездила ни конка, ни даже вагоны на канатной тяге
- их сменил электрический трамвай. Лошади исчезли полностью - везде только
машины, бампер к бамперу, сомнительное достижение.
Музей Филда на озере, в трех милях к северу, появился уже после моего
отъезда; из-за одной только выставленной на нем работы Мальвины Хофман
"Человеческие гонки" стоило посетить Город Ветров. Рядом был планетарий
Адлера - первый, в котором мне удалось побывать. Мне нравилось там - можно
было представить, что путешествуешь среди звезд, как Теодор, но я и
мечтать не могла, что когда-нибудь буду путешествовать так на самом деле.
Эта мечта вместе с моим сердцем была похоронена где-то во Франции.
От Чикаго восемьсот девяносто третьего года захватывало дух у
одиннадцатилетней Морин Джонсон; от Чикаго сорокового года у Морин Смит,
официально сорока одного года, еще больше захватило дух - столько в нем
появилось новых чудес.
Только одна перемена мне не понравилась: в девяносто третьем году,
если меня случайно заставала на улице ночь, ни отец, ни я не беспокоились.
В сороковом я спешила вернуться домой засветло, если только меня не
сопровождал Брайан.
Как раз перед началом съезда демократов кончилась "странная война" и
Франция пала. Шестого июня британцы эвакуировали остатки своей армии из
Дюнкерка, после чего была произнесена одна из величайших речей в истории:
"...мы будем драться на всех берегах, мы будем драться на улицах, но не
сдадимся".
Отец позвонил сказать Брайану, что записывается в Американский
Полевой Корпус.
- На этот раз, Брайан, меня даже в местную оборону не берут -
говорят, слишком старый. А эти принимают медиков, которым армия отказала.
Мы нужны для полевых госпиталей - годится всякий, кто умеет отпилить ногу,
а стало быть, и я. Раз я могу драться с гуннами только так, буду делать
хотя бы это - я в долгу у Теодора Бронсона. Понимаешь меня?
- Вполне понимаю.
- Когда вы сможете подменить меня кем-нибудь, чтобы смотрел за
детворой?
Я слушала их разговор по отводной трубке и сказала:
- Отец, Брайан сейчас не может приехать, но я могу. Или скажу Бетти
Лу, чтобы сменила тебя - так будет еще быстрее. В любом случае можешь
выполнять, что задумал. Только - отец, послушай меня. Ты будешь себя
беречь? Да?
- Я буду осторожен, дочка.
- Пожалуйста! Я горжусь тобой. И Теодор тоже. Я знаю.
- Постараюсь, чтобы вам с Тедом было чем гордиться, Морин.
Я быстро попрощалась и повесила трубку, пока еще голос меня слушался.
Брайни призадумался.
- Надо поскорей подправить себе возраст. А то скажут, что я тоже
слишком старый.
- Брайни! Уж не собираешься ли ты надуть армию? Там на тебя досье
столетней давности.
- Я не стану называть в отделе личного состава свой говардовский
возраст, хотя, по-моему, выгляжу не старше тех сорока шести, что
проставлены в моих водительских правах. Просто сознаюсь в маленькой
праведной лжи, которую позволил себе в 1898 году. В самом-то деле мне
тогда было четырнадцать, но я присягнул, что двадцать один, чтобы меня
взяли в армию.
- Как же, четырнадцать! Ты учился на последнем курсе в Ролле.
- А я был вундеркинд, как все наши дети. Да, милая, в девяносто
восьмом я заканчивал колледж. Но в военном ведомстве не осталось никого,
кто бы это знал - и сказать им некому. Морин, полковника запаса пятидесяти
шести лет охотнее возьмут на службу, чем полковника шестидесяти трех.
Гораздо охотнее.
Я наговариваю все это на диктофон агента Корпуса Времени - он
включается от звука моего голоса и спрятан в моем теле. Нет, нет, не в
туннеле любви - ведь агентки Корпуса не монашки, и никто не ждет от них
монашеского поведения. Он вживлен на том месте, где был раньше желчный
пузырь. Диктофон рассчитан на тысячу часов работы - надеюсь, он пишет как
надо: ведь если эти страхидлы вздернут меня - скажем лучше, когда
вздернут, - Пиксель, надеюсь, приведет кого-нибудь к моему телу, и Корпус
Времени обнаружит запись. Я хочу, чтобы Круг знал о том, что я пыталась
сделать. Вероятно, я смогла бы диктовать все это дома, открыто, но Лазарус
непременно отнял бы у меня запись. У меня хорошая интуиция - жаль, что она
не всегда срабатывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131