Мы здесь спокойно работаем, спим, едим, а там... Они на войне, и кто знает, может, в эту минуту...
И так же, как у других женщин, у Елены Ивановны сжималось сердце, когда она думала, что может случиться в эту минуту.
Что же будет? Когда же прекратятся бомбежки? Когда добьются, наконец, мира, прекращения огня?
Потом Ярошенко была у начальника радиоцентра. Радиограмму обещали отправить. Радист Ковшов ухитряется регулярно выходить на связь.
Было уже довольно поздно, когда, измученная и уставшая, позвонила у дверей Татьяны.
— Как хорошо, что вы пришли!—обрадованно воскликнула та.— Чуть-чуть бы пораньше — услышали бы, как Саша сказал: масина! Честное слово. Болтает уже.
В комнате торшер прикрыт газетой, чтобы свет не падал на спящего Сашу.
— Посмотрите, какой стал красавец! — Татьяна обняла за плечи Елену Ивановну и подвела к детской кровати.
«Красавец» спал на спине, прижимая к боку длиннохвостую мохнатую обезьянку.
— Ну, как вы его находите?— не унималась Татьяна.
— Геркулес! Потолстел, вырос за эти десять дней.
— Правда?! А чубчик! Смотрите, какой у него чубчик. Ой, да что это я? Вы устали, голодны — сейчас поужинаем.
Елена Ивановна опустилась в кресло. Разбросаны иг-
рушки на ярком, с причудливым орнаментом, ковре, письменный стол, заваленный книгами, исписанными листками, но и на нем — автомашина, самолет. На кровати пушистая голубизна и из-под кружев пододеяльника — два розовых кулачка.
После тревог сегодняшнего дня Ярошенко отдыхала в домашнем тепле. И только одно беспокоило: она должна сказать Татьяне о радиограмме Терехову. Обязана сказать.
Резко, неожиданно прозвучал звонок. Лазарева бросилась к телефону. Саша даже не пошевелился.
— Да-да, Лазарева. Давайте Киев. Алло. Да, я. Здравствуйте, профессор. У Юрика Ковшова все хорошо. Да, да, нормальная реакция. Тоже в порядке. Спасибо, Степан Савельевич. Да, это правда. Я взяла мальчика... Ну, почему порыв?! Все давно оформила. Все хорошо, я очень...
Татьяна умолкла, говорил теперь Сосницкий. Елена Ивановна не видела ее лица, не слышала, о чем говорил, но догадывалась, чем вызван этот поздний звонок.
— Нет, Степан Савельевич, нахожу, нахожу время! Остался последний раздел. Спасибо, я не ждала, что так скоро напечатают. Все же статья спорная. Очень благодарна вам за поддержку. Ну, зачем же так? Я ведь сказала — в воскресенье обязательно закончу.
Татьяна, положив трубку, принесла из кухни поднос с бутербродами, чаем, поставила перед Еленой Ивановной на журнальный столик и сама села рядом.
— Слышали? — произнесла взволнованно.
— Да.
— Боится, что не смогу теперь работать над диссертацией.
— Наверное, не только это его беспокоит.
— Возможно.
— Так в чем же дело?! Соглашайтесь, Танюша. Берите Сашу и переезжайте в Киев.
— Во-первых, ни за что!
— А во-вторых?..
— Во-вторых, он предлагал мне этот перевод, когда не было Саши.
— Со значением, как я поняла.
— Да.
— Если он любит вас, значит, будет любить и вашего сына.
Татьяна перевела взгляд на Сашу. Елена Ивановна мельком взглянула на нее. Сколько же казнить их — ее, Николая? И твердо сказала:
— Сегодня отправила ему радиограмму.
Татьяна живо оглянулась. Глаза стали совсем синими. Приблизившись к Елене Ивановне, прошептала:
— Наконец-то! Я рада за вас обоих. И-за себя. Елена Ивановна взглянула на часы.
— Ой, как поздно. Мне пора,— сказала, пытаясь скрыть, как тронута словами Татьяны.
— Никуда я вас не отпущу. Ведь завтра выходной. Вам здесь постелю, себе на раскладушке — рядом с Сашкой.
— Нет-нет, спасибо, Танюша.— Но Елене Ивановне вовсе не хотелось уходить в свою одинокую квартиру.
— Вы не беспокойтесь, он до утра будет спать.
— Саша не может мне помешать. А завтра заберу его с собой. На целый день. Поработайте над диссертацией... Ладно, остаюсь. Только позвоню в больницу. Я так с врачом и не поговорила относительно Каминского.—Елена Ивановна прикрыла за собой дверь, чтобы не разбудить малыша.
— Непостижимо,—сказала, снова появляясь в дверях и растерянно глядя на Татьяну.—Капитана Каминского будут оперировать.
Та некоторое время молчала, зная, в каком состоянии находится больной,
— Ведь еще когда в больницу поступал, сказали: абсолютно никаких надежд на благополучный исход нет. И за это время лучше не стало,— взволнованно продолжала Ярошенко.
— Жена, наверное, дала подписку, просила...
— Нет! Он сам настоял. И даже не сказал мне сегодня. Ничего об этом не сказал. Знает, каков наиболее вероятный исход.— Елена Ивановна замолчала. Наклонив голову, несколько раз провела пальцами от одного виска к другому у самых корней волос, словно пыталась что-то стереть со лба.
— Вот вы сказали: почти никаких надежд. Почти! Значит, есть какая-то надежда,— после долгого молчания заговорила Татьяна.— И еще вы сказали: наиболее вероятный... Следовательно, существует еще другой исход, менее вероятный, но существует. На него-то и надеется Ка-минский. Он прав, потому, что не желает покорно дожи-
даться, когда свершится приговор. Вот так иногда больной оказывается смелее врача, хотя ставит на карту свою жизнь.
ГЛАВА 48
Это были какие-то странные лихорадочные недели. Все перемешалось — дни, ночи. Вечером запирался у себя в комнате и работал, работал. Порой казалось — удалось схватить главное. Конечно, это ее лоб, глаза, губы. Счастливый и обессиленный, он валился на постель и засыпал.
Вдруг через час, через два, а может, через десять минут открывал глаза, смотрел на нее и приходил в отчаяние— не то, не то,— вскакивал, снова хватал глину, шпатель.
Измученный, уходил на завод. Она была с ним, в нем самом. Везде — и у станка, на который наводил ужо самый последний «ажур». Порой казалось — это какая-то болезнь. Не знал, когда это пройдет, когда все снова будет как прежде.
Видел лицо ее до малейших черточек и потому надеялся: вот уже сегодня, непременно сегодня вечером. И опять не получалось. Откидывался на спинку стула —в такие минуты переставал верить своим рукам, рукам, которые прежде никогда не подводили. Всякий раз что-то ускользало, и, ощущая свое бессилие перед тем, чего хотел и не мог, терял всякую надежду когда-либо достичь того, к чему стремился.
Домой возвращался через сквер. В этой глухой половине не было еще ни клумб, ни аллей, ни скамеек. Зеленая трава, невысокий густой кустарник. Безлюдно.
Неожиданно из самой чащи сирени выскочила огромная овчарка, черная шерсть дыбилась на могучей шее. Едва касаясь лапами земли, собака неслась через поле. Хищно белели клыки в черно-розовой оскаленной пасти.
Какой-то парень, перемахнув через куст, позвал ее, схватил за ошейник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
И так же, как у других женщин, у Елены Ивановны сжималось сердце, когда она думала, что может случиться в эту минуту.
Что же будет? Когда же прекратятся бомбежки? Когда добьются, наконец, мира, прекращения огня?
Потом Ярошенко была у начальника радиоцентра. Радиограмму обещали отправить. Радист Ковшов ухитряется регулярно выходить на связь.
Было уже довольно поздно, когда, измученная и уставшая, позвонила у дверей Татьяны.
— Как хорошо, что вы пришли!—обрадованно воскликнула та.— Чуть-чуть бы пораньше — услышали бы, как Саша сказал: масина! Честное слово. Болтает уже.
В комнате торшер прикрыт газетой, чтобы свет не падал на спящего Сашу.
— Посмотрите, какой стал красавец! — Татьяна обняла за плечи Елену Ивановну и подвела к детской кровати.
«Красавец» спал на спине, прижимая к боку длиннохвостую мохнатую обезьянку.
— Ну, как вы его находите?— не унималась Татьяна.
— Геркулес! Потолстел, вырос за эти десять дней.
— Правда?! А чубчик! Смотрите, какой у него чубчик. Ой, да что это я? Вы устали, голодны — сейчас поужинаем.
Елена Ивановна опустилась в кресло. Разбросаны иг-
рушки на ярком, с причудливым орнаментом, ковре, письменный стол, заваленный книгами, исписанными листками, но и на нем — автомашина, самолет. На кровати пушистая голубизна и из-под кружев пододеяльника — два розовых кулачка.
После тревог сегодняшнего дня Ярошенко отдыхала в домашнем тепле. И только одно беспокоило: она должна сказать Татьяне о радиограмме Терехову. Обязана сказать.
Резко, неожиданно прозвучал звонок. Лазарева бросилась к телефону. Саша даже не пошевелился.
— Да-да, Лазарева. Давайте Киев. Алло. Да, я. Здравствуйте, профессор. У Юрика Ковшова все хорошо. Да, да, нормальная реакция. Тоже в порядке. Спасибо, Степан Савельевич. Да, это правда. Я взяла мальчика... Ну, почему порыв?! Все давно оформила. Все хорошо, я очень...
Татьяна умолкла, говорил теперь Сосницкий. Елена Ивановна не видела ее лица, не слышала, о чем говорил, но догадывалась, чем вызван этот поздний звонок.
— Нет, Степан Савельевич, нахожу, нахожу время! Остался последний раздел. Спасибо, я не ждала, что так скоро напечатают. Все же статья спорная. Очень благодарна вам за поддержку. Ну, зачем же так? Я ведь сказала — в воскресенье обязательно закончу.
Татьяна, положив трубку, принесла из кухни поднос с бутербродами, чаем, поставила перед Еленой Ивановной на журнальный столик и сама села рядом.
— Слышали? — произнесла взволнованно.
— Да.
— Боится, что не смогу теперь работать над диссертацией.
— Наверное, не только это его беспокоит.
— Возможно.
— Так в чем же дело?! Соглашайтесь, Танюша. Берите Сашу и переезжайте в Киев.
— Во-первых, ни за что!
— А во-вторых?..
— Во-вторых, он предлагал мне этот перевод, когда не было Саши.
— Со значением, как я поняла.
— Да.
— Если он любит вас, значит, будет любить и вашего сына.
Татьяна перевела взгляд на Сашу. Елена Ивановна мельком взглянула на нее. Сколько же казнить их — ее, Николая? И твердо сказала:
— Сегодня отправила ему радиограмму.
Татьяна живо оглянулась. Глаза стали совсем синими. Приблизившись к Елене Ивановне, прошептала:
— Наконец-то! Я рада за вас обоих. И-за себя. Елена Ивановна взглянула на часы.
— Ой, как поздно. Мне пора,— сказала, пытаясь скрыть, как тронута словами Татьяны.
— Никуда я вас не отпущу. Ведь завтра выходной. Вам здесь постелю, себе на раскладушке — рядом с Сашкой.
— Нет-нет, спасибо, Танюша.— Но Елене Ивановне вовсе не хотелось уходить в свою одинокую квартиру.
— Вы не беспокойтесь, он до утра будет спать.
— Саша не может мне помешать. А завтра заберу его с собой. На целый день. Поработайте над диссертацией... Ладно, остаюсь. Только позвоню в больницу. Я так с врачом и не поговорила относительно Каминского.—Елена Ивановна прикрыла за собой дверь, чтобы не разбудить малыша.
— Непостижимо,—сказала, снова появляясь в дверях и растерянно глядя на Татьяну.—Капитана Каминского будут оперировать.
Та некоторое время молчала, зная, в каком состоянии находится больной,
— Ведь еще когда в больницу поступал, сказали: абсолютно никаких надежд на благополучный исход нет. И за это время лучше не стало,— взволнованно продолжала Ярошенко.
— Жена, наверное, дала подписку, просила...
— Нет! Он сам настоял. И даже не сказал мне сегодня. Ничего об этом не сказал. Знает, каков наиболее вероятный исход.— Елена Ивановна замолчала. Наклонив голову, несколько раз провела пальцами от одного виска к другому у самых корней волос, словно пыталась что-то стереть со лба.
— Вот вы сказали: почти никаких надежд. Почти! Значит, есть какая-то надежда,— после долгого молчания заговорила Татьяна.— И еще вы сказали: наиболее вероятный... Следовательно, существует еще другой исход, менее вероятный, но существует. На него-то и надеется Ка-минский. Он прав, потому, что не желает покорно дожи-
даться, когда свершится приговор. Вот так иногда больной оказывается смелее врача, хотя ставит на карту свою жизнь.
ГЛАВА 48
Это были какие-то странные лихорадочные недели. Все перемешалось — дни, ночи. Вечером запирался у себя в комнате и работал, работал. Порой казалось — удалось схватить главное. Конечно, это ее лоб, глаза, губы. Счастливый и обессиленный, он валился на постель и засыпал.
Вдруг через час, через два, а может, через десять минут открывал глаза, смотрел на нее и приходил в отчаяние— не то, не то,— вскакивал, снова хватал глину, шпатель.
Измученный, уходил на завод. Она была с ним, в нем самом. Везде — и у станка, на который наводил ужо самый последний «ажур». Порой казалось — это какая-то болезнь. Не знал, когда это пройдет, когда все снова будет как прежде.
Видел лицо ее до малейших черточек и потому надеялся: вот уже сегодня, непременно сегодня вечером. И опять не получалось. Откидывался на спинку стула —в такие минуты переставал верить своим рукам, рукам, которые прежде никогда не подводили. Всякий раз что-то ускользало, и, ощущая свое бессилие перед тем, чего хотел и не мог, терял всякую надежду когда-либо достичь того, к чему стремился.
Домой возвращался через сквер. В этой глухой половине не было еще ни клумб, ни аллей, ни скамеек. Зеленая трава, невысокий густой кустарник. Безлюдно.
Неожиданно из самой чащи сирени выскочила огромная овчарка, черная шерсть дыбилась на могучей шее. Едва касаясь лапами земли, собака неслась через поле. Хищно белели клыки в черно-розовой оскаленной пасти.
Какой-то парень, перемахнув через куст, позвал ее, схватил за ошейник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105