А так?.. Нет, все это гораздо проще. Сосницкий знает, что здесь она одна. Были бы родные или знакомые, остановилась бы не в гостинице. Вот он по-человечески и предложил... Да, все это было понятно, если б такое внимание он проявил в любой другой праздник, а Новый год принято встречать с близкими. Ведь должен же у него кто-то быть. И вовсе не так сентиментален Степан Савельевич, чтобы жертвовать ради постороннего человека таким вечером.
Ну, что ж, появился поклонник, пусть он не первой молодости, зато умен, красив, только очень не хочется, чтобы сугубо личное переплеталось с тем, что для нее очень важно и очень нужно.
По-видимому, Сосницкий заметил изменившееся настроение Татьяны, когда заехал за ней, поэтому держался так, словно были они в стенах института, и даже назвал — коллега.
Ехали по залитым электричеством улицам, от которых к небу поднималось оранжевое сияние и нависшие над городом тучи отливали нежным свечением. Белые воздушные здания, заснеженные деревья, золотые купола на фоне розоватого неба.
— До полуночи еще уйма времени,— сказал Сосницкий.— Хотите в лес?
Татьяна не возражала,.
Спустились извилистой аллеей к Днепру. Гирлянды огней горели на тяжелых лапах елей. Внизу мелькали яркие пятна трамваев.
Татьяна, улыбаясь, смотрела на мчащиеся навстречу потоки машин, на оживленных прохожих, увешанных свертками, пакетами, сетками. А вот в самом центре сквера нарядная, окруженная ребятишками новогодняя елка. Перед отъездом Светкин папа приволок в клинику две елки. Вот радости-то будет! Подарки в самодельных пестрых кульках под елкой. И вдруг.так захотелось увидеть в эту минуту ребячьи лица. Не тогда, когда их она осматривала — больных, немного настороженных, а именно в такую минуту, когда будут кричать и радоваться, хлопать в ладоши.
— О чем задумались? — после долгого молчания спросил Сосницкий.
Они были уже за городом. Словно нехотя, расступался притихший лес. Тонкие сосны, выхваченные светом фар, зачарованно замерли по бокам дороги.
— Красиво,— сказала Татьяна.
— Больше всего меня притягивает зимний лес,— проговорил Сосницкий.— Наверное, потому, что ходил мой дед с ружьем на зайца и меня с собой брал.
Справа едва заметно, потом все отчетливее вырисовывался бледный диск луны.
Сосницкий говорил негромко и проникновенно, словно для нее и для него очень важно, чтобы знала о его детстве. Здесь, в лесу, он совсем не походил на того сурового, несколько надменного человека в белом халате, каким всегда его видела. Может быть, даже чем-то напоминал своего деда-лесника, о котором рассказывал. Только вот руки, руки с широкими ладонями, лежащие на баранке, были белыми, гладкими.
— Мы с Катей приезжали сюда зимой.
Странно, думала Татьяна, люди, с виду суровые, холодные, очень часто, когда узнаешь их ближе, оказываются мягкими, даже несколько застенчивыми.
— Жена моя, Катя, тоже была здешняя,— продолжал Сосницкий.— Хотите, погуляем по лесу? Снег еще не глубок.—И, получим согласие, спел машину на обочину.
Какой удивительно чистый воздух! Зимой Татьяна в лесу не бывала. Ей не довелось ни разу видеть зимний лес, разве что из окна поезда. Сейчас, когда фары были потушены, лес словно преобразился Слабый смет все еще затененной луны пробивался и чащу. Не черными, а синими стали лапы елей, присыпанные голубизной первого снега.
Татьяне казалось, что затерялась она в каком-то незнакомом доселе мире, где человек остается сам с собой наедине. Наедине со своими мыслями, чувствами. И становится как бы частичкой этого ясного белого безмолвия, сливается с ним на какие-то мгновения.
Она медленно шла по едва приметной тропе в глубь широкой просеки. Вдруг послышалось сонное хлопанье крыльев, с сосны посыпался снег, а из-под ног выскользнул белый клубок и помчался, помчался через просеку под огромный, укрытый снегом и похожий на медведя куст.
— Зайчишка,—тихо заметил Сосницкий, который почти неслышно шел за Татьяной. Сказал и снова замолчал.
Говорить о каждодневном здесь было невозможно.
Он вообще за весь вечер сказал лишь о своем детстве, о жене. Сказал именно в зимнем лесу.
Вот зачем привез ее сюда. Разве смог* бы заговорить об этом за столиком в ресторане или днем в кабинете? Как высокопарно и, вероятно, фальшиво прозвучало бы его признание, а он хотел приобщить ее к своим мыслям, к духу, к тому, чем жил раньше, от чего не хотел и не мог уйти, и не должен был отказаться в будущем.
Ее переезд в Киев и его прошлое, о котором она должна знать и помнить, если все случится так, как задумал. И, наверное, не будет больше никаких признаний, объяснений. Несколькими словами здесь, в этой снежной чистоте, он все сказал. И о своей любви.
И словно бы в подтверждение того, что не было произнесено вслух, но что должна была она почувствовать, Сосницкий, коснувшись ее руки, спросил:
— Пойдем назад, Танюша?
И это обращение ее не удивило. Но она не представляла себе, как смогла бы назвать его «Степан», «ты». Никак не смогла бы.
— Пойдем,— сказала глухо, ни теплоты, ни ласки в ее голосе быть не могло. Наверное, «Танюша» ему говорить не следовало. С некоторой досадой подумала: откуда такая уверенность, будто она ринется ему навстречу по первому зову. Она глубоко признательна за его внимание, помощь и поддержку. Особенно в те времена, когда стояла на распутье. Разве за все это не отвечала она благодарностью, даже влюбленностью в его ум, опыт, да что там... Одно время даже нравился... Очевидно, та легкая влюбленность и дала ему право...
— Вы устали?—спросил Сосницкий и, поравнявшись, взял Татьяну под руку.
— Вам неудобно идти,— сказала Татьяна.
Но он не обратил внимания на ее слова, упрямо ступая по глубокому снегу. Вот оно —то, к чему когда-то стремилась. Даже не нужно ничего говорить — лишь заметить, как он осторожно прижал к себе ее. локоть. Но она не хотела этого замечать, а он, наверное, был убежден, что она согласится, с радостью согласится и на переезд, и на то, чтобы стать женой профессора Сосницкого. Он все решил и да-
же деликатно отодвинул ее ответ там, в кабинете, чтобы дать освоиться с внезапностью обрушившегося на нее счастья. Ей нечего решать. Все продумано. Сначала будет защита, а потом все остальное. Для окружающих — она сама всего достигла. И даже для нее самой.
А если... если все это она сейчас придумала, не захотела понять и оценить простое душевное тепло этого, вероятно, очень одинокого человека и так холодно, так мелко разложила по полочкам сделанное им добро?
Наверное, ничего он заранее не придумывал. Помогал, симпатизировал. А если хочет избавиться от одиночества, если искал и ищет, как всякий человек, счастья, что же тут такого? Что ее так возмутило? Собственные домыслы?
У той, которую он любил, не могли бы явиться подобные мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Ну, что ж, появился поклонник, пусть он не первой молодости, зато умен, красив, только очень не хочется, чтобы сугубо личное переплеталось с тем, что для нее очень важно и очень нужно.
По-видимому, Сосницкий заметил изменившееся настроение Татьяны, когда заехал за ней, поэтому держался так, словно были они в стенах института, и даже назвал — коллега.
Ехали по залитым электричеством улицам, от которых к небу поднималось оранжевое сияние и нависшие над городом тучи отливали нежным свечением. Белые воздушные здания, заснеженные деревья, золотые купола на фоне розоватого неба.
— До полуночи еще уйма времени,— сказал Сосницкий.— Хотите в лес?
Татьяна не возражала,.
Спустились извилистой аллеей к Днепру. Гирлянды огней горели на тяжелых лапах елей. Внизу мелькали яркие пятна трамваев.
Татьяна, улыбаясь, смотрела на мчащиеся навстречу потоки машин, на оживленных прохожих, увешанных свертками, пакетами, сетками. А вот в самом центре сквера нарядная, окруженная ребятишками новогодняя елка. Перед отъездом Светкин папа приволок в клинику две елки. Вот радости-то будет! Подарки в самодельных пестрых кульках под елкой. И вдруг.так захотелось увидеть в эту минуту ребячьи лица. Не тогда, когда их она осматривала — больных, немного настороженных, а именно в такую минуту, когда будут кричать и радоваться, хлопать в ладоши.
— О чем задумались? — после долгого молчания спросил Сосницкий.
Они были уже за городом. Словно нехотя, расступался притихший лес. Тонкие сосны, выхваченные светом фар, зачарованно замерли по бокам дороги.
— Красиво,— сказала Татьяна.
— Больше всего меня притягивает зимний лес,— проговорил Сосницкий.— Наверное, потому, что ходил мой дед с ружьем на зайца и меня с собой брал.
Справа едва заметно, потом все отчетливее вырисовывался бледный диск луны.
Сосницкий говорил негромко и проникновенно, словно для нее и для него очень важно, чтобы знала о его детстве. Здесь, в лесу, он совсем не походил на того сурового, несколько надменного человека в белом халате, каким всегда его видела. Может быть, даже чем-то напоминал своего деда-лесника, о котором рассказывал. Только вот руки, руки с широкими ладонями, лежащие на баранке, были белыми, гладкими.
— Мы с Катей приезжали сюда зимой.
Странно, думала Татьяна, люди, с виду суровые, холодные, очень часто, когда узнаешь их ближе, оказываются мягкими, даже несколько застенчивыми.
— Жена моя, Катя, тоже была здешняя,— продолжал Сосницкий.— Хотите, погуляем по лесу? Снег еще не глубок.—И, получим согласие, спел машину на обочину.
Какой удивительно чистый воздух! Зимой Татьяна в лесу не бывала. Ей не довелось ни разу видеть зимний лес, разве что из окна поезда. Сейчас, когда фары были потушены, лес словно преобразился Слабый смет все еще затененной луны пробивался и чащу. Не черными, а синими стали лапы елей, присыпанные голубизной первого снега.
Татьяне казалось, что затерялась она в каком-то незнакомом доселе мире, где человек остается сам с собой наедине. Наедине со своими мыслями, чувствами. И становится как бы частичкой этого ясного белого безмолвия, сливается с ним на какие-то мгновения.
Она медленно шла по едва приметной тропе в глубь широкой просеки. Вдруг послышалось сонное хлопанье крыльев, с сосны посыпался снег, а из-под ног выскользнул белый клубок и помчался, помчался через просеку под огромный, укрытый снегом и похожий на медведя куст.
— Зайчишка,—тихо заметил Сосницкий, который почти неслышно шел за Татьяной. Сказал и снова замолчал.
Говорить о каждодневном здесь было невозможно.
Он вообще за весь вечер сказал лишь о своем детстве, о жене. Сказал именно в зимнем лесу.
Вот зачем привез ее сюда. Разве смог* бы заговорить об этом за столиком в ресторане или днем в кабинете? Как высокопарно и, вероятно, фальшиво прозвучало бы его признание, а он хотел приобщить ее к своим мыслям, к духу, к тому, чем жил раньше, от чего не хотел и не мог уйти, и не должен был отказаться в будущем.
Ее переезд в Киев и его прошлое, о котором она должна знать и помнить, если все случится так, как задумал. И, наверное, не будет больше никаких признаний, объяснений. Несколькими словами здесь, в этой снежной чистоте, он все сказал. И о своей любви.
И словно бы в подтверждение того, что не было произнесено вслух, но что должна была она почувствовать, Сосницкий, коснувшись ее руки, спросил:
— Пойдем назад, Танюша?
И это обращение ее не удивило. Но она не представляла себе, как смогла бы назвать его «Степан», «ты». Никак не смогла бы.
— Пойдем,— сказала глухо, ни теплоты, ни ласки в ее голосе быть не могло. Наверное, «Танюша» ему говорить не следовало. С некоторой досадой подумала: откуда такая уверенность, будто она ринется ему навстречу по первому зову. Она глубоко признательна за его внимание, помощь и поддержку. Особенно в те времена, когда стояла на распутье. Разве за все это не отвечала она благодарностью, даже влюбленностью в его ум, опыт, да что там... Одно время даже нравился... Очевидно, та легкая влюбленность и дала ему право...
— Вы устали?—спросил Сосницкий и, поравнявшись, взял Татьяну под руку.
— Вам неудобно идти,— сказала Татьяна.
Но он не обратил внимания на ее слова, упрямо ступая по глубокому снегу. Вот оно —то, к чему когда-то стремилась. Даже не нужно ничего говорить — лишь заметить, как он осторожно прижал к себе ее. локоть. Но она не хотела этого замечать, а он, наверное, был убежден, что она согласится, с радостью согласится и на переезд, и на то, чтобы стать женой профессора Сосницкого. Он все решил и да-
же деликатно отодвинул ее ответ там, в кабинете, чтобы дать освоиться с внезапностью обрушившегося на нее счастья. Ей нечего решать. Все продумано. Сначала будет защита, а потом все остальное. Для окружающих — она сама всего достигла. И даже для нее самой.
А если... если все это она сейчас придумала, не захотела понять и оценить простое душевное тепло этого, вероятно, очень одинокого человека и так холодно, так мелко разложила по полочкам сделанное им добро?
Наверное, ничего он заранее не придумывал. Помогал, симпатизировал. А если хочет избавиться от одиночества, если искал и ищет, как всякий человек, счастья, что же тут такого? Что ее так возмутило? Собственные домыслы?
У той, которую он любил, не могли бы явиться подобные мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105