Вот где настоящая красота!
— Кукольная.
— Да?! Зато та — старше тебя!
— Закрой дверь и дай мне покой!
— Пожа-алуйста!
Андрей придвинул к своему дивану торшер. Хоть он и отправлял Любашу спать, но знал, что сам не уснет. Слишком много впечатлений. Но самое главное: бадьяна сказала, что пока по ее поверхностным наблюдениям тревога напрасна, и она надеется — наблюдения не пре ведут.
И сразу пришло облегчение. Ведь эти опасения не оставляли его даже тогда, когда мысли, казалось, заняты иным.
Однако почему она восстала против Елены Ивановны, а Татьяна ей так пришлась по душе? Татьяна, очевидно, и человек хороший, и товарищ. Но Елена Ивановна...
Тогда, в тот вечер, когда растерянный, напуганный шел из больницы, как сумела успокоить. И ведь оказалась права— через день Любаше полегчало.
Потом долго не встречал Ярошенко. Узнав, что она тяжело заболела, хотел пойти навестить и не решался. Слишком мало они знакомы.
Увидел ее в прошлом году, когда запускали в серийное производство виит-гайку качения — для станков с программным управлением. Это было событие на их молодом заводе. Столько золота платили за каждый миллиметр винта. Из-за границы выписывали. Если винт на станке около двух метров длиной, кругленькая сумма получалась. А тут освоили, стали снабжать чуть ли не всю страну отечественными деталями.
Андрей потянулся к рабочему столу, на котором стояла почти оконченная скульптура боксера, взял кусок пластилина.
Да, именно тогда в числе высокой делегации пошла и цех и Елена Ивановна. Он издали наблюдал, как двигалась эта процессия. Сразу можно определить, кто в цехе впервые, а кто на заводе как бы свои. По каким-то деталям всегда улавливаешь: человек этот тоже раньше стоял у станка или возле тисков,
Но то, что Ярошенко не чужая, определил потом. Его снова, как и в первую встречу, поразило удивительное сходство с Диной. Может, еще и потому, что одета Ярошенко была почти так же, как Дина, когда пришла прощаться перед отъездом: в сером костюме с тонкими кружевами у выреза на груди. Ярошенко останавливалась возле станков, непринужденно разговаривала с рабочими, смеялась, беседуя с Осадчим. Потом взяла со стола заточенный резец и, осмотрев режущую кромку, переднюю грань, мимоходом спросила:
— Работаем на скоростном режиме? И все так же улыбаясь, сняла со станины прилипшую стружку.
Делегация давно уже сама по себе разбилась на небольшие группы.
До Андрея долетели отдельные фразы Елены Ивановны. Она спрашивала, говорила сама, приветливо улыбалась, в то время как спутник ее, наморщив лоб, со строгим, деловым видом и склонив голову набок, выслушивал пояснения мастера.
Очень хотелось, чтобы Елена Ивановна подошла, наконец, к его станку, но тут ее позвали. Издали поздоровалась и, как бы извиняясь, улыбнулась.
А он смотрел ей вслед и тоже улыбался, потому что-на ее улыбку невозможно не ответить. Оба раза Андрей видел ее вечером. При дневном свете Елена Ивановна оказалась старше из-за седой пряди, очень заметной в ее рыжевато-каштановых волосах, сколотых тяжелым узлом на затылке.
Потом видел ее на совещании, на котором станки с программным управлением занимали особое место. . Он всегда почему-то обращал внимание не на молоденьких девушек, а на женщин постарше, с уже сложившимся характером. Иногда пытался представить себе судьбу даже случайно, мимоходом встреченной женщины, ее мысли, надежды. Началось это давно, когда была еще жива Дина. Для него, Андрея, она была просто мамина подруга, веселая и добрая.
Дина до самого своего отъезда жила у них. Если где-нибудь задерживалась, мать с беспокойством поглядывала на дверь. Оживлялась, когда прямо с порога Дина как-то очень радостно, будто вернулась из дальнего пу-тешествия, сообщала: «А вот и я!» Плоский чемоданчик с красками бросала на кровать, на стол — куда придется, рассказывала что-нибудь веселое, сценку, увиденную на улице, в трамвае. Андрей не сводил с нее глаз. До чего была красива, красивее, чем портреты в журналах. Красивее всех на свете. И акварели ее были удивительные: то солнечные и ясные, то задумчивые.
Может, от Дины пришел интерес к живописи, увлечение лепкой?
Однажды Дина запела какую-то песню. Запела и захлебнулась. Они плакали обе, она и мама. Будто отпевали кого-то. И тогда полоснуло его как ножом: не себя ли? Что было с ними? Будто там, в концлагере, выжгли им не на коже, а в сердце номера. Весельем всегда»хочет Дина укрыть все то тяжкое, прикрыть, как длинными рукавами блузок прикрывает этот страшный голубоватый знак. Ничего в те мгновенья, когда пела, не оставалось
в ее лице от обычной Дины. Будто она — только боль и страдание, которым художник придал оболочку, образ женщины. Если б тогда умел, наверное бы, так объяснил Андрей то, что почувствовал.
Потом Дина узнала, что муж ее жив, лежит в госпитале под Воронежем. И опять быстро и радостно собралась в путь. Даже обидно стало Андрею, что так легко с ним, с мамой расстается. Но когда пришло время прощаться, не могла уйти. Стояла долго-долго с мамой, держась за руки, смотрели друг другу в глаза и молчали.
Мама первая заговорила:
— Не одна остаюсь, ну возьми же себя в руки, Дина.
— Я вернусь к тебе. Скоро вернусь! — Только в голосе Дины уверенности не было.
Она не вернулась. Она даже не доехала до Воронежа.
Ее смерть мама тяжело переживала. А он не мог поверить, что Дины больше нет. Казалось, она еще встретится. Даже взрослому порой мерещилось: вон там на другой стороне улицы или в подъезде мелькнуло ее лицо. Становился старше, а Дина не могла измениться — оставалась прежней.
Он хотел навсегда запечатлеть ее лицо. Если б он только смог вылепить!..
Нет, не внешние черты, которые хорошо помнил глаза, чуть приподнятые, будто в улыбке, губы,— а то,другое, что как бы приоткрылось в темгновенья, когда
пела, когда прощалась. Без всего пережитого, неведомого ему, подлинной Дины не существовало. Внешняя форма, какой он видел эту скульптуру, пока еще, он это чувствовал, не соответствовала ее душе.
Если б он нашел... Это было бы памятью не только о ней, но и о матери, обо всех других, переживших нечто более страшное, чем смерть. Откуда у них, таких слабых и нежных, брались силы и мужество? В горькое время родилась эта дружба.— между двумя дорогими ему людьми. Что выпало им на долю? Какие не ведомые никому подвиги духа рождала эта дружба у тех, что выжили, и у тех, что ушли и навсегда остались там?
Сначала бессознательно искал Андрей в других женщинах какие-то черточки Дины. Поначалу это были лишь овал лица, форма рук или цвет волос.
А вот Елена... Она ,не только внешне походила на ту женщину, которую любил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— Кукольная.
— Да?! Зато та — старше тебя!
— Закрой дверь и дай мне покой!
— Пожа-алуйста!
Андрей придвинул к своему дивану торшер. Хоть он и отправлял Любашу спать, но знал, что сам не уснет. Слишком много впечатлений. Но самое главное: бадьяна сказала, что пока по ее поверхностным наблюдениям тревога напрасна, и она надеется — наблюдения не пре ведут.
И сразу пришло облегчение. Ведь эти опасения не оставляли его даже тогда, когда мысли, казалось, заняты иным.
Однако почему она восстала против Елены Ивановны, а Татьяна ей так пришлась по душе? Татьяна, очевидно, и человек хороший, и товарищ. Но Елена Ивановна...
Тогда, в тот вечер, когда растерянный, напуганный шел из больницы, как сумела успокоить. И ведь оказалась права— через день Любаше полегчало.
Потом долго не встречал Ярошенко. Узнав, что она тяжело заболела, хотел пойти навестить и не решался. Слишком мало они знакомы.
Увидел ее в прошлом году, когда запускали в серийное производство виит-гайку качения — для станков с программным управлением. Это было событие на их молодом заводе. Столько золота платили за каждый миллиметр винта. Из-за границы выписывали. Если винт на станке около двух метров длиной, кругленькая сумма получалась. А тут освоили, стали снабжать чуть ли не всю страну отечественными деталями.
Андрей потянулся к рабочему столу, на котором стояла почти оконченная скульптура боксера, взял кусок пластилина.
Да, именно тогда в числе высокой делегации пошла и цех и Елена Ивановна. Он издали наблюдал, как двигалась эта процессия. Сразу можно определить, кто в цехе впервые, а кто на заводе как бы свои. По каким-то деталям всегда улавливаешь: человек этот тоже раньше стоял у станка или возле тисков,
Но то, что Ярошенко не чужая, определил потом. Его снова, как и в первую встречу, поразило удивительное сходство с Диной. Может, еще и потому, что одета Ярошенко была почти так же, как Дина, когда пришла прощаться перед отъездом: в сером костюме с тонкими кружевами у выреза на груди. Ярошенко останавливалась возле станков, непринужденно разговаривала с рабочими, смеялась, беседуя с Осадчим. Потом взяла со стола заточенный резец и, осмотрев режущую кромку, переднюю грань, мимоходом спросила:
— Работаем на скоростном режиме? И все так же улыбаясь, сняла со станины прилипшую стружку.
Делегация давно уже сама по себе разбилась на небольшие группы.
До Андрея долетели отдельные фразы Елены Ивановны. Она спрашивала, говорила сама, приветливо улыбалась, в то время как спутник ее, наморщив лоб, со строгим, деловым видом и склонив голову набок, выслушивал пояснения мастера.
Очень хотелось, чтобы Елена Ивановна подошла, наконец, к его станку, но тут ее позвали. Издали поздоровалась и, как бы извиняясь, улыбнулась.
А он смотрел ей вслед и тоже улыбался, потому что-на ее улыбку невозможно не ответить. Оба раза Андрей видел ее вечером. При дневном свете Елена Ивановна оказалась старше из-за седой пряди, очень заметной в ее рыжевато-каштановых волосах, сколотых тяжелым узлом на затылке.
Потом видел ее на совещании, на котором станки с программным управлением занимали особое место. . Он всегда почему-то обращал внимание не на молоденьких девушек, а на женщин постарше, с уже сложившимся характером. Иногда пытался представить себе судьбу даже случайно, мимоходом встреченной женщины, ее мысли, надежды. Началось это давно, когда была еще жива Дина. Для него, Андрея, она была просто мамина подруга, веселая и добрая.
Дина до самого своего отъезда жила у них. Если где-нибудь задерживалась, мать с беспокойством поглядывала на дверь. Оживлялась, когда прямо с порога Дина как-то очень радостно, будто вернулась из дальнего пу-тешествия, сообщала: «А вот и я!» Плоский чемоданчик с красками бросала на кровать, на стол — куда придется, рассказывала что-нибудь веселое, сценку, увиденную на улице, в трамвае. Андрей не сводил с нее глаз. До чего была красива, красивее, чем портреты в журналах. Красивее всех на свете. И акварели ее были удивительные: то солнечные и ясные, то задумчивые.
Может, от Дины пришел интерес к живописи, увлечение лепкой?
Однажды Дина запела какую-то песню. Запела и захлебнулась. Они плакали обе, она и мама. Будто отпевали кого-то. И тогда полоснуло его как ножом: не себя ли? Что было с ними? Будто там, в концлагере, выжгли им не на коже, а в сердце номера. Весельем всегда»хочет Дина укрыть все то тяжкое, прикрыть, как длинными рукавами блузок прикрывает этот страшный голубоватый знак. Ничего в те мгновенья, когда пела, не оставалось
в ее лице от обычной Дины. Будто она — только боль и страдание, которым художник придал оболочку, образ женщины. Если б тогда умел, наверное бы, так объяснил Андрей то, что почувствовал.
Потом Дина узнала, что муж ее жив, лежит в госпитале под Воронежем. И опять быстро и радостно собралась в путь. Даже обидно стало Андрею, что так легко с ним, с мамой расстается. Но когда пришло время прощаться, не могла уйти. Стояла долго-долго с мамой, держась за руки, смотрели друг другу в глаза и молчали.
Мама первая заговорила:
— Не одна остаюсь, ну возьми же себя в руки, Дина.
— Я вернусь к тебе. Скоро вернусь! — Только в голосе Дины уверенности не было.
Она не вернулась. Она даже не доехала до Воронежа.
Ее смерть мама тяжело переживала. А он не мог поверить, что Дины больше нет. Казалось, она еще встретится. Даже взрослому порой мерещилось: вон там на другой стороне улицы или в подъезде мелькнуло ее лицо. Становился старше, а Дина не могла измениться — оставалась прежней.
Он хотел навсегда запечатлеть ее лицо. Если б он только смог вылепить!..
Нет, не внешние черты, которые хорошо помнил глаза, чуть приподнятые, будто в улыбке, губы,— а то,другое, что как бы приоткрылось в темгновенья, когда
пела, когда прощалась. Без всего пережитого, неведомого ему, подлинной Дины не существовало. Внешняя форма, какой он видел эту скульптуру, пока еще, он это чувствовал, не соответствовала ее душе.
Если б он нашел... Это было бы памятью не только о ней, но и о матери, обо всех других, переживших нечто более страшное, чем смерть. Откуда у них, таких слабых и нежных, брались силы и мужество? В горькое время родилась эта дружба.— между двумя дорогими ему людьми. Что выпало им на долю? Какие не ведомые никому подвиги духа рождала эта дружба у тех, что выжили, и у тех, что ушли и навсегда остались там?
Сначала бессознательно искал Андрей в других женщинах какие-то черточки Дины. Поначалу это были лишь овал лица, форма рук или цвет волос.
А вот Елена... Она ,не только внешне походила на ту женщину, которую любил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105