Боюсь, плохи ее дела. Лучше бы в психоневрологическую клинику отправить.
— Почему же привезли сюда?
— Работает в системе морского флота. Нашим детским комбинатом заведует.
— Вам и карты в руки. Вылечим, она вашего младшего к себе в детский сад определит,— улыбнулась Татьяна.
— Уж вы скажете! Виталику только два месяца!— Жигулин расплылся в улыбке и снова взглянул на часы.— Еще успею за Машенькой и Толей в школу забежать. Лучше, если ие сами будут переходить улицу.
— Еще бы, — согласилась Татьяна,
Сняв халат, Жигулин направился к дверям.
— Да, у этой Ярошенко тетрадь какая-то в руках. Не отдает. Заберите, когда о ней забудет. И все же лучше бы в клинику.
Татьяна узнала ее сразу. Узнала женщину, которая так доброжелательно, так тепло к ней отнеслась там, в горсовете. Татьяна совсем не была избалована теплотой и отзывчивостью окружающих, поэтому часто вспоминала ту милую женщину, представляла даже, как, встретив ее где-нибудь в городе, поблагодарит, скажет, что тронута заботой, казалсь бы, совсем чужого человека.
И вот она ей встретилась. Безучастное лицо не выражало ни горя, ни отчаяния, ни испуга — ничего. И пустые глаза. Глаза, которые недавно светились таким участием. Истощение нервной системы. Не нужно быть боль-
шим специалистом, чтобы определить заболевание Яро-шенко.
Надо сразу, сегодня же, пригласить психиатра, проконсультироваться с ним. Говорили, что в английском журнале была недавно статья о новом методе лечения. Надо поехать в библиотеку мединститута, взять там журнал и посмотреть литературу, зайти еще на кафедру, поговорить. И главное — увидеться с профессором Сосницким.
Татьяна подошла к койке, на которой, сгорбившись, сидела больная. Может, есть надежда? Хоть какая-нибудь надежда! Ласково спросила:
— Вы знаете, где вы? Знаете, что в больнице? Елена Ивановна не подняла головы, не изменилось похожее на маску лицо.
— Вы меня помните? Я приходила к вам на прием.— Татьяна пыталась выяснить, полная ли у больной потеря памяти или только частичная, поэтому продолжала осторожно расспрашивать:— Где ваш муж?
Едва уловимая судорога пробежала по лицу. С усилием, словно не могла противиться какому-то внутреннему приказу, Елена Ивановна невнятно произнесла:
— Погиб... под Ленинградом.
Значит, не весь мозг поражен психической травмой. Есть еще надежда.
— А где дети? — тихо спросила Татьяна. Продолжая смотреть в одну точку, больная снова с
трудом выговорила:
— Он придет... сын... — И прижала к груди клеенчатую тетрадь.
— Непременно, непременно придет,— успокоила Татьяна.— А сейчас сделаем вам инъекцию. Уснете.— Обернулась к сестре: — Димедрол, сердечное...
Укола Елена Ивановна не почувствовала. Опять перестала замечать доктора, сестру.
Задремала она после второго укола. Татьяна села рядом, с жалостью глядя в бескровное, исхудавшее лицо, на широкую прядь волос надо лбом. Недавняя седина.
Что ждет несчастную женщину?
Она может вообще не выздороветь, никогда не стать той, прежней, какой встретилась Татьяне несколько месяцев назад.
Вероятно, повлияла на больную не только смерть сына. Были, несомненно, еще и наслоения тяжелых переживаний, напряженная работа.
Если б только удалось ее вылечить. Только бы удалось!
Татьяна наклонилась, попробовала осторожно взять у нее тетрадь. Но и в глубоком сне Елена Ивановна не разжимала рук.
В этот день Татьяна не пошла домой, не пошла к Нине. Ненадолго прикорнула в сестерской. Утром говорила с главврачом, который настаивал на переводе Ярошенко в специальную больницу. Потом консультировалась с психиатром, профессором областной клиники Сосницким.
Профессор ее поддержал:
— Полечите. Забрать больную мы всегда успеем. Тем более, что судить о ее состоянии рано, и пока, повторяю, пока не вижу еще стойкого нарушения.
— Сегодня больная получила растирание, душ, психотерапию.
Сосницкий одобрительно кивнул. Эту хорошенькую женщину он отлично помнил еще по институту и великодушно заметил:
— Я бы посоветовал, коллега...
Татьяна смутилась, потому что учитель— будь то профессор в институте или преподаватель в школе — всегда остается учителем, и это «коллега» не могло не польстить.
Старательно записала Татьяна все назначения Сосницкого. Главврач не только согласился оставить больную в отделении, но и всецело поручил ее заботам Лазаревой.
Все, что нужно было, Ярошенко получала — уколы, терапию и заботливое участие Татьяны. Но шли дни, а изменений в состоянии больной на наступало. Единственное, что ее беспокоило, на что реагировала —черная тетрадь.
Татьяна замечала, что иногда, оставаясь одна, больная раскрывает тетрадь, старательно разглаживает письма. Но при этом лицо ее, как обычно, неподвижное, безучастное.
Что в них, в этих письмах?
Вероятно, не радуют ее и не печалят — ничего не чувствует, ни о чем не думает. За все время ни разу не попросила гребня, не умывалась бы, если б ее не вели умываться, и ест, только когда заставляют. Какие же
страдания пришлись на ее долю, что так истощило запасы жизненных сил?
К ней наведывалась соседка, но больная, ее не узнавала. Слишком тягостными были эти свидания, и Татьяна их прекратила. Она вообще никого из посетителей не пускала в палату. Чтобы больную не видели в таком состоянии.
Иногда Татьяне казалось: когда она входит утром в палату, Елена Ивановна чуть-чуть оживляется. Нет, не наступало улучшения.
— Пожалуй, вашу больную следовало бы все же определить к нам,— сказал ей как-то профессор Сосницкий, когда пришла в его клинику.
Теперь она часто туда заходила. Наблюдала больных, беседовала с врачами.
— Разве я не делаю все, что необходимо? — тихо спросила Татьяна.
Сосницкий уже собирался домой. Сняв с головы белую шапочку, он привычным движением сильных белых рук пригладил седеющие волосы и внимательно посмотрел на Татьяну.
— А вы, дорогой коллега, упрямы.
— Нет. Совсем нет.— Не могла же она сказать, что привязалась к своей больной, что не теряет надежды, верит, ибо хочет верить: отступит болезнь. Не позволяет себе сомневаться. Да и кто здесь уделит больной столько внимания, хватит ли у других терпения всякий раз подолгу уговаривать ее поесть, причесаться. У них не одна больная Ярошенко, и все требуют ухода.
— Знаете, доктор Лазарева, мне кажется, что вы сами скоро заболеете. Больные у нас есть и будут. Случаи, когда медицина бессильна, встретятся вам еще не раз, к сожалению, и врач должен быть готов к тому, что чудес не бывает...
Но Татьяна думала: невозможно примириться со словами — «медицина бессильна». Утром идешь в больницу, надеешься, а вдруг... Нет, не прав Сосницкий, по отношению к ней, Татьяне, во всяком случае.
Отпустить Ярошенко — значит, признать, что вылечить невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— Почему же привезли сюда?
— Работает в системе морского флота. Нашим детским комбинатом заведует.
— Вам и карты в руки. Вылечим, она вашего младшего к себе в детский сад определит,— улыбнулась Татьяна.
— Уж вы скажете! Виталику только два месяца!— Жигулин расплылся в улыбке и снова взглянул на часы.— Еще успею за Машенькой и Толей в школу забежать. Лучше, если ие сами будут переходить улицу.
— Еще бы, — согласилась Татьяна,
Сняв халат, Жигулин направился к дверям.
— Да, у этой Ярошенко тетрадь какая-то в руках. Не отдает. Заберите, когда о ней забудет. И все же лучше бы в клинику.
Татьяна узнала ее сразу. Узнала женщину, которая так доброжелательно, так тепло к ней отнеслась там, в горсовете. Татьяна совсем не была избалована теплотой и отзывчивостью окружающих, поэтому часто вспоминала ту милую женщину, представляла даже, как, встретив ее где-нибудь в городе, поблагодарит, скажет, что тронута заботой, казалсь бы, совсем чужого человека.
И вот она ей встретилась. Безучастное лицо не выражало ни горя, ни отчаяния, ни испуга — ничего. И пустые глаза. Глаза, которые недавно светились таким участием. Истощение нервной системы. Не нужно быть боль-
шим специалистом, чтобы определить заболевание Яро-шенко.
Надо сразу, сегодня же, пригласить психиатра, проконсультироваться с ним. Говорили, что в английском журнале была недавно статья о новом методе лечения. Надо поехать в библиотеку мединститута, взять там журнал и посмотреть литературу, зайти еще на кафедру, поговорить. И главное — увидеться с профессором Сосницким.
Татьяна подошла к койке, на которой, сгорбившись, сидела больная. Может, есть надежда? Хоть какая-нибудь надежда! Ласково спросила:
— Вы знаете, где вы? Знаете, что в больнице? Елена Ивановна не подняла головы, не изменилось похожее на маску лицо.
— Вы меня помните? Я приходила к вам на прием.— Татьяна пыталась выяснить, полная ли у больной потеря памяти или только частичная, поэтому продолжала осторожно расспрашивать:— Где ваш муж?
Едва уловимая судорога пробежала по лицу. С усилием, словно не могла противиться какому-то внутреннему приказу, Елена Ивановна невнятно произнесла:
— Погиб... под Ленинградом.
Значит, не весь мозг поражен психической травмой. Есть еще надежда.
— А где дети? — тихо спросила Татьяна. Продолжая смотреть в одну точку, больная снова с
трудом выговорила:
— Он придет... сын... — И прижала к груди клеенчатую тетрадь.
— Непременно, непременно придет,— успокоила Татьяна.— А сейчас сделаем вам инъекцию. Уснете.— Обернулась к сестре: — Димедрол, сердечное...
Укола Елена Ивановна не почувствовала. Опять перестала замечать доктора, сестру.
Задремала она после второго укола. Татьяна села рядом, с жалостью глядя в бескровное, исхудавшее лицо, на широкую прядь волос надо лбом. Недавняя седина.
Что ждет несчастную женщину?
Она может вообще не выздороветь, никогда не стать той, прежней, какой встретилась Татьяне несколько месяцев назад.
Вероятно, повлияла на больную не только смерть сына. Были, несомненно, еще и наслоения тяжелых переживаний, напряженная работа.
Если б только удалось ее вылечить. Только бы удалось!
Татьяна наклонилась, попробовала осторожно взять у нее тетрадь. Но и в глубоком сне Елена Ивановна не разжимала рук.
В этот день Татьяна не пошла домой, не пошла к Нине. Ненадолго прикорнула в сестерской. Утром говорила с главврачом, который настаивал на переводе Ярошенко в специальную больницу. Потом консультировалась с психиатром, профессором областной клиники Сосницким.
Профессор ее поддержал:
— Полечите. Забрать больную мы всегда успеем. Тем более, что судить о ее состоянии рано, и пока, повторяю, пока не вижу еще стойкого нарушения.
— Сегодня больная получила растирание, душ, психотерапию.
Сосницкий одобрительно кивнул. Эту хорошенькую женщину он отлично помнил еще по институту и великодушно заметил:
— Я бы посоветовал, коллега...
Татьяна смутилась, потому что учитель— будь то профессор в институте или преподаватель в школе — всегда остается учителем, и это «коллега» не могло не польстить.
Старательно записала Татьяна все назначения Сосницкого. Главврач не только согласился оставить больную в отделении, но и всецело поручил ее заботам Лазаревой.
Все, что нужно было, Ярошенко получала — уколы, терапию и заботливое участие Татьяны. Но шли дни, а изменений в состоянии больной на наступало. Единственное, что ее беспокоило, на что реагировала —черная тетрадь.
Татьяна замечала, что иногда, оставаясь одна, больная раскрывает тетрадь, старательно разглаживает письма. Но при этом лицо ее, как обычно, неподвижное, безучастное.
Что в них, в этих письмах?
Вероятно, не радуют ее и не печалят — ничего не чувствует, ни о чем не думает. За все время ни разу не попросила гребня, не умывалась бы, если б ее не вели умываться, и ест, только когда заставляют. Какие же
страдания пришлись на ее долю, что так истощило запасы жизненных сил?
К ней наведывалась соседка, но больная, ее не узнавала. Слишком тягостными были эти свидания, и Татьяна их прекратила. Она вообще никого из посетителей не пускала в палату. Чтобы больную не видели в таком состоянии.
Иногда Татьяне казалось: когда она входит утром в палату, Елена Ивановна чуть-чуть оживляется. Нет, не наступало улучшения.
— Пожалуй, вашу больную следовало бы все же определить к нам,— сказал ей как-то профессор Сосницкий, когда пришла в его клинику.
Теперь она часто туда заходила. Наблюдала больных, беседовала с врачами.
— Разве я не делаю все, что необходимо? — тихо спросила Татьяна.
Сосницкий уже собирался домой. Сняв с головы белую шапочку, он привычным движением сильных белых рук пригладил седеющие волосы и внимательно посмотрел на Татьяну.
— А вы, дорогой коллега, упрямы.
— Нет. Совсем нет.— Не могла же она сказать, что привязалась к своей больной, что не теряет надежды, верит, ибо хочет верить: отступит болезнь. Не позволяет себе сомневаться. Да и кто здесь уделит больной столько внимания, хватит ли у других терпения всякий раз подолгу уговаривать ее поесть, причесаться. У них не одна больная Ярошенко, и все требуют ухода.
— Знаете, доктор Лазарева, мне кажется, что вы сами скоро заболеете. Больные у нас есть и будут. Случаи, когда медицина бессильна, встретятся вам еще не раз, к сожалению, и врач должен быть готов к тому, что чудес не бывает...
Но Татьяна думала: невозможно примириться со словами — «медицина бессильна». Утром идешь в больницу, надеешься, а вдруг... Нет, не прав Сосницкий, по отношению к ней, Татьяне, во всяком случае.
Отпустить Ярошенко — значит, признать, что вылечить невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105