И в школу не пойдешь. Не третий, даже не пятый класс. Разделаться бы, наконец, с этим станком, взять отпуск, побыть с Люба-шей. Может, даже на Октябрьские праздники съездить вместе в Ленинград или в Москву, походить по театрам.
В Ленинграде она еще не была. Отвлеклась бы от всего этого бреда. Но дела не бросишь. Именно теперь никак не бросишь.
— Ты зачем в такую рань поднялась? — спросил он утром, увидев Любашу, хлопочущую на кухне.— Сам я, что ли, чай не заварю?
— А я не из-за тебя. Я Кузе косточки приготовила. Стану из-за тебя беспокоиться,— ворчливо проговорила Любаша.
И от этого деланного ворчливого тона, и от прячущейся в уголках губ улыбки настроение у Андрея сразу изменилось. Подумалось, непременно сегодня дело со злополучным станком сдвинется с места.
— Андрейка, давай возьмем Кузиного щенка,— попросила Любаша, разливая чай.
— Не возьмем. Вот закончишь школу...
— Старая песня. Он не помешает. Будет себе спать в моей комнате.
— Со щенком возни, что с ребенком. И кормить, и купать, и гулять выводить. Не деревня —того и гляди под машину попадет. Да и разобрали уже всех.
— Жаль. А как же Кузя?
Андрей подозревал, что сестра и встала рано, и о щенке заговорила, чтобы загладить вчерашнее. Будто так, случайно, были обронены слова, встревожившие его. А может, и впрямь случайно?
Андрей оживился, посмеиваясь, стал рассказывать:
— Вчера шофер там один отнял у Кузи прут и конец в солидол сунул...
— А Кузя?..— Любаша никогда не видела заводскую собачонку, но знала ее смешные повадки. Кузя с деловым видом разгуливала по двору с какой-либо железкой в зубах. Деревянных предметов она не признавала: ее многочисленные хозяева с деревом не возятся.
— Кузя поднесла прут к луже и лапой, лапой давай мыть,— на ходу досказывал Андрей, пряча пакет с костями для собачки.
Он и на улице улыбался.
Холодный ветер трепал молодые, еще не окрепшие деревья, посаженные возле новых домов. На углу, спиной к ветру, уже стояло несколько рабочих, дожидавшихся заводского автобуса.
Засунув руки в карманы, Андрей прислонился к столбу. Холодно. И не заметил, как промелькнуло лето. Что
лето? Весь год прошел незаметно, словно рабочая неделя. А Любаша хотела успокоить. Не просто сгладить вчерашнюю резкость, а именно успокоить. Жалеет, что разоткровенничалась. Но лучше уже ему знать об этих ее мыслях. Лучше знать. А что он может, если сестра целыми днями предоставлена самой себе.
— Ты чего сегодня так рано?
Иван Осадчий подошел, стал рядом, поеживаясь от ветра.
— Да так... Свежий воздух,— пробормотал Андрей, и по его тону Осадчий понял: меньше всего друг думает сейчас о «свежем воздухе».
— Мой Петька теперь механикой увлекается. Будильник разобрал и заодно циферблат с больших часов снял. К моим ручным тоже, видно, подобрался — стрелку за стрелку цепляет. И не всыплешь — нельзя подавлять стремление к освоению техники!— Осадчий расхохотался.
— Беда,—согласился Андрей,—Будильник —это что! Вот моя антимиры осваивает. Доосваивалась, что дальше и ехать некуда.
— Случилось что-нибудь? — сразу посерьезнев, спросил Осадчий.— Она у тебя девочка видная, за ней глаз и глаз нужен. Да говори ты, отец-одиночка. Чего разволновался?
Андрей медлил с ответом. Дружили они с Осадчим много лет и тайн не имели. Но ведь Осадчий, который любит пошутить, посмеяться, всерьез разговора того — Андрея с сестрой — не воспримет. А всего не скажешь. Даже Осадчему. Но по обычной житейской привычке не смог Андрей промолчать о вчерашнем. Говорил чуть-чуть иронически и как бы между прочим.
— Да-а, задачка,— не разделяя иронии Андрея, в раздумье протянул Осадчий.
Потом когда они уже сидели рядом в автобусе, вернулся к прерванному разговору.
— А ведь моя Галя говорила о Любаше. Нечто схожее со всеми этими делами. Видно, неспроста. Думала, я тебе передам. Только пустяки все это.
Андрей нахмурился. Может, и он рассудил бы так, если б не жид в нем постоянный страх за сестру. Осадчий не знает, как, почему умерла их мать. А он многое помнит и, когда подрос, во всем разобрался.
— Да, братец, цитата железная: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» — пошутил Осадчий.
Андрей невесело усмехнулся.
Осадчий понял. У самого входа в цех остановился, взял Андрея за лацкан куртки и, глядя куда-то мимо него, сказал:
— Зашел бы к Лазаревой, что над тобой живет. Хороший врач.
— Так ведь Любаша здорова.
— Лазарева невропатолог. Отличный,— не слушая Андрея, продолжал Осадчий. — Посоветуйся на всякий случай.
— Пожалуй, так и надо поступить,— молвил Андрей.
В поликлинику он ни за что не пойдет. Там все запишут, дойдет до Любаши. Если уж советоваться, то лучше с Лазаревой. И впечатление она производит хорошее. К тому же немного знаком с ней из-за «потопа», который Лазарева устроила, забыв закрыть в ванной кран.
Во всяком случае, зайдет он не завтра и не послезавтра. Время терпит.
— Слушай, Андрей, а если на станке несколько изменить «кулак»? — сказал Осадчий.
— Наконец-то! Я все ждал, когда начнутся рацпредложения. Ты вчера всего три раза подходил с советами...
— Два. Хочешь сказать: просьба генералам во время боя советов не давать?
— Давай, давай. Приходи и обед, поговорим.
ГЛАВА 30
Терехов отпустил старшего механика и устало откинулся на спинку кресла. Да, ремонт предстоит большой. Уложится ли завод в сроки — неизвестно. Конечно, и судовая рембригада поможет. Но с заводом только свяжись. Планы-графики составили, кое-что в рейсе подготовили. Если просмотреть ведомости по саморемонту, то работа сделана большая.
— Механики, мотористы машину вылизывают, а штурманы все звезды считают,— в сердцах говорил стармех.
Николай Степанович снисходительно улыбнулся. Палубная команда в чистоте и порядке содержит судно. «Иртыш» словно только что со стапелей. В иллюминатор Николаю Степановичу видна палуба. Двое матросов сни-
мали шарошками ржавчину. Ребята переговаривались, чему-то смеялись. И вдруг, оглянувшись, замолкли. Над ними навис Любезное.
Хороший из него получился боцман. Хозяйственный. Требовательный, хотя требовательность у него своя, особая.
Вот и сейчас сделал какое-то замечание, и молодой матрос растерянно уставился на него. Любезнов взял из его рук шарошку и стал легко и быстро водить визжащий диск по палубе. Теперь, очевидно, показывает, явно утрируя, как это делает матрос,— подняты плечи, во всем теле напряженность.
Второй матрос хохочет.
Шарошка снова в руках у оплошавшего, и тот старательно подражает Любезнову.
— Боцман! — крикнул в иллюминатор Николай Степанович.— Боцман, зайдите ко мне!
Любезнов на ходу снял с голошу белый полотняный чехол от фуражки, расчесал пятерней густые смоляные волосы и спрятал их снова под чехол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
В Ленинграде она еще не была. Отвлеклась бы от всего этого бреда. Но дела не бросишь. Именно теперь никак не бросишь.
— Ты зачем в такую рань поднялась? — спросил он утром, увидев Любашу, хлопочущую на кухне.— Сам я, что ли, чай не заварю?
— А я не из-за тебя. Я Кузе косточки приготовила. Стану из-за тебя беспокоиться,— ворчливо проговорила Любаша.
И от этого деланного ворчливого тона, и от прячущейся в уголках губ улыбки настроение у Андрея сразу изменилось. Подумалось, непременно сегодня дело со злополучным станком сдвинется с места.
— Андрейка, давай возьмем Кузиного щенка,— попросила Любаша, разливая чай.
— Не возьмем. Вот закончишь школу...
— Старая песня. Он не помешает. Будет себе спать в моей комнате.
— Со щенком возни, что с ребенком. И кормить, и купать, и гулять выводить. Не деревня —того и гляди под машину попадет. Да и разобрали уже всех.
— Жаль. А как же Кузя?
Андрей подозревал, что сестра и встала рано, и о щенке заговорила, чтобы загладить вчерашнее. Будто так, случайно, были обронены слова, встревожившие его. А может, и впрямь случайно?
Андрей оживился, посмеиваясь, стал рассказывать:
— Вчера шофер там один отнял у Кузи прут и конец в солидол сунул...
— А Кузя?..— Любаша никогда не видела заводскую собачонку, но знала ее смешные повадки. Кузя с деловым видом разгуливала по двору с какой-либо железкой в зубах. Деревянных предметов она не признавала: ее многочисленные хозяева с деревом не возятся.
— Кузя поднесла прут к луже и лапой, лапой давай мыть,— на ходу досказывал Андрей, пряча пакет с костями для собачки.
Он и на улице улыбался.
Холодный ветер трепал молодые, еще не окрепшие деревья, посаженные возле новых домов. На углу, спиной к ветру, уже стояло несколько рабочих, дожидавшихся заводского автобуса.
Засунув руки в карманы, Андрей прислонился к столбу. Холодно. И не заметил, как промелькнуло лето. Что
лето? Весь год прошел незаметно, словно рабочая неделя. А Любаша хотела успокоить. Не просто сгладить вчерашнюю резкость, а именно успокоить. Жалеет, что разоткровенничалась. Но лучше уже ему знать об этих ее мыслях. Лучше знать. А что он может, если сестра целыми днями предоставлена самой себе.
— Ты чего сегодня так рано?
Иван Осадчий подошел, стал рядом, поеживаясь от ветра.
— Да так... Свежий воздух,— пробормотал Андрей, и по его тону Осадчий понял: меньше всего друг думает сейчас о «свежем воздухе».
— Мой Петька теперь механикой увлекается. Будильник разобрал и заодно циферблат с больших часов снял. К моим ручным тоже, видно, подобрался — стрелку за стрелку цепляет. И не всыплешь — нельзя подавлять стремление к освоению техники!— Осадчий расхохотался.
— Беда,—согласился Андрей,—Будильник —это что! Вот моя антимиры осваивает. Доосваивалась, что дальше и ехать некуда.
— Случилось что-нибудь? — сразу посерьезнев, спросил Осадчий.— Она у тебя девочка видная, за ней глаз и глаз нужен. Да говори ты, отец-одиночка. Чего разволновался?
Андрей медлил с ответом. Дружили они с Осадчим много лет и тайн не имели. Но ведь Осадчий, который любит пошутить, посмеяться, всерьез разговора того — Андрея с сестрой — не воспримет. А всего не скажешь. Даже Осадчему. Но по обычной житейской привычке не смог Андрей промолчать о вчерашнем. Говорил чуть-чуть иронически и как бы между прочим.
— Да-а, задачка,— не разделяя иронии Андрея, в раздумье протянул Осадчий.
Потом когда они уже сидели рядом в автобусе, вернулся к прерванному разговору.
— А ведь моя Галя говорила о Любаше. Нечто схожее со всеми этими делами. Видно, неспроста. Думала, я тебе передам. Только пустяки все это.
Андрей нахмурился. Может, и он рассудил бы так, если б не жид в нем постоянный страх за сестру. Осадчий не знает, как, почему умерла их мать. А он многое помнит и, когда подрос, во всем разобрался.
— Да, братец, цитата железная: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» — пошутил Осадчий.
Андрей невесело усмехнулся.
Осадчий понял. У самого входа в цех остановился, взял Андрея за лацкан куртки и, глядя куда-то мимо него, сказал:
— Зашел бы к Лазаревой, что над тобой живет. Хороший врач.
— Так ведь Любаша здорова.
— Лазарева невропатолог. Отличный,— не слушая Андрея, продолжал Осадчий. — Посоветуйся на всякий случай.
— Пожалуй, так и надо поступить,— молвил Андрей.
В поликлинику он ни за что не пойдет. Там все запишут, дойдет до Любаши. Если уж советоваться, то лучше с Лазаревой. И впечатление она производит хорошее. К тому же немного знаком с ней из-за «потопа», который Лазарева устроила, забыв закрыть в ванной кран.
Во всяком случае, зайдет он не завтра и не послезавтра. Время терпит.
— Слушай, Андрей, а если на станке несколько изменить «кулак»? — сказал Осадчий.
— Наконец-то! Я все ждал, когда начнутся рацпредложения. Ты вчера всего три раза подходил с советами...
— Два. Хочешь сказать: просьба генералам во время боя советов не давать?
— Давай, давай. Приходи и обед, поговорим.
ГЛАВА 30
Терехов отпустил старшего механика и устало откинулся на спинку кресла. Да, ремонт предстоит большой. Уложится ли завод в сроки — неизвестно. Конечно, и судовая рембригада поможет. Но с заводом только свяжись. Планы-графики составили, кое-что в рейсе подготовили. Если просмотреть ведомости по саморемонту, то работа сделана большая.
— Механики, мотористы машину вылизывают, а штурманы все звезды считают,— в сердцах говорил стармех.
Николай Степанович снисходительно улыбнулся. Палубная команда в чистоте и порядке содержит судно. «Иртыш» словно только что со стапелей. В иллюминатор Николаю Степановичу видна палуба. Двое матросов сни-
мали шарошками ржавчину. Ребята переговаривались, чему-то смеялись. И вдруг, оглянувшись, замолкли. Над ними навис Любезное.
Хороший из него получился боцман. Хозяйственный. Требовательный, хотя требовательность у него своя, особая.
Вот и сейчас сделал какое-то замечание, и молодой матрос растерянно уставился на него. Любезнов взял из его рук шарошку и стал легко и быстро водить визжащий диск по палубе. Теперь, очевидно, показывает, явно утрируя, как это делает матрос,— подняты плечи, во всем теле напряженность.
Второй матрос хохочет.
Шарошка снова в руках у оплошавшего, и тот старательно подражает Любезнову.
— Боцман! — крикнул в иллюминатор Николай Степанович.— Боцман, зайдите ко мне!
Любезнов на ходу снял с голошу белый полотняный чехол от фуражки, расчесал пятерней густые смоляные волосы и спрятал их снова под чехол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105