Так опутала Елена, что других женщин не замечал.
Оправдывался Николай Степанович перед собой потому, что должен был отогнать совсем уж нелепую мысль: не в Елене дело. Что-то изменилось в нем после пребывания на судне Татьяны.
ГЛАВА 25
— Я побуду одна! Прошу вас, я побуду одна.
Ушли. Наконец-то ушли. Страшно слушать их утешения. Ей надо ждать Васю. Она ждет Васю...
Тетрадки. Заметки. Письма к нему и его — неотправленные. В них Вася думает, говорит, спорит. Живет... Еще живет. Он в экспедиции. Она будет дожидаться в этой комнате, которую занимают Вася и его товарищи.
А кошмары — черная яма. Тяжелые мертвые слова. Слезы ребят—пройдут кошмары... Как только приедет Вася, пройдут. Все это — продолжение той ночи, когда услышала его голос; «Мама!»
Разве такое может быть на самом деле? Разве смогла бы она после этого дышать?
На тумбочке фотография Тараса. Увеличенная с той — фронтовой. И рядом во второй рамке та, которую она прислала. Для него снялась. В белой блузке.
Пусть они говорят, пусть думают, что она верит. Слушает, как это с Васей случилось. Как опрокинулся у порогов плот... Вася бы сразу доплыл до берега — ведь рос у моря, но он спасал Владика. Искал его, утопавшего, потом едва дотащил до берега. Владика, полуживого, растирали, откачивали, а Вася побежал в лагерь. В мокрой одежде, обессилевший после поисков товарища.
Если даже все правда, то не мог он так сразу погибнуть. Почему не позвали ее? Почему не позвали? Она бы удержала его возле себя, отвоевала бы, выходила.
Сгорел в два дня. Не приходил в сознание. Говорил в бреду: мама простит. Мама поймет... Вспоминал отца. Да, он вспоминал отца.
На тумбочке две фотографии. Отца и матери.
Вот и письма его — живые письма об отце и о ней:
«Если б ко мне пришла такая любовь! Пусть страдание, горе, только такая же... Хватило бы на всю жизнь».
Не отправил Эрасту письмо. Наверное, постеснялся своей откровенности.
Ревновал к Николаю. Ревновал, потому что дети не умеют прощать измен. И он не умел. Не мог понять и простить. Ревнивым взглядом ребенка замечал недостатки Николая. Ничего этого она не разглядела, она, мать. Но знал об, этом Эраст.
От Эраста четыре письма в черной клеенчатой тетради. Читала их, взглядывала на дверь: Вася войдет с рюк-
заком на плече и... отступит кошмар. Эти мысли отсту-, пят, уймется боль в голове, в груди.
Она застонала, закрыла уши, и все равно слышала удары земли о крышку гроба. Нет, этого не было! Не было! Она никуда не выйдет отсюда, пока не дождется, потому что не дождаться невозможно. Не ждать — значит не жить. Она ждет, ждет, когда раскроется дверь.
Читать пока письма, читать живые к живому.
Он крикнет с порога: «Мамена! Мне сказали, что ты здесь!» Лохматую головенку прижмет к груди, и ничего, ничего не нужно будет больше от жизни.
Ждать...
Вот знакомая строчка: «Да, да, ты прав. Только твоя мама_ могла так поступить...»
Не заплакать. Заплакать — значит поверить. Она не верит! Вот! Скрипит песок! Его шаги... Нет, удары о крышку, удары о крышку черной земли.
Не слушать, читать, читать... «Она меня почти не знает, и столько внимания. Все, что нужно в дорогу! Даже если б это была лишь одна булка хлеба — и то не забыл бы никогда. Я и не подумал, что не перезимую здесь в куртке. Подумала она. Столько теплых вещей. И этот шарф, как печка...»
Шарф... какой? Откуда и зачем о нем? Да, Николая шарф и Васино: «Мама, мне очень нужно пятьдесят рублей...»
Она не поверила. Сыну. И уже ничего не поправить. Прости, мой мальчик, что не поверила, слепоту мою прости, не знала, не хотела знать.
Письма... Письма...
«Не думай, Васька, о нем. Мало ли ничтожеств! И я поступил бы точно так же, как ты, окажись на твоем месте. Плюнул бы и ушел, если б хлебом попрекнули...»
Как Николай мог! Как посмел! Этого не знала. И не догадывалась. Не могла догадаться. Его хлеб! Не его — Тараса хлеб.
Утро... Утро, а Васи нет. Там, за окном — горы. Тропинка. По этой тропинке придет. Придет! Только встать, подойти к окну.
«Мамена, ты слышишь?! Это птицы!» — И мягкие влажные волосенки у щеки.
Только заставить себя встать, подойти к окну. Она сразу увидит своего мальчика, как только он станет спускаться с горы.
Розовое небо, яркая трава, и там... свежий холмик! Нет, он не мог уйти совсем.
Она застонала от нестерпимой боли, повалившись на подоконник.
ГЛАВА 28
Татьяна медленно шла к больнице. Предстоит ночное дежурство, а она и иа минуту не смогла прилечь. Когда же, наконец, навсегда покинет этот ненавистный дом?! Как обычно, не вспомнишь, с чего началась ссора. Да "и к чему вспоминать? Не стала родной в родном доме. Всегда было так. Наверное, потому, что они с братом погодки, и как только он родился, ее отвезли к бабушке. Время было тяжелое, послевоенное, а Олежке нужен был особый уход. До десяти лет, пока бабушка была жива, воспитывалась у нее, потом вернулась в семью чужим ребенком. Отец тогда уже не жил с матерью, уехал, обзавелся новой семьей. Вероятно, еще и потому, что дочь была похожа на того человека, которого мать теперь люто ненавидела, жизнь в родительском доме стала для Тани невыносимой.
Только Нина жалела ее, утешала по-своему: а ты им не молчи, ты им назло, назло...
Татьяна-не умела делать «назло». Она безропотно бегала по магазинам, убирала, помогала Олежке готовить уроки. Ничего этого в доме не замечали. Она не помнила ни ласки, которой щедро наделяли Олежку, ни внимания. Не называли ее ни Танюшей, ни Танечкой только — Татьяной.
Иногда представляла себе, как мама подойдет, наклонится к ней: «Танюша, проснись...» Таня крепко-крепко обняла бы ее, прижалась к теплой щеке.
Но ничего этого не было.
С какой радостью шла замуж за Тихона Семеновича, человека вдвое старше ее. Быть может, и не любила его. Но была глубоко признательна за внимание, за ласку и заботу.
А потом после каждого визита матери — та приходила ежедневно — его надутая физиономия. Встретился Алик. Веселый и безалаберный. Никаких претензий, никаких недовольств. И окончательно порвались те слабые ниточки —оказалось, нет больше любви к Тихону Семеновичу.
Сделав большой крюк, Татьяна прошла к больнице парком и, совсем успокоившись, поднялась к себе в отделение. Передавая дежурство, доктор Жигулин сказал, что несколько часов назад к ним поступила больная Ярошенко.
Женщину доставили прямо из аэропорта. Ездила хоронить сына. Очевидно, психический ступор. Доставила ее в больницу соседка по дому.
Жигулин посмотрел на часы. Отец многочисленного семейства, он работал где-то еще и всегда боялся опоздать.
— У вас еще целый час в запасе,—сказала Татьяна, перехватив его взгляд.— Я постаралась пораньше прийти.
— Да, да, спасибо.
— Родственница привезла больную?
— Я же сказал — соседка. Вот тут фамилия. Родст венников нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Оправдывался Николай Степанович перед собой потому, что должен был отогнать совсем уж нелепую мысль: не в Елене дело. Что-то изменилось в нем после пребывания на судне Татьяны.
ГЛАВА 25
— Я побуду одна! Прошу вас, я побуду одна.
Ушли. Наконец-то ушли. Страшно слушать их утешения. Ей надо ждать Васю. Она ждет Васю...
Тетрадки. Заметки. Письма к нему и его — неотправленные. В них Вася думает, говорит, спорит. Живет... Еще живет. Он в экспедиции. Она будет дожидаться в этой комнате, которую занимают Вася и его товарищи.
А кошмары — черная яма. Тяжелые мертвые слова. Слезы ребят—пройдут кошмары... Как только приедет Вася, пройдут. Все это — продолжение той ночи, когда услышала его голос; «Мама!»
Разве такое может быть на самом деле? Разве смогла бы она после этого дышать?
На тумбочке фотография Тараса. Увеличенная с той — фронтовой. И рядом во второй рамке та, которую она прислала. Для него снялась. В белой блузке.
Пусть они говорят, пусть думают, что она верит. Слушает, как это с Васей случилось. Как опрокинулся у порогов плот... Вася бы сразу доплыл до берега — ведь рос у моря, но он спасал Владика. Искал его, утопавшего, потом едва дотащил до берега. Владика, полуживого, растирали, откачивали, а Вася побежал в лагерь. В мокрой одежде, обессилевший после поисков товарища.
Если даже все правда, то не мог он так сразу погибнуть. Почему не позвали ее? Почему не позвали? Она бы удержала его возле себя, отвоевала бы, выходила.
Сгорел в два дня. Не приходил в сознание. Говорил в бреду: мама простит. Мама поймет... Вспоминал отца. Да, он вспоминал отца.
На тумбочке две фотографии. Отца и матери.
Вот и письма его — живые письма об отце и о ней:
«Если б ко мне пришла такая любовь! Пусть страдание, горе, только такая же... Хватило бы на всю жизнь».
Не отправил Эрасту письмо. Наверное, постеснялся своей откровенности.
Ревновал к Николаю. Ревновал, потому что дети не умеют прощать измен. И он не умел. Не мог понять и простить. Ревнивым взглядом ребенка замечал недостатки Николая. Ничего этого она не разглядела, она, мать. Но знал об, этом Эраст.
От Эраста четыре письма в черной клеенчатой тетради. Читала их, взглядывала на дверь: Вася войдет с рюк-
заком на плече и... отступит кошмар. Эти мысли отсту-, пят, уймется боль в голове, в груди.
Она застонала, закрыла уши, и все равно слышала удары земли о крышку гроба. Нет, этого не было! Не было! Она никуда не выйдет отсюда, пока не дождется, потому что не дождаться невозможно. Не ждать — значит не жить. Она ждет, ждет, когда раскроется дверь.
Читать пока письма, читать живые к живому.
Он крикнет с порога: «Мамена! Мне сказали, что ты здесь!» Лохматую головенку прижмет к груди, и ничего, ничего не нужно будет больше от жизни.
Ждать...
Вот знакомая строчка: «Да, да, ты прав. Только твоя мама_ могла так поступить...»
Не заплакать. Заплакать — значит поверить. Она не верит! Вот! Скрипит песок! Его шаги... Нет, удары о крышку, удары о крышку черной земли.
Не слушать, читать, читать... «Она меня почти не знает, и столько внимания. Все, что нужно в дорогу! Даже если б это была лишь одна булка хлеба — и то не забыл бы никогда. Я и не подумал, что не перезимую здесь в куртке. Подумала она. Столько теплых вещей. И этот шарф, как печка...»
Шарф... какой? Откуда и зачем о нем? Да, Николая шарф и Васино: «Мама, мне очень нужно пятьдесят рублей...»
Она не поверила. Сыну. И уже ничего не поправить. Прости, мой мальчик, что не поверила, слепоту мою прости, не знала, не хотела знать.
Письма... Письма...
«Не думай, Васька, о нем. Мало ли ничтожеств! И я поступил бы точно так же, как ты, окажись на твоем месте. Плюнул бы и ушел, если б хлебом попрекнули...»
Как Николай мог! Как посмел! Этого не знала. И не догадывалась. Не могла догадаться. Его хлеб! Не его — Тараса хлеб.
Утро... Утро, а Васи нет. Там, за окном — горы. Тропинка. По этой тропинке придет. Придет! Только встать, подойти к окну.
«Мамена, ты слышишь?! Это птицы!» — И мягкие влажные волосенки у щеки.
Только заставить себя встать, подойти к окну. Она сразу увидит своего мальчика, как только он станет спускаться с горы.
Розовое небо, яркая трава, и там... свежий холмик! Нет, он не мог уйти совсем.
Она застонала от нестерпимой боли, повалившись на подоконник.
ГЛАВА 28
Татьяна медленно шла к больнице. Предстоит ночное дежурство, а она и иа минуту не смогла прилечь. Когда же, наконец, навсегда покинет этот ненавистный дом?! Как обычно, не вспомнишь, с чего началась ссора. Да "и к чему вспоминать? Не стала родной в родном доме. Всегда было так. Наверное, потому, что они с братом погодки, и как только он родился, ее отвезли к бабушке. Время было тяжелое, послевоенное, а Олежке нужен был особый уход. До десяти лет, пока бабушка была жива, воспитывалась у нее, потом вернулась в семью чужим ребенком. Отец тогда уже не жил с матерью, уехал, обзавелся новой семьей. Вероятно, еще и потому, что дочь была похожа на того человека, которого мать теперь люто ненавидела, жизнь в родительском доме стала для Тани невыносимой.
Только Нина жалела ее, утешала по-своему: а ты им не молчи, ты им назло, назло...
Татьяна-не умела делать «назло». Она безропотно бегала по магазинам, убирала, помогала Олежке готовить уроки. Ничего этого в доме не замечали. Она не помнила ни ласки, которой щедро наделяли Олежку, ни внимания. Не называли ее ни Танюшей, ни Танечкой только — Татьяной.
Иногда представляла себе, как мама подойдет, наклонится к ней: «Танюша, проснись...» Таня крепко-крепко обняла бы ее, прижалась к теплой щеке.
Но ничего этого не было.
С какой радостью шла замуж за Тихона Семеновича, человека вдвое старше ее. Быть может, и не любила его. Но была глубоко признательна за внимание, за ласку и заботу.
А потом после каждого визита матери — та приходила ежедневно — его надутая физиономия. Встретился Алик. Веселый и безалаберный. Никаких претензий, никаких недовольств. И окончательно порвались те слабые ниточки —оказалось, нет больше любви к Тихону Семеновичу.
Сделав большой крюк, Татьяна прошла к больнице парком и, совсем успокоившись, поднялась к себе в отделение. Передавая дежурство, доктор Жигулин сказал, что несколько часов назад к ним поступила больная Ярошенко.
Женщину доставили прямо из аэропорта. Ездила хоронить сына. Очевидно, психический ступор. Доставила ее в больницу соседка по дому.
Жигулин посмотрел на часы. Отец многочисленного семейства, он работал где-то еще и всегда боялся опоздать.
— У вас еще целый час в запасе,—сказала Татьяна, перехватив его взгляд.— Я постаралась пораньше прийти.
— Да, да, спасибо.
— Родственница привезла больную?
— Я же сказал — соседка. Вот тут фамилия. Родст венников нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105