— Разрешите идти? — Взгляд Виктора скользнул по лежавшей на столе радиограмме, о которой капитан, ошарашенный просьбой радиста, совсем позабыл.
Бросил взгляд на розовый бланк и, увидев подпись «Татьяна Лазарева», пробормотал:
— Можете идти!
Еще и еще раз прочел радиограмму. Лазарева! Открытым текстом! «Елена Ивановна тяжело больна. Причина психической травмы мне известна. Надеюсь, вам тоже. Татьяна Лазарева».
«Причина психической травмы...» Это даже не намек, а явное обвинение. Подобной выходки от своей Татьяны он не ожидал.
Как теперь совместить образ романтической влюбленной девушки на берегу, ее поэтический прощальный привет и эту радиограмму?!
Написать надо, примерно, следующее: огорчен сообщением. К сожалению, лишен возможности чем-либо помочь. Благодарю за внимание. Капитан Терехов.
Николай Степанович взял чистый бланк. Подумать только, какая забота о Елене! Почему? И вообще, когда они познакомились? Где? К чему это знакомство? И что это за «психическая травма»? Кстати, не она ли предупреждала, как будет реагировать Елена на развод? Нет, невозможно со стороны Елены представить какое-либо притворство.
Надо узнать, что там, дома, происходит. Попробовать связаться по радиотелефону. С кем? В пароходстве могут ничего и не знать. Домой, если Елена больна,— бесполезно. Ну, конечно, к соседке,к Жене.
Не снимая наушников, Виктор молча положил перед собой радиограмму. Николай Степанович попросил его связаться с берегом.
Сдвинув один наушник, радист сухо ответил:
— Это довольно сложно, но попытаюсь.
— Пожалуйста.
Виктор неопределенно пожал плечом, взглянул на часы и водворил наушник на место — минуты молчания.
Терехов закурил и вышел из рубки.
Мимо прошел Дзюба. Поздоровался, глядя куда-то в сторону. Ну, а ему-то что плохого сделал? Только бы с Еленой было все в порядке, а то и не знаешь, что думать.
Николай Степанович курил одну сигарету за другой, пока его не вызвали в радиорубку. Слышимость была плохая, и оператор радиоцентра пересказывал, что говорила Женя. Капитан дважды переспросил, и дважды ему повторили то, что никак не укладывалось у него в голове. Теперь ему было все равно, слышит ли Виктор или кто другой то, что случилось у него в семье, безразлично и то, что подумают или скажут люди.
Запершись в кабинете, невидящим взором смотрел перед собой и думал о Елене, о тех страданиях, что выпали на ее долю. Не мог себе представить, что ист больше Васи. Вдруг с необычной отчетливостью вспомнилось, как мальчик, узнав, что мать увезли в больницу с аппендицитом, ткнулся ему в плечо и горько заплакал. Вовсе не слов о мальчишечьей сдержанности ждал тогда Вася. Вероятно, в такие минуты и приходит та трогательная близость, которая связывает отца с сыном.
И еще: размахивая портфелем, Вася ураганом врывается в комнату. Звенит разбитое стекло. Но что там стекло, когда в портфеле у него грамота! Похвальная грамота! И его, отца, ледяной тон: убери стекла! На тебя не напасешься!
Не пожелал сделать того важного и единственного шага навстречу, когда тот с мальчишечьим великодушием предлагал свою дружбу. Сам оттолкнул. И как тяжело сейчас, когда его уже нет, вспоминать об этом. Может, совсем иначе сложились бы их отношения и... мальчик был бы жив.
Вася погиб, спасая товарища. А он, человек, растивший мальчишку, хотел видеть и видел в нем совсем дру-
того, и воевал с этим другим, унижал, даже попрекнул
куском хлеба.
Поздно, слишком поздно об этом вспоминать. Но для себя знаешь то, чего никто не знал,— лишь Вася. От этого никуда не денешься, от себя не уйдешь.
Николай Степанович встал, приблизился к иллюминатору. Унылая, серая рябь. Унылый и мелкий снег сыплется и сыплется с нависшего над мачтами неба. Здесь зима. Неприветлива в эту пору Атлантика.
Старался не думать, прогнать от себя горькие воспоминания, но давнее помимо его волн оживало. Первый год их совместной жизни, комнатушка с заиндевевшим окном. Леля, стоя на коленях, сует в печурку поленья. Ее звонкий веселый голос: «Сейчас, мальчишки, носы
отогреете!»
Горячий песок, горячее солнце в рассыпавшихся по плечам мокрых волосах Лели и совсем близко ее глаза, яркие, сияющие. Почти неразличимое: «Люблю, люблю...» И рвался домой, возвращаясь с моря.
Как же это стерлось в памяти? Откуда пришла такая неприязнь, что даже щедрость ее души вызывала в нем раздражение, досаду?
Щемящее чувство сожаления становилось все сильней, все безысходней. Ведь в глубине души, даже не признаваясь себе в этом, никогда не верил, что могут они окончательно расстаться. И, также не признаваясь себе в этом, ждал: не отпустит Леля, позовет, заставит вернуться. Потому и досаждала полученная от нее свобода. Впереди ни одного порта захода. Можно было бы попросить замену, вылететь домой. Как же он сразу не догадался попросить Виктора связаться с больницей. С Лазаревой. Пусть с Лазаревой, только бы узнать, есть ли надежда.
ГЛАВА 28
Татьяне сказали, что посетитель сидит уже целый час в вестибюле. Нянечка ему объяснила, что даже теперь, в приемные часы, не со всеми больными разрешают свидание. К Ярошенко пройти нельзя.
— Все равно не уходит. Сидит и сидит.
Татьяна вздохнула. Теперь ей так трудно ублажать посетителей. Порой кажется, что люди все знают о ней. Может, и Женя, если не знает, то... догадывается.
— Как он выглядит? — спросила, чтобы немного оттянуть время.
— Молодой человек,— пожала плечами нянечка.— Ну, совсем молодой.
Кто-либо из друзей Васи? А если Эраст? Если приехал его друг Эраст? Тот даже в лицо знает, подходил там, в Новороссийске.
Первое, что он скажет: вы?! Вы ее лечите? Да как вы посмели?!
А потом... И в больнице, и Сосницкий... Надо будет отсюда уйти, совсем уехать из города.
Пусть так... Хоть какое-то наказание для нее. А для Елены? Ее Татьяна не имеет права, не может оставить. Сколько бы ни болела — не оставит. Если все это сказать ему, объяснить... Поймет ли, попсрнт? Поверит ли, что вовсе не из-за страха перед неизбежным скандалом, уходом из больницы... Нет, не поверит после всего случившегося, не захочет поверить.
Но она должна пойти — обязана.
Медленно спускалась по лестнице. На секунду у дверей остановилась.
Нет, это был не Эраст. Кроме молодого человека в голубой рубашке и бумажных брюках, в вестибюле стояла женщина с мальчиком.
Она первая обратилась, протягивая Татьяне целлофановый кулек с персиками.
— Пожалуйста, передайте Ярошенко. Пусть скорее поправляется, а то соисем осиротел без нее детский садик.
— Ну, мама! Ты же совсем не так сказала,— укоризненно проговорил малыш, пытаясь носком сандалии придавить шляпку гвоздя, едва заметную под линолеумом.
— Тогда скажи, Гена, сам!
Он посопел, поморгал ресницами и, не поднимая от по-,.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105