..
Устал. Нет, знаний не хватает.
В соседней комнате чему-то смеялись Любаша и Алик.
— Андрюша, ты скоро освободишься? Я чай поставила,—крикнула Люба.
— Не знаю,— буркнул Андрей.
Сестра не расслышала, вошла в комнату и остановилась у него за спиной.
— Ах, перевод! А я-то думаю, чего ты затих,— заглядывала через плечо брата на исписанные листы.— Алик! Иди сюда, Алик, а то у моего братца, кажется, уже мозги хрустят.
— Ради бога, Любаша, не мешай,— с досадой попросил Андрей.
— И не собираюсь мешать. Но, Алик, помоги этому полиглоту добить перевод. Он в институте лучше всех переводил. Но я заболела - и запустил.
— Это нам что раку ногу оторвать,— снисходительно изрек Алик, наклоняясь над столом и пробегая глазами проспект.
— Я сам, ребята,— решительно отказывался Андрей. Ведь если парень и хорошо знает французский, то это еще не все. Технические термины ему, вероятно, малоизвестны.
Алик и несколько минут справился со злополучным абзацем.
— Молодец,— сказал за чаем Андрей.
Алик воспринял эту похвалу с некоторым удивлением.
— У современного человека все должно быть рассчитано.
Андрей усмехнулся.
— Ему все легко. Он только ничего не читает! — вмешалась Любаша.
— То есть как это не читаю? — возмутился Алик.— Все, что положено по программе... Любаша обернулась к брату.
— Как ты считаешь — «Анну Каренину» человеку необходимо прочесть?
— Ясное дело...
— Ага! А вот Алик кино посмотрел, прочел статьи о Толстом, а романа и не раскрывал.
— Ну и что! — удивился Алик.— Самое главное — идея и характеры — в фильме есть. А уж подробности... Не разумнее ли в сэкономленное время получить более существенную информацию?
— Подробности? — переспросил Андрей.
— Именно. О земстве, скажем, толкует Левин, о сенокосе. А мне-то что до этого?
-И у Тургенева, и у Шолохова — тоже... подробности? — с искренним удивлением спросил Андрей.
— Ну зачем же упрощать? Шолохова я прочел. Да и Тургенева, Чехова—все, что нужно. Так что в невежестве меня никто не упрекнет. Даже музыка порой необходима.
Андрей помолчал, достал сигарету и, разминая в ней табак, заметил:
— Чем больше я тебя, Алик, узнаю, тем более странным ты мне кажешься. И чего так заносит?..
— Не понимаю?
— Хорошо, я прямо скажу, как ты относишься к искусству...
— Рационально?
— Нет, Алик. Утилитарно. Только не обижайся.
— Почему вы считаете, что я могу обидеться?
— Потому что это убожество — все рассчитывать. Кстати, в технике, в науке, так же, как в искусстве, одного разума мало. Нужна одухотворенность.
Любаша внимательно взглянула на брата.
Андрей хмурился. Слишком уж упрощенно пытался высказать то, о чем много думал и что сейчас не поддается объяснению, не складывается в слова. Разве не казалось порой, что можно уже взяться за глину? Ведь видел уже перед собой женщину, похожую на Дину, на Елену и в то же время не похожую на них. И все-таки он не начинал этой работы, понимая: не получится. Еще не получится! Чего-то не хватает.
Все непременно само придет, когда вернется к прошлому. Скоро уже. Теперь Любашу можно оставить одну. С собой ее брать нельзя.
Он разыщет дорогу, по которой гнали когда-то их — и его, и маму, и всех других. От этой дороги, остались обрывки воспоминаний: все вокруг мокрое, холодное, черное. Оскаленная морда огромного пса. Отрывистые, грубые, непонятные выкрики. Стоны, чей-то надсадный кашель. Лязг и грохот вагонов...
Разыщет деревушку, где спали ночью. Черный сухой куст, не защищавший от ветра, и мамин шепот: «Беги, беги, сынок».
— Андрейка, слышишь, Андрейка! Ты правильно сказал!— Любаша подбежала к брату.— Для тебя, миленький,— снова обернулась она к Алику,— не существует цветов на поляне, а только те, что можно купить и пода-
рить ко дню рождения,— смеясь продолжала Любаша.— Птицы — это куры, гуси. Их можно сварить. А соловьи, жаворонки, даже смешные сороки...
— Не слишком ли круто берешь? — раздраженно произнес Алик.
— У меня друг на Малой земле сражался,— заговорил Андрей.— Каждый метр, каждый камень простреливался. Так вот он рассказывал, что из окопа подснежник заметил. Первый. И пополз, рискуя каждую минуту быть убитым. Десантнице-медсестре подарил. Как же ты это назовешь? Глупость? Ухарство?
— Безрассудство,— не очень твердо ответил Алик.
— Любовь! — восторженно-сказала Любаша.
— Утверждение жизни, дружище! Жизни и красоты.
— Исключения бывают.
— Хорошо. Тогда объясни: почему Татьяна Константиновна Сашку взяла и в Киев не поехала? Знаешь, какое ей место предлагали? Где тут рационализм? Она Сашку выбрала. Может, он и не всегда здоровым будет, как теперь,
— Сама объясняй.
— Лучше меня это Галка Осадчая объяснила. Стихами:
...Но и в пожарах не сгорая, И величава и проста, Встает, забвенье отметая, И остается доброта!..
— Сентиментальщина,— пробормотал Алик.
— Как любят у нас это слово. Не прикрывают ли им — не о тебе говорю — очерствелость души? — задумчиво произнес Андрей.— Не пойму, почему некоторые, как черт ладана, боятся показаться добрыми? Примешивают к доброте всепрощение и еще кое-что. Быть может, наши отцы, столько пережив и в душе став более чуткими, за внешней, навязанной временем суровостью скрывали эту свою доброту к людям, животным и птицам. Ну, а у нас разве суровость? Откуда? Счастливей делает доброта каждого — и кто ее получает и кто отдает. Хорошо Галя написала: «и остается доброта». Ее чувствует даже ребенок, который не умеет говорить. Доброта запоминается с ранних лет и « сердце остается навечно.— Андрей больше говорил для себя, чем для своих слушателей. Да,
он до сих пор помнил мягкость и доброту мамы. И Дина была такой же. Согревала их.
А он не успел, нет, не сумел вернуть им хоть немного тепла. Сидел возле постели мамы в ее последний час. И, словно бессильная против смерти, отступилась болезнь — мама была в полном сознании. Она смотрела с такой любовью на него темными, Любашиными глазами. И, наверное, очень хотела, чтобы он взял ее руку в свои, чтобы обнял. Хотела почувствовать его дыхание, его тепло.
Он не смог почему-то, вероятно, по глупой мальчишечьей застенчивости или потому, что боялся перед другими обнаружить свою «слабость».
Тогда он считал доброту, чуткость, проявленное сострадание слабостью. Никто ему не сказал, что это ие так. И в школе этому не учили. Даже учительница, которая знала все и все умела объяснить, этого самого простого, самого нужного не знала. Она говорила не папа и мама, а «родители». Мама;,была «матерью», а «мамочка» звучало почти насмешливо. Да нет, что там учительница, сам, сам был каким-то сухим и все понял, когда ее не стало, когда они с Любашей остались одни. Когда уже было совсем поздно, шептал в подушку все теласковые слова, которые так были нужны маме в тс последние мгновения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Устал. Нет, знаний не хватает.
В соседней комнате чему-то смеялись Любаша и Алик.
— Андрюша, ты скоро освободишься? Я чай поставила,—крикнула Люба.
— Не знаю,— буркнул Андрей.
Сестра не расслышала, вошла в комнату и остановилась у него за спиной.
— Ах, перевод! А я-то думаю, чего ты затих,— заглядывала через плечо брата на исписанные листы.— Алик! Иди сюда, Алик, а то у моего братца, кажется, уже мозги хрустят.
— Ради бога, Любаша, не мешай,— с досадой попросил Андрей.
— И не собираюсь мешать. Но, Алик, помоги этому полиглоту добить перевод. Он в институте лучше всех переводил. Но я заболела - и запустил.
— Это нам что раку ногу оторвать,— снисходительно изрек Алик, наклоняясь над столом и пробегая глазами проспект.
— Я сам, ребята,— решительно отказывался Андрей. Ведь если парень и хорошо знает французский, то это еще не все. Технические термины ему, вероятно, малоизвестны.
Алик и несколько минут справился со злополучным абзацем.
— Молодец,— сказал за чаем Андрей.
Алик воспринял эту похвалу с некоторым удивлением.
— У современного человека все должно быть рассчитано.
Андрей усмехнулся.
— Ему все легко. Он только ничего не читает! — вмешалась Любаша.
— То есть как это не читаю? — возмутился Алик.— Все, что положено по программе... Любаша обернулась к брату.
— Как ты считаешь — «Анну Каренину» человеку необходимо прочесть?
— Ясное дело...
— Ага! А вот Алик кино посмотрел, прочел статьи о Толстом, а романа и не раскрывал.
— Ну и что! — удивился Алик.— Самое главное — идея и характеры — в фильме есть. А уж подробности... Не разумнее ли в сэкономленное время получить более существенную информацию?
— Подробности? — переспросил Андрей.
— Именно. О земстве, скажем, толкует Левин, о сенокосе. А мне-то что до этого?
-И у Тургенева, и у Шолохова — тоже... подробности? — с искренним удивлением спросил Андрей.
— Ну зачем же упрощать? Шолохова я прочел. Да и Тургенева, Чехова—все, что нужно. Так что в невежестве меня никто не упрекнет. Даже музыка порой необходима.
Андрей помолчал, достал сигарету и, разминая в ней табак, заметил:
— Чем больше я тебя, Алик, узнаю, тем более странным ты мне кажешься. И чего так заносит?..
— Не понимаю?
— Хорошо, я прямо скажу, как ты относишься к искусству...
— Рационально?
— Нет, Алик. Утилитарно. Только не обижайся.
— Почему вы считаете, что я могу обидеться?
— Потому что это убожество — все рассчитывать. Кстати, в технике, в науке, так же, как в искусстве, одного разума мало. Нужна одухотворенность.
Любаша внимательно взглянула на брата.
Андрей хмурился. Слишком уж упрощенно пытался высказать то, о чем много думал и что сейчас не поддается объяснению, не складывается в слова. Разве не казалось порой, что можно уже взяться за глину? Ведь видел уже перед собой женщину, похожую на Дину, на Елену и в то же время не похожую на них. И все-таки он не начинал этой работы, понимая: не получится. Еще не получится! Чего-то не хватает.
Все непременно само придет, когда вернется к прошлому. Скоро уже. Теперь Любашу можно оставить одну. С собой ее брать нельзя.
Он разыщет дорогу, по которой гнали когда-то их — и его, и маму, и всех других. От этой дороги, остались обрывки воспоминаний: все вокруг мокрое, холодное, черное. Оскаленная морда огромного пса. Отрывистые, грубые, непонятные выкрики. Стоны, чей-то надсадный кашель. Лязг и грохот вагонов...
Разыщет деревушку, где спали ночью. Черный сухой куст, не защищавший от ветра, и мамин шепот: «Беги, беги, сынок».
— Андрейка, слышишь, Андрейка! Ты правильно сказал!— Любаша подбежала к брату.— Для тебя, миленький,— снова обернулась она к Алику,— не существует цветов на поляне, а только те, что можно купить и пода-
рить ко дню рождения,— смеясь продолжала Любаша.— Птицы — это куры, гуси. Их можно сварить. А соловьи, жаворонки, даже смешные сороки...
— Не слишком ли круто берешь? — раздраженно произнес Алик.
— У меня друг на Малой земле сражался,— заговорил Андрей.— Каждый метр, каждый камень простреливался. Так вот он рассказывал, что из окопа подснежник заметил. Первый. И пополз, рискуя каждую минуту быть убитым. Десантнице-медсестре подарил. Как же ты это назовешь? Глупость? Ухарство?
— Безрассудство,— не очень твердо ответил Алик.
— Любовь! — восторженно-сказала Любаша.
— Утверждение жизни, дружище! Жизни и красоты.
— Исключения бывают.
— Хорошо. Тогда объясни: почему Татьяна Константиновна Сашку взяла и в Киев не поехала? Знаешь, какое ей место предлагали? Где тут рационализм? Она Сашку выбрала. Может, он и не всегда здоровым будет, как теперь,
— Сама объясняй.
— Лучше меня это Галка Осадчая объяснила. Стихами:
...Но и в пожарах не сгорая, И величава и проста, Встает, забвенье отметая, И остается доброта!..
— Сентиментальщина,— пробормотал Алик.
— Как любят у нас это слово. Не прикрывают ли им — не о тебе говорю — очерствелость души? — задумчиво произнес Андрей.— Не пойму, почему некоторые, как черт ладана, боятся показаться добрыми? Примешивают к доброте всепрощение и еще кое-что. Быть может, наши отцы, столько пережив и в душе став более чуткими, за внешней, навязанной временем суровостью скрывали эту свою доброту к людям, животным и птицам. Ну, а у нас разве суровость? Откуда? Счастливей делает доброта каждого — и кто ее получает и кто отдает. Хорошо Галя написала: «и остается доброта». Ее чувствует даже ребенок, который не умеет говорить. Доброта запоминается с ранних лет и « сердце остается навечно.— Андрей больше говорил для себя, чем для своих слушателей. Да,
он до сих пор помнил мягкость и доброту мамы. И Дина была такой же. Согревала их.
А он не успел, нет, не сумел вернуть им хоть немного тепла. Сидел возле постели мамы в ее последний час. И, словно бессильная против смерти, отступилась болезнь — мама была в полном сознании. Она смотрела с такой любовью на него темными, Любашиными глазами. И, наверное, очень хотела, чтобы он взял ее руку в свои, чтобы обнял. Хотела почувствовать его дыхание, его тепло.
Он не смог почему-то, вероятно, по глупой мальчишечьей застенчивости или потому, что боялся перед другими обнаружить свою «слабость».
Тогда он считал доброту, чуткость, проявленное сострадание слабостью. Никто ему не сказал, что это ие так. И в школе этому не учили. Даже учительница, которая знала все и все умела объяснить, этого самого простого, самого нужного не знала. Она говорила не папа и мама, а «родители». Мама;,была «матерью», а «мамочка» звучало почти насмешливо. Да нет, что там учительница, сам, сам был каким-то сухим и все понял, когда ее не стало, когда они с Любашей остались одни. Когда уже было совсем поздно, шептал в подушку все теласковые слова, которые так были нужны маме в тс последние мгновения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105