Сейчас она казалась Синъити беззащитной, точно былинка у дороги.
— Нет, я знаю, тебе и в самом деле должно быть нелегко... Я-то, например, с детства ко всему привык,
поэтому мне было не так уж тяжело, а тебе, я думаю, даже к обедам в заводской столовой и то, наверное, трудно было привыкнуть...
Они подошли к насыпи, и Синъити первый уселся на землю в тени отцветающих вишневых деревьев.
— И тем не менее всё это — борьба... Синъити несколько раз пытался достать папиросы,
лежавшие в рукаве, но Рэн, поглощенная своими думами, крепко держалась за его руку и ничего не замечала. Мысленно она видела перед собой лицо Синобу Касуга, когда та замахнулась на нее щеткой, а сказанные ею слова: «Ни разу, небось, не пошла расклеивать плакаты!» — до сих пор отдавались жгучей болью в
сердце Рэн.
— Для того чтобы лучше и глубже проникнуться социалистическим сознанием, нужно самому узнать и испытать жизнь и борьбу рабочих...
Синъити не заметил, что при этих словах Рэн, еле сдерживая слезы, закусила губу. Ведь он говорил как раз о том, что ее мучило. Она выпустила, наконец, рукав Синъити, и он крепко сжал ее руку, смутно белевшую в вечернем сумраке.
— А ты и правда похудела...
Рэн припала к Синъити. Уткнувшись лицом в его колени, она содрогалась всем телом от беззвучных рыданий.
Обняв Рэн, Синъити смотрел на реку, которая стремительно бежала между отвесными берегами. Солнце уже закатилось, и в сумраке была особенно заметна белая пена разбивавшихся о скалы волн. Синъити ощущал сквозь ткань кимоно влажную теплоту мокрых от слез щек Рэн, он ломал себе голову и не мог понять,
отчего она плачет.
— Ты привыкнешь, скоро привыкнешь... — убеждал ее Синъити; больше он ничего не нашелся сказать. Заметив, что он всё еще обнимает Рэн, Синъити пришел в замешательство: должен ли он убрать руку, или нет, и как вообще ему следует вести себя? Рэн казалась такой беспомощной, такой простой, обыкновенной девушкой, что снова напомнила ему былинку у дороги. Он почувствовал, насколько она близка и дорога ему, и так расхрабрился, что готов был в этот момент заключить ее в свои объятия.
- И тогда ты станешь молодцом... когда справишься с этим...
Но Рэн страдала не только потому, что надо было привыкать к обедам в заводской столовой или мыть уборную. Гораздо тяжелее было перенести оскорбление. И еще тяжелее признаться себе самой, что оскорбление это было ею заслужено. Тяжело было признать те недостатки, которые она до сих пор не хотела замечать за собой... Самомнение, что-то похожее на заносчивость... Стремление постоянно командовать другими, делать всё по-своему... Одергивать тех, кто пытался воспротивиться этому...
Ее отношения с другими девушками складывались бессознательно, в силу привычек, привитых ей с самого детства. Теперь она чувствовала себя уязвленной, и это заставляло ее страдать.
— Слышишь?.. Ты справишься с этим... Уже осталось совсем немножко... — гладя Рэн по спине, шептал Синъити. — Ты перешагнешь через это, и тогда наша идеология по-настоящему войдет в твою плоть и кровь, и перед тобой откроется действительно новая дорога в жизни... Да, нужно себя перебороть... — Синъити вдруг замолчал, он почувствовал, что эти слова можно отнести и к нему. А он сам? Разве он уже всё преодолел? Ведь он только и знает, что переделывает и переписывает свое заявление о приеме в партию... И это несмотря на то, что обстановка становится всё более напряженной...
Рэн вдруг подняла голову и внимательно взглянула на Синъити.
— Тебе, наверное, противно смотреть на такую мещанку, как я?
— Почему?
— Потому что... — теперь она, потупившись, обеими руками теребила ворот его кимоно, но вдруг улыбнулась и быстро спрятала лицо на груди у Синъити.
— Полно, полно... Всё будет хорошо...
— Правда?
— Ну, конечно. Мне кажется, мы стали немножко умнее, да?
Прижавшись к его груди, Рэн, как ребенок, послушно кивала головой в ответ. Повинуясь внезапному порыву, Синъити обхватил плечи Рэн и потянулся к лицу
девушки.
— Знаешь, я, наверное, вступлю в партию... — слегка охрипшим голосом прошептал он. — Что ты на это скажешь? — «А ты? Ты тоже не отстанешь?» — означали эти слова. Рэн только кивнула в ответ.
— Что это, сон?
Очнувшись, Фурукава обвел комнату взглядом. Он был один. Но в комнате что-то изменилось. Нет стола Синъити Икэнобэ — он, вероятно, переехал куда-то — наверно, чтобы не беспокоить больного.
У постели Фурукава по очереди дежурили друзья... Дзиро был уверен, что видел здесь Хацуэ Яманака... Кисти рук, выглядывающие из широких рукавов на алой подкладке, бесшумно двигались над его головой, поправляя пузырь со льдом... Он не мог рассмотреть ее лицо сквозь застилавшую всё вокруг туманную пелену, но всё-таки ему помнится, что он почувствовал аромат ее волос, когда она нагибалась к нему.
Сейчас в комнате никого не было. Пузырь с растаявшим льдом, соскользнув с головы, болтался на шнурке, подвязанном к маленькой деревянной стойке у изголовья. Желтоватый свет проникал в комнату и дрожал на потолке — непонятно было, утро сейчас или
вечер.
Дзиро снова закрыл глаза.
«Милая!» — подумал он с непосредственностью ребенка.
В минуты, когда положение его было серьезным и даже угрожающим, он не думал о смерти. Желание найти себе друга, почувствовать чью-нибудь ласку... И печаль, печаль от того, что в целом свете у него нет ни одного близкого человека, — вот что наполняло сердце Фурукава.
Как хочется спать! Тело кажется легким, невесомым... Дзиро чудится, будто он плавает в безбрежном океане усталости.
«Нет, это, очевидно, мне всё-таки приснилось... Зачем бы ей приходить сюда?» — печально подумал Фурукава, смиряясь с этой мыслью и снова погружаясь в сон.
В жару, в непрерывном бреду он провел два дня и три ночи, не замечая времени. И как это всегда бывает с тяжело больным, ему трудно было собраться с мыслями в те короткие промежутки, когда сознание возвращалось к нему; когда же он засыпал, бессвязные обрывочные сновидения снова мучили его.
...Дзиро всё время ссорился с директором.
— Climb this mountain! — приказывает директор по-английски.
Дзиро карабкается по скалам. Дыхание спирает в груди... Жарко... Его словно обжигает огнем. За спиной у него винтовка, он обеими руками сжимает ручки носилок. Это район боев близ Манилы...
— Видишь? — кричит директор.
Они стоят на вершине чудовищно высокой горы.
— Не вижу.
— Как ты можешь не видеть? Да вот, над головой! Дзиро поднимает глаза и видит, что над самой его головой пикирует американский самолет «Грумман» и поливает землю огнем из пулемета. Дзиро не знает, куда ему спрятаться, он начинает метаться. Вот он оступился и в следующее мгновенье летит вниз, к морю, парит в пространстве, подхваченный воздушным потоком, словно оторвавшийся от дерева лист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Нет, я знаю, тебе и в самом деле должно быть нелегко... Я-то, например, с детства ко всему привык,
поэтому мне было не так уж тяжело, а тебе, я думаю, даже к обедам в заводской столовой и то, наверное, трудно было привыкнуть...
Они подошли к насыпи, и Синъити первый уселся на землю в тени отцветающих вишневых деревьев.
— И тем не менее всё это — борьба... Синъити несколько раз пытался достать папиросы,
лежавшие в рукаве, но Рэн, поглощенная своими думами, крепко держалась за его руку и ничего не замечала. Мысленно она видела перед собой лицо Синобу Касуга, когда та замахнулась на нее щеткой, а сказанные ею слова: «Ни разу, небось, не пошла расклеивать плакаты!» — до сих пор отдавались жгучей болью в
сердце Рэн.
— Для того чтобы лучше и глубже проникнуться социалистическим сознанием, нужно самому узнать и испытать жизнь и борьбу рабочих...
Синъити не заметил, что при этих словах Рэн, еле сдерживая слезы, закусила губу. Ведь он говорил как раз о том, что ее мучило. Она выпустила, наконец, рукав Синъити, и он крепко сжал ее руку, смутно белевшую в вечернем сумраке.
— А ты и правда похудела...
Рэн припала к Синъити. Уткнувшись лицом в его колени, она содрогалась всем телом от беззвучных рыданий.
Обняв Рэн, Синъити смотрел на реку, которая стремительно бежала между отвесными берегами. Солнце уже закатилось, и в сумраке была особенно заметна белая пена разбивавшихся о скалы волн. Синъити ощущал сквозь ткань кимоно влажную теплоту мокрых от слез щек Рэн, он ломал себе голову и не мог понять,
отчего она плачет.
— Ты привыкнешь, скоро привыкнешь... — убеждал ее Синъити; больше он ничего не нашелся сказать. Заметив, что он всё еще обнимает Рэн, Синъити пришел в замешательство: должен ли он убрать руку, или нет, и как вообще ему следует вести себя? Рэн казалась такой беспомощной, такой простой, обыкновенной девушкой, что снова напомнила ему былинку у дороги. Он почувствовал, насколько она близка и дорога ему, и так расхрабрился, что готов был в этот момент заключить ее в свои объятия.
- И тогда ты станешь молодцом... когда справишься с этим...
Но Рэн страдала не только потому, что надо было привыкать к обедам в заводской столовой или мыть уборную. Гораздо тяжелее было перенести оскорбление. И еще тяжелее признаться себе самой, что оскорбление это было ею заслужено. Тяжело было признать те недостатки, которые она до сих пор не хотела замечать за собой... Самомнение, что-то похожее на заносчивость... Стремление постоянно командовать другими, делать всё по-своему... Одергивать тех, кто пытался воспротивиться этому...
Ее отношения с другими девушками складывались бессознательно, в силу привычек, привитых ей с самого детства. Теперь она чувствовала себя уязвленной, и это заставляло ее страдать.
— Слышишь?.. Ты справишься с этим... Уже осталось совсем немножко... — гладя Рэн по спине, шептал Синъити. — Ты перешагнешь через это, и тогда наша идеология по-настоящему войдет в твою плоть и кровь, и перед тобой откроется действительно новая дорога в жизни... Да, нужно себя перебороть... — Синъити вдруг замолчал, он почувствовал, что эти слова можно отнести и к нему. А он сам? Разве он уже всё преодолел? Ведь он только и знает, что переделывает и переписывает свое заявление о приеме в партию... И это несмотря на то, что обстановка становится всё более напряженной...
Рэн вдруг подняла голову и внимательно взглянула на Синъити.
— Тебе, наверное, противно смотреть на такую мещанку, как я?
— Почему?
— Потому что... — теперь она, потупившись, обеими руками теребила ворот его кимоно, но вдруг улыбнулась и быстро спрятала лицо на груди у Синъити.
— Полно, полно... Всё будет хорошо...
— Правда?
— Ну, конечно. Мне кажется, мы стали немножко умнее, да?
Прижавшись к его груди, Рэн, как ребенок, послушно кивала головой в ответ. Повинуясь внезапному порыву, Синъити обхватил плечи Рэн и потянулся к лицу
девушки.
— Знаешь, я, наверное, вступлю в партию... — слегка охрипшим голосом прошептал он. — Что ты на это скажешь? — «А ты? Ты тоже не отстанешь?» — означали эти слова. Рэн только кивнула в ответ.
— Что это, сон?
Очнувшись, Фурукава обвел комнату взглядом. Он был один. Но в комнате что-то изменилось. Нет стола Синъити Икэнобэ — он, вероятно, переехал куда-то — наверно, чтобы не беспокоить больного.
У постели Фурукава по очереди дежурили друзья... Дзиро был уверен, что видел здесь Хацуэ Яманака... Кисти рук, выглядывающие из широких рукавов на алой подкладке, бесшумно двигались над его головой, поправляя пузырь со льдом... Он не мог рассмотреть ее лицо сквозь застилавшую всё вокруг туманную пелену, но всё-таки ему помнится, что он почувствовал аромат ее волос, когда она нагибалась к нему.
Сейчас в комнате никого не было. Пузырь с растаявшим льдом, соскользнув с головы, болтался на шнурке, подвязанном к маленькой деревянной стойке у изголовья. Желтоватый свет проникал в комнату и дрожал на потолке — непонятно было, утро сейчас или
вечер.
Дзиро снова закрыл глаза.
«Милая!» — подумал он с непосредственностью ребенка.
В минуты, когда положение его было серьезным и даже угрожающим, он не думал о смерти. Желание найти себе друга, почувствовать чью-нибудь ласку... И печаль, печаль от того, что в целом свете у него нет ни одного близкого человека, — вот что наполняло сердце Фурукава.
Как хочется спать! Тело кажется легким, невесомым... Дзиро чудится, будто он плавает в безбрежном океане усталости.
«Нет, это, очевидно, мне всё-таки приснилось... Зачем бы ей приходить сюда?» — печально подумал Фурукава, смиряясь с этой мыслью и снова погружаясь в сон.
В жару, в непрерывном бреду он провел два дня и три ночи, не замечая времени. И как это всегда бывает с тяжело больным, ему трудно было собраться с мыслями в те короткие промежутки, когда сознание возвращалось к нему; когда же он засыпал, бессвязные обрывочные сновидения снова мучили его.
...Дзиро всё время ссорился с директором.
— Climb this mountain! — приказывает директор по-английски.
Дзиро карабкается по скалам. Дыхание спирает в груди... Жарко... Его словно обжигает огнем. За спиной у него винтовка, он обеими руками сжимает ручки носилок. Это район боев близ Манилы...
— Видишь? — кричит директор.
Они стоят на вершине чудовищно высокой горы.
— Не вижу.
— Как ты можешь не видеть? Да вот, над головой! Дзиро поднимает глаза и видит, что над самой его головой пикирует американский самолет «Грумман» и поливает землю огнем из пулемета. Дзиро не знает, куда ему спрятаться, он начинает метаться. Вот он оступился и в следующее мгновенье летит вниз, к морю, парит в пространстве, подхваченный воздушным потоком, словно оторвавшийся от дерева лист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94