— размышляла Хацуэ.
Кику была гораздо решительнее. Нужно сказать, что Кику вообще нравилась всякая «свобода». Характером она напоминала своего отца Дзэнгоро и любила всё делать наперекор.
— А я против! — кусая карандаш, заявила Кику.— И Хацу-тян тоже против. Правда, Хацу-тян? Я так и напишу!
Хацуэ молчала, с беспокойством глядя на выводившую иероглифы Кику. Вдруг Кику, не выпуская из рук карандаша, повернулась к ограде:
— Кискэ! Кискэ! Отведи козу и сейчас же отправляйся с тележкой на поле, слышишь? — закричала она.
По ту сторону изгороди остановился коренастый смуглолицый юноша в красной спортивной шапочке. Это был младший брат Кику—Кискэ. Он был учеником токаря на заводе Кавадзои и теперь тоже вернулся домой.
— Не могу... дело есть, — он ударил хлыстиком козу, которая не двигалась с места. — Сейчас иду в Симо-Кавадзои... за барабаном для праздника.
— Ах, вот оно что! — Девушки сразу оживились и забыли о своих спорах.
— Нужно достать барабан и пригласить музыканта, чтобы играл на сямисэне, — заявил Кискэ, упираясь ногой в каменную ограду с таким важным видом, как будто вся ответственность за устройство праздника лежала на нем одном. — Томоёси-сан с Холмов споет «Нанива-буси», а Хана-тян будет танцевать «Вечер».
— Да ну? — Томоко всплеснула руками.
— Неужели правда? Девушки заговорили все разом.
— Ты знаешь, Киё Фудзимори, кажется, будет плясать и петь «Колыбельную», — прошептала гостья с Холмов. — Я один раз слышала, как он поет. Все говорят, что просто замечательно, прямо как настоящий артист...
Кику стиснула руки и крепко сжала губы, как всегда, когда бывала чем-нибудь взволнована. На дороге показалось двое парней, ехавших на одном велосипеде. Это были старший сын крестьянина Тосио — Тадасу и совсем недавно вернувшийся из армии Киёдзи Фудзимори.
— Киё-тян, ну-ка слезь на минутку! — повелительно сказала Кику, когда юноши поравнялись с домом. Тадасу повернул руль, и велосипед наскочил на веревку, которой была привязана коза. Коза с блеянием подпрыгнула, велосипед опрокинулся, и оба парня, охая, свалились на землю под громкий хохот девушек.
— Правда, что ты будешь петь «Колыбельную»? Парень в лихо сдвинутом кепи и военной рубашке поднялся с земли.
— Так точно... Уж осмелюсь потревожить вас своим неискусным пением... — потирая руки и забавно гримасничая, ответил он. На рубашке у него была нашита отметка о ранении — Киё слегка прихрамывал на одну ногу.
— Ну-ка, спой, а мы послушаем. Начинай! — потребовала Кику. — Я тоже спою тогда песню Кисо...
Краснощекая девушка взвизгнула, словно от щекотки. Томоко захлопала в ладоши. Девушки и парни развеселились...
Час революции настал, час революции настал! —
с воодушевлением распевал Бунъя, баюкая на коленях внучку и раскачиваясь в такт песне. Неяркие лучи осеннего солнца, проникая сквозь оголившиеся ветви старой хурмы, озаряли террасу. У раскрытого хлева возились куры. Рядом с хлевом были свалены только что принесенные с поля снопы гречихи, лежали незавязанные мешки с удобрениями и золой. От крыши хлева к забору был наискось протянут шест, на нем сушились пеленки. Возле приготовленной для выезда в поле телеги, в которую обычно запрягали вола, стояли ведра с навозом — всюду видны были следы незаконченной работы.
К правде идем мы дорогой тяжелой! Кто это там отстает? Братья, смелее! Ярмо произвола Нас никогда не согнет.
Бунъя пел, одной рукой поддерживая внучку, а другой слегка пошлепывая ее по задку, обтянутому грязноватыми штанишками. Когда он дошел до слов: «Ярмо произвола нас никогда не согнет», — голос его зазвенел, на щеках выступила краска, а светлокарие глаза под старческими нависшими бровями подернулись влагой.
— Отец, подержите ее еще немножко, я сейчас! — попросила невестка Тидзу. Она торопливо пробежала с миской в руках из кухни в комнату. Там, в глубине дома, лежал сын Бунъя — Мотоя. Прошло всего несколько дней, как он вернулся из армии с острова Нань-няо-дао на Тихом океане, и сразу же слег от истощения и крайнего переутомления.
— Ладно, ладно, делай свое дело! Агу! — Бунъя наклонился к личику ребенка. Девочка, капризно дрыгая ручками и ножками, уставилась на деда полными слез глазенками, и когда он коснулся ее щечки своей небритой колючей щекой, снова расплакалась.
— Ай-яй-яй! Ну, ну, ты ведь у нас хорошая девочка, умная. Нельзя плакать, нельзя плакать! — приговаривал Бунъя, качая внучку. За те три дня, что вернулся сын,
он много раз повторял: да, пусть измученный, пусть больной, но сын вернулся, и это было счастье! Ведь сколько их — убитых, умерших от истощения...
И Бунъя снова затягивал старую революционную песню, которую пели в дни его молодости.
Бунъя был членом «Социалистической лиги», созданной в 1920 году и просуществовавшей всего год. От префектуры Нагано в лигу входило десять человек — больше чем от какой-либо другой провинциальной префектуры. Одним из этих десяти был двадцативосьмилетний Бунъя. И он, рассорившись с отцом, бросил дом и уехал в Токио. Но Бунъя был старшим сыном в семье; после смерти отца он вернулся в родной поселок и стал вести хозяйство. Вскоре в поселке Торидзава была открыта начальная школа, и Бунъя долгое время руководил ею, пока в 1934 году не был брошен в тюрьму в числе тысячи других арестованных в префектуре Нагано по обвинению в «распространении красной идеологии среди педагогов». Почти год просидел Бунъя в следственной тюрьме' города Нагано и был освобожден по ходатайству деревенского старосты Дзюдзиро Сайто. Бунъя сочли «раскаявшимся». Во время войны ему удалось, опять-таки благодаря содействию Сайто, устроиться на должность секретаря деревенской управы. В поселке Торидзава и во всех окрестных селениях за Бунъя давно утвердилась репутация «опасного умника» — человека, который не хочет жить на свете просто, как все люди.
Бунъя недавно вернулся домой с охапкой травы для вола. Скинув рабочую одежду, он выпил стаканчик крепкой рисовой водки и задумался. Империалистическая Япония, последний оплот фашистского лагеря во второй мировой войне, разгромлена. Но слишком много времени прошло с тех пор, как демократическим организациям Японии был нанесен тяжелый удар, и теперь нужен был немалый срок для того, чтобы они снова могли возродиться в этом глухом горном районе...
Можно железом сковать наше теле, Бросить на плаху, в тюрьму — Дух, что ведет нас на правое дело,
Не заковать никому!
Теперь он декламировал стахи Котоку Сюсуй. По-стариковски чувствительный, Бунъя всё принимал близко к сердцу. Он вспоминал жену, прожившую с ним трудную жизнь; людей, которых знал в юности и чья жизнь прошла в тяжелой борьбе, — Сакаэ Осуги, Тосихико Сакаи, Сэйити Итикава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Кику была гораздо решительнее. Нужно сказать, что Кику вообще нравилась всякая «свобода». Характером она напоминала своего отца Дзэнгоро и любила всё делать наперекор.
— А я против! — кусая карандаш, заявила Кику.— И Хацу-тян тоже против. Правда, Хацу-тян? Я так и напишу!
Хацуэ молчала, с беспокойством глядя на выводившую иероглифы Кику. Вдруг Кику, не выпуская из рук карандаша, повернулась к ограде:
— Кискэ! Кискэ! Отведи козу и сейчас же отправляйся с тележкой на поле, слышишь? — закричала она.
По ту сторону изгороди остановился коренастый смуглолицый юноша в красной спортивной шапочке. Это был младший брат Кику—Кискэ. Он был учеником токаря на заводе Кавадзои и теперь тоже вернулся домой.
— Не могу... дело есть, — он ударил хлыстиком козу, которая не двигалась с места. — Сейчас иду в Симо-Кавадзои... за барабаном для праздника.
— Ах, вот оно что! — Девушки сразу оживились и забыли о своих спорах.
— Нужно достать барабан и пригласить музыканта, чтобы играл на сямисэне, — заявил Кискэ, упираясь ногой в каменную ограду с таким важным видом, как будто вся ответственность за устройство праздника лежала на нем одном. — Томоёси-сан с Холмов споет «Нанива-буси», а Хана-тян будет танцевать «Вечер».
— Да ну? — Томоко всплеснула руками.
— Неужели правда? Девушки заговорили все разом.
— Ты знаешь, Киё Фудзимори, кажется, будет плясать и петь «Колыбельную», — прошептала гостья с Холмов. — Я один раз слышала, как он поет. Все говорят, что просто замечательно, прямо как настоящий артист...
Кику стиснула руки и крепко сжала губы, как всегда, когда бывала чем-нибудь взволнована. На дороге показалось двое парней, ехавших на одном велосипеде. Это были старший сын крестьянина Тосио — Тадасу и совсем недавно вернувшийся из армии Киёдзи Фудзимори.
— Киё-тян, ну-ка слезь на минутку! — повелительно сказала Кику, когда юноши поравнялись с домом. Тадасу повернул руль, и велосипед наскочил на веревку, которой была привязана коза. Коза с блеянием подпрыгнула, велосипед опрокинулся, и оба парня, охая, свалились на землю под громкий хохот девушек.
— Правда, что ты будешь петь «Колыбельную»? Парень в лихо сдвинутом кепи и военной рубашке поднялся с земли.
— Так точно... Уж осмелюсь потревожить вас своим неискусным пением... — потирая руки и забавно гримасничая, ответил он. На рубашке у него была нашита отметка о ранении — Киё слегка прихрамывал на одну ногу.
— Ну-ка, спой, а мы послушаем. Начинай! — потребовала Кику. — Я тоже спою тогда песню Кисо...
Краснощекая девушка взвизгнула, словно от щекотки. Томоко захлопала в ладоши. Девушки и парни развеселились...
Час революции настал, час революции настал! —
с воодушевлением распевал Бунъя, баюкая на коленях внучку и раскачиваясь в такт песне. Неяркие лучи осеннего солнца, проникая сквозь оголившиеся ветви старой хурмы, озаряли террасу. У раскрытого хлева возились куры. Рядом с хлевом были свалены только что принесенные с поля снопы гречихи, лежали незавязанные мешки с удобрениями и золой. От крыши хлева к забору был наискось протянут шест, на нем сушились пеленки. Возле приготовленной для выезда в поле телеги, в которую обычно запрягали вола, стояли ведра с навозом — всюду видны были следы незаконченной работы.
К правде идем мы дорогой тяжелой! Кто это там отстает? Братья, смелее! Ярмо произвола Нас никогда не согнет.
Бунъя пел, одной рукой поддерживая внучку, а другой слегка пошлепывая ее по задку, обтянутому грязноватыми штанишками. Когда он дошел до слов: «Ярмо произвола нас никогда не согнет», — голос его зазвенел, на щеках выступила краска, а светлокарие глаза под старческими нависшими бровями подернулись влагой.
— Отец, подержите ее еще немножко, я сейчас! — попросила невестка Тидзу. Она торопливо пробежала с миской в руках из кухни в комнату. Там, в глубине дома, лежал сын Бунъя — Мотоя. Прошло всего несколько дней, как он вернулся из армии с острова Нань-няо-дао на Тихом океане, и сразу же слег от истощения и крайнего переутомления.
— Ладно, ладно, делай свое дело! Агу! — Бунъя наклонился к личику ребенка. Девочка, капризно дрыгая ручками и ножками, уставилась на деда полными слез глазенками, и когда он коснулся ее щечки своей небритой колючей щекой, снова расплакалась.
— Ай-яй-яй! Ну, ну, ты ведь у нас хорошая девочка, умная. Нельзя плакать, нельзя плакать! — приговаривал Бунъя, качая внучку. За те три дня, что вернулся сын,
он много раз повторял: да, пусть измученный, пусть больной, но сын вернулся, и это было счастье! Ведь сколько их — убитых, умерших от истощения...
И Бунъя снова затягивал старую революционную песню, которую пели в дни его молодости.
Бунъя был членом «Социалистической лиги», созданной в 1920 году и просуществовавшей всего год. От префектуры Нагано в лигу входило десять человек — больше чем от какой-либо другой провинциальной префектуры. Одним из этих десяти был двадцативосьмилетний Бунъя. И он, рассорившись с отцом, бросил дом и уехал в Токио. Но Бунъя был старшим сыном в семье; после смерти отца он вернулся в родной поселок и стал вести хозяйство. Вскоре в поселке Торидзава была открыта начальная школа, и Бунъя долгое время руководил ею, пока в 1934 году не был брошен в тюрьму в числе тысячи других арестованных в префектуре Нагано по обвинению в «распространении красной идеологии среди педагогов». Почти год просидел Бунъя в следственной тюрьме' города Нагано и был освобожден по ходатайству деревенского старосты Дзюдзиро Сайто. Бунъя сочли «раскаявшимся». Во время войны ему удалось, опять-таки благодаря содействию Сайто, устроиться на должность секретаря деревенской управы. В поселке Торидзава и во всех окрестных селениях за Бунъя давно утвердилась репутация «опасного умника» — человека, который не хочет жить на свете просто, как все люди.
Бунъя недавно вернулся домой с охапкой травы для вола. Скинув рабочую одежду, он выпил стаканчик крепкой рисовой водки и задумался. Империалистическая Япония, последний оплот фашистского лагеря во второй мировой войне, разгромлена. Но слишком много времени прошло с тех пор, как демократическим организациям Японии был нанесен тяжелый удар, и теперь нужен был немалый срок для того, чтобы они снова могли возродиться в этом глухом горном районе...
Можно железом сковать наше теле, Бросить на плаху, в тюрьму — Дух, что ведет нас на правое дело,
Не заковать никому!
Теперь он декламировал стахи Котоку Сюсуй. По-стариковски чувствительный, Бунъя всё принимал близко к сердцу. Он вспоминал жену, прожившую с ним трудную жизнь; людей, которых знал в юности и чья жизнь прошла в тяжелой борьбе, — Сакаэ Осуги, Тосихико Сакаи, Сэйити Итикава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94