Посредине поселка, на небольшой возвышенности среди тутовых деревьев, стояли храм богини Каннон, здания деревенской управы и начальной школы. По обе стороны от них, между скал, лесочков, вдоль болотистой лощины, рассыпались крестьянские домики под соломенными, деревянными и железными крышами. Спустившись по усыпанной галькой дороге, Тосаку долго поправлял готовый вывалиться из стенки угловой камень, укреплявший поросший лесом откос над дорогой. Деревенские парни проедут мимо на телеге, вот этак вывернут камень, а самим и горя мало...
— Эхе-хе... За войну люди-то как распустились...— ворчал Тосаку, шагая вдоль камней, укреплявших поле, на котором росли старые, похожие на привидения, туто-
вые деревья. Вскоре он подошел к своему дому. Это был маленький, приютившийся в тени деревьев, крытый соломой домик, с низким навесом над террасой. Отряхнув пыль с соломенных сандалий, Тосаку вошел в дом.
— Вот и отец вернулся! — воскликнула невестка, и вокруг старика зазвенели веселые молодые голоса его дочерей. Очутившись после яркого солнечного света в темной дома, он несколько секунд только моргал глазами.
— Здравствуй, отец! —поздоровалась Томоко — вторая дочь Тосаку, работавшая на шелкоткацкой фабрике в Симо-Сува. Она еще не успела снять городского платья, в комнате стояла нераспакованная корзинка с вещами— видно было, что девушка только что приехала.
Когда глаза Тосаку свыклись с полумраком, он осмотрелся кругом. В полутемной дома валялись корзинки для тутовых листьев, садки для наживки, решета для коконов. Негде было ступить из-за разбросанных кругом мешков, кульков, соломенных плащей, мотыг, рогулек для переноски тяжестей и прочей нехитрой крестьянской утвари.
Было время обеда, и под железным котлом в очаге желтым пламенем горел хворост. У очага друг подле дружки тесно сидели старшая дочь Хацуэ, вернувшаяся домой еще месяц тому назад, затем вторая, Томоко, и меньшая, Фумико, еще бегавшая в школу. Против них, по другую сторону очага, расположилась с обеденной чашкой в руке жена Тосаку — Симо, рядом с ней, упираясь в край очага ногой, обутой в темный таби, сидела невестка Фудзи и кормила грудью ребенка.
Тосаку, с трудом распрямив спину, некоторое время переводил взгляд с одного лица на другое.
— Вот поди ж ты, одни бабы собрались... Прямо хоть веселое заведение открывай!—с сердцем пробормотал он.
Хацуэ Яманака сидела на террасе и сучила нитки на ручной прялке. Прошло больше месяца, как Хацуэ вернулась с завода Кавадзои. С полевыми работами вполне справлялись вдвоем отец с невесткой. Но Хацуэ, как
все жены и дочери бедняков в этих краях, умела прясть. Невестка Фудзи тоже работала раньше на прядильной фабрике, мать Хацуэ — Симо — работала прядильщицей еще в то время, когда производство было полукустарным. Конечно, на ручной прялке удавалось заработать лишь жалкие гроши, но так же как для крестьян, выращивающих тутовые деревья в этой местности, где кругом были одни лишь голые скалы да камни, так и для женщин этого поселка, которые чуть ли не с самой колыбели занимались изготовлением пряжи, — это было единственным побочным промыслом.
Соломенная кровля нависала так низко, что Хацуэ едва не задевала за нее головой. За живой изгородью, окружавшей дом, шел каменистый склон. На нем по обеим сторонам дороги раскинулись озаренные осенним солнцем лощины, рисовые поля, рощи тутовых деревьев.
По дороге мимо дома проходили люди, из-за деревьев виднелись только их головы и плечи. «Здравствуйте!»— приветствовали Хацуэ прохожие. И она всякий раз поднимала голову и отвечала: «Здравствуйте!»
О, эти лица, эти голоса!
В глубине дома Томоко нянчила племянника Тиё-ити, распевая военную песенку, которой научилась на фабрике. Мальчуган, что-то весело лепетавший, пуская слюнки и ковыляя по земляному полу, попытался ухватиться за котел, в котором кипели коконы. Но пойманный за край рубашонки, он был водворен на место.
Томоко, такая же рослая девушка, как и старшая сестра, лежала на животе, вытянув белые полные ноги, прикрытые подолом юбки, и весело распевала:
Развевались знамена...
С тех пор как Хацуэ поспешно уехала с завода, она всё время испытывала какую-то безотчетную тревогу, ей казалось, будто ее подхватил и уносит куда-то стремительный поток. В поселке не было ни радио, ни газет, но перемены, происходившие вокруг, давали о себе знать каждый день. Хацуэ чувствовала себя как человек, который, даже находясь в доме, не может не прислушиваться к страшному завыванию далекой бури, когда на улице бушует ураган, когда сильный ветер срывает ставни и громко стучат наружные двери.
Томоко напевала теперь любовную песенку. Во время войны, когда Хацуэ с подругами пряла шелк на фабрике Кадокура, эта песня считалась запрещенной.
— Когда ты успела выучить эту песню?
— А как только война кончилась, на следующий же день!
— Быстро!
Бойкая, своенравная Томоко перевернулась на спину и продолжала петь. Фабрика, на которой она ткала парашютный шелк, находилась сейчас в стадии реорганизации, так как правительственный контроль и заказы были отменены.
— Добрый день!
За оградой проехал велосипедист в военной фуражке, и Томоко ответила на его приветствие.
— Знаешь, кто это? Киё Фудзимори... Отрастил себе в армии усы. — Томоко захихикала, потом, состроив серьезную мину, прошептала: — Все возвращаются... Теперь и у нас в Торидзава будет весело!
По дороге снова кто-то прошел. Дом старика Тосаку стоял на самом краю деревни, и, может быть, поэтому девушкам казалось, будто во всех ста тридцати домах сейчас хлопают двери, впуская и выпуская вновь прибывших.
По дороге брели репатрианты. Согнувшись в три погибели, они тащили свои пожитки, и капли пота стекали по их лицам. Навстречу им катили на велосипедах молодые парни, одетые в новенькие военные рубашки. Они быстро проносились мимо дома, отпуская шуточки по адресу Хацуэ. Толкая перед собой ручные тележки с вещами, шли девушки-работницы, возвращавшиеся с фабрик.
За деревьями показался человек в военной фуражке, с худым, почерневшим лицом. Он медленно, как будто с трудом, поднимался по дороге и, поравнявшись с домом, посмотрел на девушек странным пристальным взглядом. Хацуэ приподнялась да так и застыла — слова приветствия застряли у нее в горле. На лице человека резко выдавались скулы, заострившийся подбородок блестел от пота. Глубоко ввалившиеся измученные глаза устремились на Хацуэ, как будто силясь узнать ее. Но вот на лице его мелькнула слабая тень улыбки, и че-
ловек, слегка коснувшись рукой козырька военной фуражки, медленно побрел дальше.
— Ой, да ведь это Мотоя Торидзава, — прошептала Томоко.
Хацуэ молча ухватилась за колесо прялки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Эхе-хе... За войну люди-то как распустились...— ворчал Тосаку, шагая вдоль камней, укреплявших поле, на котором росли старые, похожие на привидения, туто-
вые деревья. Вскоре он подошел к своему дому. Это был маленький, приютившийся в тени деревьев, крытый соломой домик, с низким навесом над террасой. Отряхнув пыль с соломенных сандалий, Тосаку вошел в дом.
— Вот и отец вернулся! — воскликнула невестка, и вокруг старика зазвенели веселые молодые голоса его дочерей. Очутившись после яркого солнечного света в темной дома, он несколько секунд только моргал глазами.
— Здравствуй, отец! —поздоровалась Томоко — вторая дочь Тосаку, работавшая на шелкоткацкой фабрике в Симо-Сува. Она еще не успела снять городского платья, в комнате стояла нераспакованная корзинка с вещами— видно было, что девушка только что приехала.
Когда глаза Тосаку свыклись с полумраком, он осмотрелся кругом. В полутемной дома валялись корзинки для тутовых листьев, садки для наживки, решета для коконов. Негде было ступить из-за разбросанных кругом мешков, кульков, соломенных плащей, мотыг, рогулек для переноски тяжестей и прочей нехитрой крестьянской утвари.
Было время обеда, и под железным котлом в очаге желтым пламенем горел хворост. У очага друг подле дружки тесно сидели старшая дочь Хацуэ, вернувшаяся домой еще месяц тому назад, затем вторая, Томоко, и меньшая, Фумико, еще бегавшая в школу. Против них, по другую сторону очага, расположилась с обеденной чашкой в руке жена Тосаку — Симо, рядом с ней, упираясь в край очага ногой, обутой в темный таби, сидела невестка Фудзи и кормила грудью ребенка.
Тосаку, с трудом распрямив спину, некоторое время переводил взгляд с одного лица на другое.
— Вот поди ж ты, одни бабы собрались... Прямо хоть веселое заведение открывай!—с сердцем пробормотал он.
Хацуэ Яманака сидела на террасе и сучила нитки на ручной прялке. Прошло больше месяца, как Хацуэ вернулась с завода Кавадзои. С полевыми работами вполне справлялись вдвоем отец с невесткой. Но Хацуэ, как
все жены и дочери бедняков в этих краях, умела прясть. Невестка Фудзи тоже работала раньше на прядильной фабрике, мать Хацуэ — Симо — работала прядильщицей еще в то время, когда производство было полукустарным. Конечно, на ручной прялке удавалось заработать лишь жалкие гроши, но так же как для крестьян, выращивающих тутовые деревья в этой местности, где кругом были одни лишь голые скалы да камни, так и для женщин этого поселка, которые чуть ли не с самой колыбели занимались изготовлением пряжи, — это было единственным побочным промыслом.
Соломенная кровля нависала так низко, что Хацуэ едва не задевала за нее головой. За живой изгородью, окружавшей дом, шел каменистый склон. На нем по обеим сторонам дороги раскинулись озаренные осенним солнцем лощины, рисовые поля, рощи тутовых деревьев.
По дороге мимо дома проходили люди, из-за деревьев виднелись только их головы и плечи. «Здравствуйте!»— приветствовали Хацуэ прохожие. И она всякий раз поднимала голову и отвечала: «Здравствуйте!»
О, эти лица, эти голоса!
В глубине дома Томоко нянчила племянника Тиё-ити, распевая военную песенку, которой научилась на фабрике. Мальчуган, что-то весело лепетавший, пуская слюнки и ковыляя по земляному полу, попытался ухватиться за котел, в котором кипели коконы. Но пойманный за край рубашонки, он был водворен на место.
Томоко, такая же рослая девушка, как и старшая сестра, лежала на животе, вытянув белые полные ноги, прикрытые подолом юбки, и весело распевала:
Развевались знамена...
С тех пор как Хацуэ поспешно уехала с завода, она всё время испытывала какую-то безотчетную тревогу, ей казалось, будто ее подхватил и уносит куда-то стремительный поток. В поселке не было ни радио, ни газет, но перемены, происходившие вокруг, давали о себе знать каждый день. Хацуэ чувствовала себя как человек, который, даже находясь в доме, не может не прислушиваться к страшному завыванию далекой бури, когда на улице бушует ураган, когда сильный ветер срывает ставни и громко стучат наружные двери.
Томоко напевала теперь любовную песенку. Во время войны, когда Хацуэ с подругами пряла шелк на фабрике Кадокура, эта песня считалась запрещенной.
— Когда ты успела выучить эту песню?
— А как только война кончилась, на следующий же день!
— Быстро!
Бойкая, своенравная Томоко перевернулась на спину и продолжала петь. Фабрика, на которой она ткала парашютный шелк, находилась сейчас в стадии реорганизации, так как правительственный контроль и заказы были отменены.
— Добрый день!
За оградой проехал велосипедист в военной фуражке, и Томоко ответила на его приветствие.
— Знаешь, кто это? Киё Фудзимори... Отрастил себе в армии усы. — Томоко захихикала, потом, состроив серьезную мину, прошептала: — Все возвращаются... Теперь и у нас в Торидзава будет весело!
По дороге снова кто-то прошел. Дом старика Тосаку стоял на самом краю деревни, и, может быть, поэтому девушкам казалось, будто во всех ста тридцати домах сейчас хлопают двери, впуская и выпуская вновь прибывших.
По дороге брели репатрианты. Согнувшись в три погибели, они тащили свои пожитки, и капли пота стекали по их лицам. Навстречу им катили на велосипедах молодые парни, одетые в новенькие военные рубашки. Они быстро проносились мимо дома, отпуская шуточки по адресу Хацуэ. Толкая перед собой ручные тележки с вещами, шли девушки-работницы, возвращавшиеся с фабрик.
За деревьями показался человек в военной фуражке, с худым, почерневшим лицом. Он медленно, как будто с трудом, поднимался по дороге и, поравнявшись с домом, посмотрел на девушек странным пристальным взглядом. Хацуэ приподнялась да так и застыла — слова приветствия застряли у нее в горле. На лице человека резко выдавались скулы, заострившийся подбородок блестел от пота. Глубоко ввалившиеся измученные глаза устремились на Хацуэ, как будто силясь узнать ее. Но вот на лице его мелькнула слабая тень улыбки, и че-
ловек, слегка коснувшись рукой козырька военной фуражки, медленно побрел дальше.
— Ой, да ведь это Мотоя Торидзава, — прошептала Томоко.
Хацуэ молча ухватилась за колесо прялки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94