Сигэ Кобаяси, Фуми Ямамото, Хацуэ Яма-нака и еще двух девушек. Выборные пошли в контору, чтобы разузнать обо всем. Тогда-то директор завода Са-гара и заявил, что, как он полагает, деньги должны быть высланы всем полностью, но, впрочем, поручиться за это не может: война проиграна, что будет дальше — неизвестно. А главное, он советует всем как можно скорее убираться восвояси, пока целы... Отныне компания снимает с себя всякую ответственность за то, что может произойти...
Если раньше кое-кто еще сомневался в достоверности распространявшихся слухов, то после такого заявления сомнениям больше не было места. Работниц охватил панический страх.
— Всё это ложь, — сказал Араки, уже несколькс спокойнее. — Да ведь вы, верно, и сами слышали пс радио о Потсдамской декларации?
Может быть, они и слыхали, но никто не помнил, что это за декларация, и, конечно, никто не знал ее содержания. Они плохо понимали даже то, что пытался растолковать им Араки. Жестикулируя, он с жаром разъяснял тот пункт декларации, в котором говорилось, что союзники не стремятся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация. Но под конец его слушала одна только Хацуэ Яманака. Ей тоже было нелегко понимать Араки: в его речи было много ученых иностранных слов, но, сдвинув брови и полуоткрыв рот, она смотрела на мастера, изо всех сил
стараясь уловить смысл того, о чем он говорил. Теперь все глядели уже не на Араки, а только на Хацуэ. И когда глаза девушки оживлялись и она, улыбаясь, утвердительно кивала головой, а на ее щеках появлялись ямочки, всё облегченно вздыхали. Атмосфера разрядилась, и в общежитии мало-помалу снова восстановились тишина и порядок.
Шум на заводском дворе постепенно стихал. Солнце стояло еще высоко, но людской поток уже иссяк. По многочисленным галереям еще спешили отдельные рабочие, большей частью либо приезжие из Токио, либо те, кто жили в заводских общежитиях. Стайки девушек с косичками и рабочие из окрестных селений, заполнявшие до сих пор заводский двор, уже давно покинули завод.
Когда все ушли и Икэнобэ остался один, он осторожно развернул на постели сверток. Из него выкатилось несколько зеленоватых ранних яблок, под яблоками оказались маленькая куколка, сделанная из обрезков желтого шелка, и небольшой бледнорозовый конверт. На конверте красивым почерком было написано: «Дорогому Синъити», на обороте стояло: «От Рэн, девушки с гор». Синъити испуганно сунул куколку и конверт за пазуху и невольно оглянулся на дверь.
Держа руку за пазухой и крепко зажав в ней конверт, Икэнобэ некоторое время лежал неподвижно, словно прислушиваясь к биению собственного сердца. Его охватило чувство необъяснимой тревоги... «Нравится ли она мне?» — спросил он себя, как будто хотел еще раз окончательно убедиться в этом. «Да, нравится». Он мог, не раздумывая, утвердительно ответить на этот вопрос.
Икэнобэ вытащил конверт, надорвал его и задумался. Он догадывался о содержании письма. Сейчас он вскроет конверт... Что она пишет?.. Готов ли он к этому?.. Да, готов... И всё-таки Икэнобэ почему-то медлил.
В воображении Синъити образ Рэн был окружен каким-то ореолом. Рэн была для него загадкой. И потом ведь она из богатой семьи... Эта хрупкая девушка казалась ему удивительной, непонятной. Это было нечто такое, чему он должен был сопротивляться, но не мог. Вопреки своей воле он чувствовал, что всё-таки покоряется властному обаянию Рэн, и смутно сознавал, что
в этом-то и кроется причина его тревоги. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, он разорвал конверт.
«Мой любимый Синъити!
Простите меня за мою смелость, за то, что я решаюсь написать вам это письмо. Всему виной чувства, переполняющие мою душу, мое неопытное девичье сердце...»— так начиналось письмо.
Иероглифы были написаны не кисточкой, а пером, как обычно пишут ученицы колледжей, местами скорописью. Почерк был красивый и четкий, но и здесь сказывался задорный характер Рэн.
«Не знаю, что думать о нашей встрече. Может быть, считать ее странной игрой судьбы?.. Вот уже год прошел с тех пор, как я впервые встретила вас на заводе. Быстро, как сон, как краткое мгновенье, пролетел он для тоскующей девушки с гор...»
Внезапно Синъити почувствовал, что в комнате кто-то есть, и поспешно сунул руку с письмом за ворот кимоно. В дверях стоял Накатани и смотрел на Синъити. Руки у него были бессильно опущены. Едва передвигая ноги, он подошел к столу и тяжело опустился на стул. Сжимая в руке письмо Рэн, Синъити осторожно перевел дыхание. На мгновенье ему почудилось, будто совсем рядом он слышит грудной, переливчатый смех Рэн.
Накатани некоторое время молчал, затем, повернув голову к Синъити, проговорил:
— Икэнобэ-кун! А ведь странная у нас профессия — техник...
Синъити, приподняв голову, с удивлением взглянул на своего начальника. Ему не приходилось слышать, чтобы мастер выражался так туманно и неопределенно. Накатани никогда не болтал попусту, никогда не повышал голоса, поддаваясь минутному раздражению. Товарищи по цеху не раз, бывало, подтрунивали над Синъити, намекая на его отношения с Рэн, и только Накатани ни разу не позволил себе ни малейшей шутки по этому поводу. И всё-таки Синъити знал, что Накатани лучше других известно о том чувстве, которое связывает его с Рэн.
— И для чего, спрашивается, мы старались?..— снова проговорил Накатани.
Он ничего не сказал о том, что все его чертежи только что сожгли, и Синъити никак не мог сообразить, о чем говорит мастер. Да, они работали, работали, как им внушали, ради «победы». Но если вместо победы наступило поражение, так тут уж ничего не поделаешь, думал Синъити. Он привык к тому, что работал, получал за это заработную плату, а до остального ему не было дела. И поэтому теперь он не понимал смысла слов Накатани.
— Если бы Япония победила, Накатани-сан получил бы награду, непременно получил бы...
— Ах, вот как... Если бы победила... — Накатани закрыл лицо руками.
А ведь то, что война проиграна, не должно было быть для него неожиданностью. У него, техника-специалиста, уже примерно с середины войны сложилось свое личное мнение относительно дальнейшего хода военных действий. Правда, до сих пор Накатани по-настоящему не задумывался над тем, сколько людей убито оружием, которое он создавал, кто эти убитые и почему они должны были быть убиты. Он считал, что работает во имя расцвета науки, во имя технического прогресса, и пытался сохранить душевное спокойствие с помощью туманных соображений насчет того, что наука — высшее призвание человека. Но теперь, когда погибло всё, что составляло предмет его гордости, Накатани вспомнил о многих и многих своих друзьях и знакомых, может быть, даже более одаренных, чем он, павших жертвами войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Если раньше кое-кто еще сомневался в достоверности распространявшихся слухов, то после такого заявления сомнениям больше не было места. Работниц охватил панический страх.
— Всё это ложь, — сказал Араки, уже несколькс спокойнее. — Да ведь вы, верно, и сами слышали пс радио о Потсдамской декларации?
Может быть, они и слыхали, но никто не помнил, что это за декларация, и, конечно, никто не знал ее содержания. Они плохо понимали даже то, что пытался растолковать им Араки. Жестикулируя, он с жаром разъяснял тот пункт декларации, в котором говорилось, что союзники не стремятся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация. Но под конец его слушала одна только Хацуэ Яманака. Ей тоже было нелегко понимать Араки: в его речи было много ученых иностранных слов, но, сдвинув брови и полуоткрыв рот, она смотрела на мастера, изо всех сил
стараясь уловить смысл того, о чем он говорил. Теперь все глядели уже не на Араки, а только на Хацуэ. И когда глаза девушки оживлялись и она, улыбаясь, утвердительно кивала головой, а на ее щеках появлялись ямочки, всё облегченно вздыхали. Атмосфера разрядилась, и в общежитии мало-помалу снова восстановились тишина и порядок.
Шум на заводском дворе постепенно стихал. Солнце стояло еще высоко, но людской поток уже иссяк. По многочисленным галереям еще спешили отдельные рабочие, большей частью либо приезжие из Токио, либо те, кто жили в заводских общежитиях. Стайки девушек с косичками и рабочие из окрестных селений, заполнявшие до сих пор заводский двор, уже давно покинули завод.
Когда все ушли и Икэнобэ остался один, он осторожно развернул на постели сверток. Из него выкатилось несколько зеленоватых ранних яблок, под яблоками оказались маленькая куколка, сделанная из обрезков желтого шелка, и небольшой бледнорозовый конверт. На конверте красивым почерком было написано: «Дорогому Синъити», на обороте стояло: «От Рэн, девушки с гор». Синъити испуганно сунул куколку и конверт за пазуху и невольно оглянулся на дверь.
Держа руку за пазухой и крепко зажав в ней конверт, Икэнобэ некоторое время лежал неподвижно, словно прислушиваясь к биению собственного сердца. Его охватило чувство необъяснимой тревоги... «Нравится ли она мне?» — спросил он себя, как будто хотел еще раз окончательно убедиться в этом. «Да, нравится». Он мог, не раздумывая, утвердительно ответить на этот вопрос.
Икэнобэ вытащил конверт, надорвал его и задумался. Он догадывался о содержании письма. Сейчас он вскроет конверт... Что она пишет?.. Готов ли он к этому?.. Да, готов... И всё-таки Икэнобэ почему-то медлил.
В воображении Синъити образ Рэн был окружен каким-то ореолом. Рэн была для него загадкой. И потом ведь она из богатой семьи... Эта хрупкая девушка казалась ему удивительной, непонятной. Это было нечто такое, чему он должен был сопротивляться, но не мог. Вопреки своей воле он чувствовал, что всё-таки покоряется властному обаянию Рэн, и смутно сознавал, что
в этом-то и кроется причина его тревоги. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, он разорвал конверт.
«Мой любимый Синъити!
Простите меня за мою смелость, за то, что я решаюсь написать вам это письмо. Всему виной чувства, переполняющие мою душу, мое неопытное девичье сердце...»— так начиналось письмо.
Иероглифы были написаны не кисточкой, а пером, как обычно пишут ученицы колледжей, местами скорописью. Почерк был красивый и четкий, но и здесь сказывался задорный характер Рэн.
«Не знаю, что думать о нашей встрече. Может быть, считать ее странной игрой судьбы?.. Вот уже год прошел с тех пор, как я впервые встретила вас на заводе. Быстро, как сон, как краткое мгновенье, пролетел он для тоскующей девушки с гор...»
Внезапно Синъити почувствовал, что в комнате кто-то есть, и поспешно сунул руку с письмом за ворот кимоно. В дверях стоял Накатани и смотрел на Синъити. Руки у него были бессильно опущены. Едва передвигая ноги, он подошел к столу и тяжело опустился на стул. Сжимая в руке письмо Рэн, Синъити осторожно перевел дыхание. На мгновенье ему почудилось, будто совсем рядом он слышит грудной, переливчатый смех Рэн.
Накатани некоторое время молчал, затем, повернув голову к Синъити, проговорил:
— Икэнобэ-кун! А ведь странная у нас профессия — техник...
Синъити, приподняв голову, с удивлением взглянул на своего начальника. Ему не приходилось слышать, чтобы мастер выражался так туманно и неопределенно. Накатани никогда не болтал попусту, никогда не повышал голоса, поддаваясь минутному раздражению. Товарищи по цеху не раз, бывало, подтрунивали над Синъити, намекая на его отношения с Рэн, и только Накатани ни разу не позволил себе ни малейшей шутки по этому поводу. И всё-таки Синъити знал, что Накатани лучше других известно о том чувстве, которое связывает его с Рэн.
— И для чего, спрашивается, мы старались?..— снова проговорил Накатани.
Он ничего не сказал о том, что все его чертежи только что сожгли, и Синъити никак не мог сообразить, о чем говорит мастер. Да, они работали, работали, как им внушали, ради «победы». Но если вместо победы наступило поражение, так тут уж ничего не поделаешь, думал Синъити. Он привык к тому, что работал, получал за это заработную плату, а до остального ему не было дела. И поэтому теперь он не понимал смысла слов Накатани.
— Если бы Япония победила, Накатани-сан получил бы награду, непременно получил бы...
— Ах, вот как... Если бы победила... — Накатани закрыл лицо руками.
А ведь то, что война проиграна, не должно было быть для него неожиданностью. У него, техника-специалиста, уже примерно с середины войны сложилось свое личное мнение относительно дальнейшего хода военных действий. Правда, до сих пор Накатани по-настоящему не задумывался над тем, сколько людей убито оружием, которое он создавал, кто эти убитые и почему они должны были быть убиты. Он считал, что работает во имя расцвета науки, во имя технического прогресса, и пытался сохранить душевное спокойствие с помощью туманных соображений насчет того, что наука — высшее призвание человека. Но теперь, когда погибло всё, что составляло предмет его гордости, Накатани вспомнил о многих и многих своих друзьях и знакомых, может быть, даже более одаренных, чем он, павших жертвами войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94