Еще немножко снять, чуть-чуть. Он нанес кисточкой масло и опять надел ремень.
В этом месяце он пошлет родителям сто иен. Трудновато им придется, пожалуй... Говорят, в Токио на сто иен не купишь больше трех килограммов риса!
— Ты всё еще работаешь? — Синъити не заметил, как к нему подошел Накатани. — Смотри, опоздаешь на поезд. Скоро последний пройдет,—-ласково сказал мастер и, взяв со стола подносик для готовых деталей, пересчитал лежавшие там большие и маленькие диски с еще ненарезанными зубьями, крохотные винтики и стерженьки.
— Хватит на сегодня. Завтра целый день впереди... Икэнобэ жил в заводском общежитии, находившемся
в поселке Ками-Сува, в двух остановках от Окая. На работу приходилось ездить поездом. Накатани тоже жил там, хотя он был человеком семейным, а общежитие это предназначалось для холостяков. Но на мастере лежала обязанность следить за порядком в общежитии. Синъити снял ремень со ступенчатого шкива. Решив, что сегодня вечером ему всё равно вряд ли удастся хорошо поработать, он стал надевать на станок крышку, как вдруг Накатани позвал его к своему столу.
— Слушай, Икэнобэ-кун! Я хочу тебе кое-что показать.
Доброе лицо Накатани, которого рабочие прозвали «голубком», казалось несколько необычным. Он развязал шнурки сумки, в которой носил деревянный ящичек с завтраком, и вытащил толстый конверт.
— Разумеется, это вполне легальные издания, но все-таки... — Накатани протянул Синъити «Обращение к японскому народу» и первый номер газеты «Акахата», изданный в виде брошюры.
Синъити взял «Обращение к японскому народу». Взгляд его упал на первую строчку. «Ради освобождения всего человечества от фашизма и милитаризма...» — начал он читать вслух, но Накатани остановил его, закрыв страницу рукой.
— Видишь ли, Икэнобэ-кун, — Накатани понизил голос, словно боясь, что его подслушают, хотя сам только что сказал, что брошюры изданы вполне легально,— это читали только Араки-кун да Касавара-кун из сборочного и еще Оноки из токарного. Поэтому не говори никому об этих брошюрах, а когда прочтешь, сразу верни мне.
Он сложил брошюры, снова засунул их в конверт и передал Синъити. Тот спрятал конверт за пазуху. При последних словах Накатани Синъити сразу стал серьезным и на лице у него появилось напряженное выражение.
— Расскажешь мне потом, что ты думаешь обо всем этом. У меня тоже есть кое-какие соображения, ну да ладно, после поговорим, сперва прочти... — Накатани, не докончив, взглянул на дверь. Синъити тоже обернулся. В цех входил Араки, запрокинув голову и прикрывая лицо рукой. Между его пальцами, прижатыми к щеке, текла кровь.
— Что случилось?
— Да пустяки. Кровь носом пошла. Нет ли у тебя ханагами?— Араки опустился на стул, который пододвинул ему Накатани, и начал утирать лицо платком.
— На тебя напали из-за угла?
— Из-за угла? — закрыв глаза, Араки усмехнулся. Лицо его было измазано кровью, верхняя губа распухла.
Синъити смотрел то на Араки, то на Накатани. Мастер, видимо, о чем-то догадывался.
— Это Сима? — спросил он, но Араки в ответ только покачал головой.
— Комацу?
Араки слегка пожал плечами, как бы отвечая «не знаю». Потом, спустя некоторое время, сказал:
— Да кто бы из них ни был, не всё ли равно в конце концов.
Что-то похожее на глубокий вздох вырвалось из груди Накатани, он засунул руки в карманы брюк и, приподняв узкие плечи, уставился в пол.
— Ну, знаешь ли, ведь это... это... — Накатани начал ходить вокруг стола, что-то бормоча себе под нос.— Это подлость!
Синъити впервые видел «голубка» таким сердитым.
— Просто мы должны быть теперь готовы ко все-му, — сказал Араки, стирая с лица засохшую кровь, и встал. — Поговорим по дороге. Вы опоздаете на поезд.
Все трое вышли на улицу. Когда в проходной они отметили на контрольных часах время ухода, Накатани хотел было подойти к окошку дежурного, но Араки остановил его.
— Ладно, оставь. Какой теперь смысл говорить об этом?
Они вышли на шоссе. Было темно и холодно. Араки жил недалеко от станции Окая на казенной квартире.
— Очевидно, «Комитет дружбы» прекратил на этом свое существование...
— Видимо, так.
- Нам нужна более сильная организация,— тихо произнес Араки.
Мимо промчался грузовик, поднимая за собой клубы пыли, белевшей в темноте ночи.
— Хочется мне съездить в Токио, побывать на главном заводе, — продолжал Араки. — Там, кажется, сейчас начинают активно действовать.
Синъити молча шагал позади них, всё время ощущая лежавший за пазухой тяжелый конверт. Это ощущение как будто сближало его с тем, о чем сейчас говорили эти двое, и вливало в него бодрость.
Вечером следующего дня Синъити возвращался домой с последним поездом. Сойдя на станции Ками-Сува, он перешел через железнодорожный переезд. Озеро тускло блестело во мраке; казалось, вода переливается через край. Встречный ветер дул Синъити в лицо. Он шел, съежившись, прислушиваясь к треску ломающегося льда, которым уже затянулись края озера.
Испытание счетчика оборотов на сегодня закончилось. Завтра завод не работает: не хватает электроэнергии.
«...Свержение монархического режима... Установление республиканского строя». В сознании Синъити, как камешки, перекатывались непривычно звучавшие фразы, вычитанные им в брошюрах. Он трижды перечитал обе книжечки, но еще многое в них оставалось для него непонятным. Для Синъити, не привыкшего к подобной литературе, некоторые слова звучали, как условные зашифрованные обозначения.
Например, что такое «императорский строй»? Император— это он понимал, но «императорский строй»?.. Или слово «народ»? Оно еще более непонятно. Безусловно, это что-то совсем другое, чем, скажем, «подданные» или «население». «Народ» — это слово звучит как-то твердо, одухотворенно. Сам Синъити, очевидно, тоже принадлежит к «народу», но неясно, кому же все-таки подчинен «народ»?.. Что же, выходит, выше «народа» уж и нет ничего?..
И когда в своих рассуждениях Синъити доходил до этого места, он окончательно запутывался.
Он миновал покрытые инеем поля, с которых давно был убран урожай. Тянувшиеся вдоль берега здания гостиниц и минеральных ванн казались совсем темными на фоне слабо мерцающего озера.
Словно какое-то горячее, обжигающее дыхание повеяло на Синъити со страниц этих брошюр. Отдельные места в тексте касались его так непосредственно, что он
почти пугался. Подумать только, война, которую он в душе всегда считал чем-то нелепым, несовместимым с понятием гуманности, велась, оказывается, с такой гнусной целью! Вся жизнь человеческого общества определяется известными законами, и только компартия изучила эти законы!
Перед Синъити почему-то вставало лицо директора с жесткими седеющими усами над толстой верхней губой, лицо человека, грубо крикнувшего им «убирайтесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
В этом месяце он пошлет родителям сто иен. Трудновато им придется, пожалуй... Говорят, в Токио на сто иен не купишь больше трех килограммов риса!
— Ты всё еще работаешь? — Синъити не заметил, как к нему подошел Накатани. — Смотри, опоздаешь на поезд. Скоро последний пройдет,—-ласково сказал мастер и, взяв со стола подносик для готовых деталей, пересчитал лежавшие там большие и маленькие диски с еще ненарезанными зубьями, крохотные винтики и стерженьки.
— Хватит на сегодня. Завтра целый день впереди... Икэнобэ жил в заводском общежитии, находившемся
в поселке Ками-Сува, в двух остановках от Окая. На работу приходилось ездить поездом. Накатани тоже жил там, хотя он был человеком семейным, а общежитие это предназначалось для холостяков. Но на мастере лежала обязанность следить за порядком в общежитии. Синъити снял ремень со ступенчатого шкива. Решив, что сегодня вечером ему всё равно вряд ли удастся хорошо поработать, он стал надевать на станок крышку, как вдруг Накатани позвал его к своему столу.
— Слушай, Икэнобэ-кун! Я хочу тебе кое-что показать.
Доброе лицо Накатани, которого рабочие прозвали «голубком», казалось несколько необычным. Он развязал шнурки сумки, в которой носил деревянный ящичек с завтраком, и вытащил толстый конверт.
— Разумеется, это вполне легальные издания, но все-таки... — Накатани протянул Синъити «Обращение к японскому народу» и первый номер газеты «Акахата», изданный в виде брошюры.
Синъити взял «Обращение к японскому народу». Взгляд его упал на первую строчку. «Ради освобождения всего человечества от фашизма и милитаризма...» — начал он читать вслух, но Накатани остановил его, закрыв страницу рукой.
— Видишь ли, Икэнобэ-кун, — Накатани понизил голос, словно боясь, что его подслушают, хотя сам только что сказал, что брошюры изданы вполне легально,— это читали только Араки-кун да Касавара-кун из сборочного и еще Оноки из токарного. Поэтому не говори никому об этих брошюрах, а когда прочтешь, сразу верни мне.
Он сложил брошюры, снова засунул их в конверт и передал Синъити. Тот спрятал конверт за пазуху. При последних словах Накатани Синъити сразу стал серьезным и на лице у него появилось напряженное выражение.
— Расскажешь мне потом, что ты думаешь обо всем этом. У меня тоже есть кое-какие соображения, ну да ладно, после поговорим, сперва прочти... — Накатани, не докончив, взглянул на дверь. Синъити тоже обернулся. В цех входил Араки, запрокинув голову и прикрывая лицо рукой. Между его пальцами, прижатыми к щеке, текла кровь.
— Что случилось?
— Да пустяки. Кровь носом пошла. Нет ли у тебя ханагами?— Араки опустился на стул, который пододвинул ему Накатани, и начал утирать лицо платком.
— На тебя напали из-за угла?
— Из-за угла? — закрыв глаза, Араки усмехнулся. Лицо его было измазано кровью, верхняя губа распухла.
Синъити смотрел то на Араки, то на Накатани. Мастер, видимо, о чем-то догадывался.
— Это Сима? — спросил он, но Араки в ответ только покачал головой.
— Комацу?
Араки слегка пожал плечами, как бы отвечая «не знаю». Потом, спустя некоторое время, сказал:
— Да кто бы из них ни был, не всё ли равно в конце концов.
Что-то похожее на глубокий вздох вырвалось из груди Накатани, он засунул руки в карманы брюк и, приподняв узкие плечи, уставился в пол.
— Ну, знаешь ли, ведь это... это... — Накатани начал ходить вокруг стола, что-то бормоча себе под нос.— Это подлость!
Синъити впервые видел «голубка» таким сердитым.
— Просто мы должны быть теперь готовы ко все-му, — сказал Араки, стирая с лица засохшую кровь, и встал. — Поговорим по дороге. Вы опоздаете на поезд.
Все трое вышли на улицу. Когда в проходной они отметили на контрольных часах время ухода, Накатани хотел было подойти к окошку дежурного, но Араки остановил его.
— Ладно, оставь. Какой теперь смысл говорить об этом?
Они вышли на шоссе. Было темно и холодно. Араки жил недалеко от станции Окая на казенной квартире.
— Очевидно, «Комитет дружбы» прекратил на этом свое существование...
— Видимо, так.
- Нам нужна более сильная организация,— тихо произнес Араки.
Мимо промчался грузовик, поднимая за собой клубы пыли, белевшей в темноте ночи.
— Хочется мне съездить в Токио, побывать на главном заводе, — продолжал Араки. — Там, кажется, сейчас начинают активно действовать.
Синъити молча шагал позади них, всё время ощущая лежавший за пазухой тяжелый конверт. Это ощущение как будто сближало его с тем, о чем сейчас говорили эти двое, и вливало в него бодрость.
Вечером следующего дня Синъити возвращался домой с последним поездом. Сойдя на станции Ками-Сува, он перешел через железнодорожный переезд. Озеро тускло блестело во мраке; казалось, вода переливается через край. Встречный ветер дул Синъити в лицо. Он шел, съежившись, прислушиваясь к треску ломающегося льда, которым уже затянулись края озера.
Испытание счетчика оборотов на сегодня закончилось. Завтра завод не работает: не хватает электроэнергии.
«...Свержение монархического режима... Установление республиканского строя». В сознании Синъити, как камешки, перекатывались непривычно звучавшие фразы, вычитанные им в брошюрах. Он трижды перечитал обе книжечки, но еще многое в них оставалось для него непонятным. Для Синъити, не привыкшего к подобной литературе, некоторые слова звучали, как условные зашифрованные обозначения.
Например, что такое «императорский строй»? Император— это он понимал, но «императорский строй»?.. Или слово «народ»? Оно еще более непонятно. Безусловно, это что-то совсем другое, чем, скажем, «подданные» или «население». «Народ» — это слово звучит как-то твердо, одухотворенно. Сам Синъити, очевидно, тоже принадлежит к «народу», но неясно, кому же все-таки подчинен «народ»?.. Что же, выходит, выше «народа» уж и нет ничего?..
И когда в своих рассуждениях Синъити доходил до этого места, он окончательно запутывался.
Он миновал покрытые инеем поля, с которых давно был убран урожай. Тянувшиеся вдоль берега здания гостиниц и минеральных ванн казались совсем темными на фоне слабо мерцающего озера.
Словно какое-то горячее, обжигающее дыхание повеяло на Синъити со страниц этих брошюр. Отдельные места в тексте касались его так непосредственно, что он
почти пугался. Подумать только, война, которую он в душе всегда считал чем-то нелепым, несовместимым с понятием гуманности, велась, оказывается, с такой гнусной целью! Вся жизнь человеческого общества определяется известными законами, и только компартия изучила эти законы!
Перед Синъити почему-то вставало лицо директора с жесткими седеющими усами над толстой верхней губой, лицо человека, грубо крикнувшего им «убирайтесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94