Слева от него расположились работницы, справа — рабочие, всего в зале собралось человек семьсот-восемьсот. На стульях, расставленных вдоль стен, сидело несколько десятков служащих. Над сценой еще сохранился лозунг: «Священная страна Япония — первая во вселенной!»
Фурукава растерянно озирался по сторонам. На сцене с приветственным словом выступал Такэноути. На полу, возле самой сцены, тесно, плечом к плечу, сидели рабочие — члены организационного комитета, лица их различить было трудно.
— Итак, согласно повестке дня, заслушаем приветствие председателя «Комитета дружбы»...
Такэноути закончил свою речь. Раздались аплодисменты, и на сцене появился директор Сагара. В это время Фурукава заметил наконец Икэнобэ Синъити. Он сидел, выставив острые колени, и что-то шептал на ухо своему соседу Касавара. Разрумянившееся лицо Икэнобэ было видно Фурукава в профиль. Не обращая внимания на недовольство соседей, солдат начал пробираться к Синъити прямо через головы и плечи сидевших впереди людей.
Друзья вышли из зала в галерею. Внизу под ними плескалась река Тэнрю. Некоторое время молодые люди молча смотрели друг на друга.
— Я тоже буду теперь здесь работать.
— Да?
— И жить буду с тобой вместе, в Ками-Сува... — с радостным оживлением сообщал Фурукава. Но Синъити опускал голову всё ниже и ниже.
— Ты получил мое письмо? — спросил Икэнобэ, постукивая носком сандалии. — То письмо, которое я написал тебе в мае этого года?
— В мае? Нет, не получил... — простодушно ответил Фурукава. — Во-первых, в нынешнем мае, нам, солдатам
не только что писем, а вообще ничего... — Вдруг запавшие щеки его дрогнули, и, схватив Синъити за плечи, он с силой встряхнул его. По лицу Икэнобэ он всё понял.
— Ты знаешь что-нибудь о моей матери? Да? Он тряс его за плечи, но Икэнобэ продолжал молчать.
Когда Фурукава был в армии, Икэнобэ несколько раз писал его матери, желая утешить старушку. После страшного налета американской авиации на район Фу-кагава в Токио Икэнобэ попросил своих родителей навести справки о матери Фурукава и получил ответ, что хотя труп ее не удалось обнаружить, но, по всем данным, можно с уверенностью заключить, что она погибла при пожаре.
— Придем в общежитие, тогда и поговорим обо всем... Ведь мы же теперь будем жить вместе.
В это время в дверях показался начальник общего отдела Нобуёси Комацу. Он вразвалку прошел мимо молодых людей.
Икэнобэ чувствовал, что не может взглянуть прямо в глаза Фурукава, и сделал было движение, собираясь вернуться в зал, но Фурукава крепко держал его за плечо.
— Нет, скажи сейчас, хотя бы в двух словах, слышишь? Значит, погибла, да?
Не отвечая, Икэнобэ нахмурился и крепко стиснул зубы. Вдруг Фурукава, уткнувшись головой в его плечо, зарыдал.
Нобуёси Комацу услышал рыдания и оглянулся, но такое явление, как чьи-то слезы, не могло его взволновать. Увидев грязного солдата, который плакал, уткнувшись лицом в плечо Икэнобэ, он подумал только, что солдат этот, вероятно, первого или второго года службы, и сплюнул за перила.
Нобуёси Комацу неторопливо шел по галерее в своем неизменном офицерском мундире, которым так гордился, покуривая неизвестно где раздобытую американскую сигарету. Весь его вид говорил, что он считает ниже своего достоинства слушать какие-то речи и доклады.
Неожиданно метрах в пятидесяти от себя он заметил старшего мастера экспериментального цеха Накатани, который, присев на корточки и прислонившись к перилам, углубился в чтение каких-то бумаг... Комацу остановился.
«...Мы стремимся к свержению императора и к уничтожению монархии. Наша цель состоит в том, чтобы создать народное республиканское правительство, основанное на воле всего народа...»
Накатани читал «Обращение к японскому народу». Дрожа от холодного ветра, приносившего с реки брызги пены, он украдкой, таясь от всех, читал эти легально изданные брошюры — в представлении Накатани компартия по-прежнему оставалась чем-то запрещенным, нелегальным.
«...наш народ, лишенный крова и страдающий от холода и голода, находится на грани смерти. Нынешнее правительство, направляя все свои усилия на сохранение монархического режима и на возрождение милитаризма, не только не принимает мер, чтобы избавить народ от бедствий, но, напротив, своей политикой обостряет и усугубляет их...»
Накатани взглянул на иероглифы, которыми было подписано «Обращение»: «Группа товарищей, вышедших из тюрьмы».
Согнувшись, он долго сидел неподвижно, не замечая холодного ветра, дувшего с реки.
Слушая речи, Араки чувствовал, как в душе у него накипает раздражение. Он нервничал.
Обеденный перерыв, установленный в сорок пять минут, сегодня по специальному разрешению продлили до часа. Но цветистое приветствие Такэноути, а затем речь директора уже отняли добрую половину времени. К тому же по неопытности руководители не умели организованно проводить собрание. Оглашение требований рабочих могло сорваться.
Директор говорил о «духе», присущем работникам компании «Токио-Электро», и о том, что все работники компании — от учеников до самых ответственных членов правления — преисполнены преданности и искренности, что именно этот «дух» «Токио-Электро» и есть залог подлинного демократизма. Он говорил о нежелательности появления на заводе таких организаций, как профсоюзы, которые только разжигают классовый антагонизм.
и о том, что «Комитет дружбы» завода Кавадзои, основываясь на тех же принципах согласия и взаимного доверия, на каких устанавливаются отношения между родителями и детьми, должен направить все свои усилия на возрождение Японии и действовать в духе взаимного доверия и искренности.
И те, кто понял, о чем говорил Сагара, и те, кто ничего не понял из его речи, захлопали в ладоши, и директор, закончив на этом свое выступление, вернулся в контору.
Наконец на сцене появился Касавара: — Вот, как сказал только что председатель комитета, мы с полной откровенностью высказали свои предложения, записали и собрали их...
Собрание несколько оживилось. Надежда и беспокойство охватили рабочих. Они чувствовали, что этот вопрос имеет прямое отношение к их повседневной жизни. Служащие толком не знали, в чем дело, и высказывали откровенное недоумение и недовольство, так что Араки чувствовал себя чуть ли не заговорщиком.
— Прошу кого-нибудь из рабочих — членов организационного комитета — выступить и разъяснить сущность дела... — сказал Касавара, спускаясь со сцены.
Прошло две минуты, три...
— Да скорее же!
Но члены комитета, сидевшие возле сцены, только подталкивали друг друга. Из зала уже начали раздаваться свистки. Работницы — члены комитета — прятались друг за дружку. Среди них были и старосты, но даже они робели:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Фурукава растерянно озирался по сторонам. На сцене с приветственным словом выступал Такэноути. На полу, возле самой сцены, тесно, плечом к плечу, сидели рабочие — члены организационного комитета, лица их различить было трудно.
— Итак, согласно повестке дня, заслушаем приветствие председателя «Комитета дружбы»...
Такэноути закончил свою речь. Раздались аплодисменты, и на сцене появился директор Сагара. В это время Фурукава заметил наконец Икэнобэ Синъити. Он сидел, выставив острые колени, и что-то шептал на ухо своему соседу Касавара. Разрумянившееся лицо Икэнобэ было видно Фурукава в профиль. Не обращая внимания на недовольство соседей, солдат начал пробираться к Синъити прямо через головы и плечи сидевших впереди людей.
Друзья вышли из зала в галерею. Внизу под ними плескалась река Тэнрю. Некоторое время молодые люди молча смотрели друг на друга.
— Я тоже буду теперь здесь работать.
— Да?
— И жить буду с тобой вместе, в Ками-Сува... — с радостным оживлением сообщал Фурукава. Но Синъити опускал голову всё ниже и ниже.
— Ты получил мое письмо? — спросил Икэнобэ, постукивая носком сандалии. — То письмо, которое я написал тебе в мае этого года?
— В мае? Нет, не получил... — простодушно ответил Фурукава. — Во-первых, в нынешнем мае, нам, солдатам
не только что писем, а вообще ничего... — Вдруг запавшие щеки его дрогнули, и, схватив Синъити за плечи, он с силой встряхнул его. По лицу Икэнобэ он всё понял.
— Ты знаешь что-нибудь о моей матери? Да? Он тряс его за плечи, но Икэнобэ продолжал молчать.
Когда Фурукава был в армии, Икэнобэ несколько раз писал его матери, желая утешить старушку. После страшного налета американской авиации на район Фу-кагава в Токио Икэнобэ попросил своих родителей навести справки о матери Фурукава и получил ответ, что хотя труп ее не удалось обнаружить, но, по всем данным, можно с уверенностью заключить, что она погибла при пожаре.
— Придем в общежитие, тогда и поговорим обо всем... Ведь мы же теперь будем жить вместе.
В это время в дверях показался начальник общего отдела Нобуёси Комацу. Он вразвалку прошел мимо молодых людей.
Икэнобэ чувствовал, что не может взглянуть прямо в глаза Фурукава, и сделал было движение, собираясь вернуться в зал, но Фурукава крепко держал его за плечо.
— Нет, скажи сейчас, хотя бы в двух словах, слышишь? Значит, погибла, да?
Не отвечая, Икэнобэ нахмурился и крепко стиснул зубы. Вдруг Фурукава, уткнувшись головой в его плечо, зарыдал.
Нобуёси Комацу услышал рыдания и оглянулся, но такое явление, как чьи-то слезы, не могло его взволновать. Увидев грязного солдата, который плакал, уткнувшись лицом в плечо Икэнобэ, он подумал только, что солдат этот, вероятно, первого или второго года службы, и сплюнул за перила.
Нобуёси Комацу неторопливо шел по галерее в своем неизменном офицерском мундире, которым так гордился, покуривая неизвестно где раздобытую американскую сигарету. Весь его вид говорил, что он считает ниже своего достоинства слушать какие-то речи и доклады.
Неожиданно метрах в пятидесяти от себя он заметил старшего мастера экспериментального цеха Накатани, который, присев на корточки и прислонившись к перилам, углубился в чтение каких-то бумаг... Комацу остановился.
«...Мы стремимся к свержению императора и к уничтожению монархии. Наша цель состоит в том, чтобы создать народное республиканское правительство, основанное на воле всего народа...»
Накатани читал «Обращение к японскому народу». Дрожа от холодного ветра, приносившего с реки брызги пены, он украдкой, таясь от всех, читал эти легально изданные брошюры — в представлении Накатани компартия по-прежнему оставалась чем-то запрещенным, нелегальным.
«...наш народ, лишенный крова и страдающий от холода и голода, находится на грани смерти. Нынешнее правительство, направляя все свои усилия на сохранение монархического режима и на возрождение милитаризма, не только не принимает мер, чтобы избавить народ от бедствий, но, напротив, своей политикой обостряет и усугубляет их...»
Накатани взглянул на иероглифы, которыми было подписано «Обращение»: «Группа товарищей, вышедших из тюрьмы».
Согнувшись, он долго сидел неподвижно, не замечая холодного ветра, дувшего с реки.
Слушая речи, Араки чувствовал, как в душе у него накипает раздражение. Он нервничал.
Обеденный перерыв, установленный в сорок пять минут, сегодня по специальному разрешению продлили до часа. Но цветистое приветствие Такэноути, а затем речь директора уже отняли добрую половину времени. К тому же по неопытности руководители не умели организованно проводить собрание. Оглашение требований рабочих могло сорваться.
Директор говорил о «духе», присущем работникам компании «Токио-Электро», и о том, что все работники компании — от учеников до самых ответственных членов правления — преисполнены преданности и искренности, что именно этот «дух» «Токио-Электро» и есть залог подлинного демократизма. Он говорил о нежелательности появления на заводе таких организаций, как профсоюзы, которые только разжигают классовый антагонизм.
и о том, что «Комитет дружбы» завода Кавадзои, основываясь на тех же принципах согласия и взаимного доверия, на каких устанавливаются отношения между родителями и детьми, должен направить все свои усилия на возрождение Японии и действовать в духе взаимного доверия и искренности.
И те, кто понял, о чем говорил Сагара, и те, кто ничего не понял из его речи, захлопали в ладоши, и директор, закончив на этом свое выступление, вернулся в контору.
Наконец на сцене появился Касавара: — Вот, как сказал только что председатель комитета, мы с полной откровенностью высказали свои предложения, записали и собрали их...
Собрание несколько оживилось. Надежда и беспокойство охватили рабочих. Они чувствовали, что этот вопрос имеет прямое отношение к их повседневной жизни. Служащие толком не знали, в чем дело, и высказывали откровенное недоумение и недовольство, так что Араки чувствовал себя чуть ли не заговорщиком.
— Прошу кого-нибудь из рабочих — членов организационного комитета — выступить и разъяснить сущность дела... — сказал Касавара, спускаясь со сцены.
Прошло две минуты, три...
— Да скорее же!
Но члены комитета, сидевшие возле сцены, только подталкивали друг друга. Из зала уже начали раздаваться свистки. Работницы — члены комитета — прятались друг за дружку. Среди них были и старосты, но даже они робели:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94