— Тогда как бы наш молла предстал перед дарительницей розы?..
Сердар намеревался сказать что-то еще, но в это время послышались шум и грозные крики. При свете луны туркмены увидели метнувшиеся к ним две женские фигуры. Они и в самых сложных перипетиях сабельных сражений привыкли оставаться хладнокровными и не теряться — своими могучими руками Гараоглан-хан и Сердар подхватили искавших у них спасения женщин, и через миг те уже сидели на двух запасных лошадях, которых привели с собой туркмены. Достаточно было и одного взгляда, чтоб убедиться в умении незнакомок обращаться с лошадьми, а потому вся группа всадников мгновенно развернула коней и, покидая опасное место, понеслась галопом. Позади прогремели выстрелы, и над головами всадников и всадниц просвистели пули, но это не замедлило бега лошадей, а вооруженные пистолетами туркмены не стали даже отвечать на скаку на выстрелы, пока что они все трое мало понимали, что с ними случилось...
— Ты знаешь, в чем довелось нам участвовать? — спросил Сердар у моллы Абдурахмана, когда они подъезжали к своему лагерю и замедлили бег коней.
— Всего на несколько слов больше вашего,— ответил на вопрос молодой человек.
— Какие же это были слова?
— Если у господина такое же прекрасное сердце, как его голос, тогда он вечером окажется на этом же месте с двумя запасными лошадьми...
— Этого достаточно,— промолвил Гараоглан-хан, с радостью предвкушая, как он поведает внукам, среди которых по летам мог быть и молла Абдурахман, как он, Гараоглан-хан, правитель Ахала, в своем солидном возрасте еще оказался способным принять участие в краже или спасении прекрасной незнакомки в славном городе Мешхеде...
И словно догадавшись о подобных мыслях сурового воина и будто бы желая им потрафить, молла Абдурахман добавил:
— Еще мне сказали, что могу я на то место явиться с друзьями...
«Нет, ты никак не старишься, Гараоглан,— с невинным хвастовством подумал о себе самом правитель Ахала,— если способен еще водить мужскую дружбу с такими молодыми людьми...»
В лагере, подметив, что незнакомки, из которых младшая явно была госпожой, а старшая — ее служанкой, сильно устали и, очевидно, переволновались, молла Абдурахман и Сердар, ни о чем не спросив, уступили им для ночлега свой шатер, а сами удалились спать в палатки своих воинов...
А рано утром, едва лишь муэдзины прокричали на минаретах и правоверные совершили утреннюю молитву, туркменская конница снялась и выступила из города Мешхеда на родину...
Их путь лежал от Мешхеда на север. Оставляя позади плодородные долины и живописные ущелья, туркменские конники наконец увидели силуэты Кухи-Муздурана — то были вершины одного крыла Туркменско-Хорасанских гор, которые на севере подступали до самых Каракумов, наиболее высокими вершинами этих гор были Копетдагские.
Преодолев перевалы Кухи-Муздурана, туркменская конница спустилась в долину и подошла к речке Мяне...
Впереди туркменского войска, выбирая для него наиболее удобные тропы, двигалась разведка — четыре десятка наиболее проворных джигитов во главе с молодым и горячим Тёч-Гёком.
Покрыв свое имя громкой славой во время сражений за Хорасан и Мешхед, Тёч-Гёк этим не увеличил числа прожитых им лет, а следовательно, и не обрел еще соответствующей его положению военачальника степенности.
Тёч-Гёк ехал впереди всех, но его помыслы были теперь не здесь, а там, в середине войска, где в окружении Сердара, Гараоглан-хана и моллы Абдурахмана преодолевала тяготы долгой дороги грациозно восседавшая на сером коне в белых яблоках прекрасная пленница моллы Абдурахмана. Тёч-Гёк уже предлагал ему за нее все, что имел, кроме коня, но этот проклятый молла удался не в своего отца, Велназар-ахуна, который ради выгоды способен был на многие пакости. А молла Абдурахман на предложение Тёч-Гёка ответил, что лишь возвратил этой красавице свободу и будет служить ей, пока она сама не решит своей судьбы. А как эта девушка может решить свою судьбу, для Тёч-Гёка не было тайной: увы! — она не сводит глаз с того же моллы...
Как думал Тёч-Гёк, так все и было. По изобилующему красотами берегу Мяне они продвигались впятером в ряду — юная госпожа со своей наперсницей-служанкой, Гараоглан-хан, Сердар и молла Абдурахман...
Чужестранки уже поведали туркменам свою печальную историю. Шестнадцатилетняя черноглазая красавица Лия была дочерью вождя одного из кочевых пуштунских племен, обитавших на землях, что простирались между Афганистаном и Хиндустаном, относясь к территориям обеих этих стран. Однажды на кочевье этого племени напал огромный отряд банди-тов-аламанщиков из Ирана. Отец и братья Лии, сражаясь, погибли у нее на глазах. А сама Лия вместе с вскормившей ее своим молоком сорокалетней Гаро (мать Лии умерла при ее родах) и другими попавшими в неволю соплеменниками была доставлена на мешхедскии базар, где их двоих и купил один богатый мешхедец.
Мешхедскии владелец Лии мечтал возвыситься и занять выгодную чиновничью должность, для чего намеревался подарить прекрасную пуштунку либо принцу Салару, если тот победит в затеянном им мятеже, либо тому, кто станет новым правителем мешхеда, если принц Салар будет повержен. А пока этот человек выжидал, он отвел Лии и Гаро весьма удобное помещение на третьем этаже своего дома, полагая, что всякой драгоценности должна сопутствовать соответствующая оправа, если ты намереваешься еще более увеличить ее притягательное для взоров сияние...
Одного не учел хитрый мешхедец — врожденного свободолюбия пуштунок. И когда в поле их зрения попал благородный сердцем и помыслами молла Абдурахман, пуштунки тут же решили прибегнуть к его помощи, дабы избавиться от ненавистной неволи. Но в пути, все более удалявшем пуштунок от Мешхеда и от одураченного ими хозяина, прозорливая Гаро все больше убеждалась в той истине, что ее прекрасная госпожа и падчерица, не успев еще как следует насладиться избавлением из одного плена, уже попала в другой. Было ясно умудренной Гаро, что на этот раз прекрасные розовые губки Лии не станут страстным шепотом умолять ее, Гаро, придумывать способы побега...
Как-то на третий день пути из Мешхеда, когда от Лии и моллы Абдурахмана немного отдалились другие спутники, прекрасная юная пуштунка сказала:
— Я хочу, чтобы чужестранец знал. Теперь он мой господин и повелитель.
— Но... не я один... принимал участие в твоем избавлении от плена, Лия...
— При чем тут мой плен? При чем мои избавители? За которых я, впрочем, вечно буду молиться... Такие слова, которые ты услышал вначале, чужестранец, мы, пуштунки, произносим только один раз в жизни и только одному мужчине, на которого укажет наше сердце... Когда я бросала тебе из окна свою розу, ты уже тогда вошел в мое сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Сердар намеревался сказать что-то еще, но в это время послышались шум и грозные крики. При свете луны туркмены увидели метнувшиеся к ним две женские фигуры. Они и в самых сложных перипетиях сабельных сражений привыкли оставаться хладнокровными и не теряться — своими могучими руками Гараоглан-хан и Сердар подхватили искавших у них спасения женщин, и через миг те уже сидели на двух запасных лошадях, которых привели с собой туркмены. Достаточно было и одного взгляда, чтоб убедиться в умении незнакомок обращаться с лошадьми, а потому вся группа всадников мгновенно развернула коней и, покидая опасное место, понеслась галопом. Позади прогремели выстрелы, и над головами всадников и всадниц просвистели пули, но это не замедлило бега лошадей, а вооруженные пистолетами туркмены не стали даже отвечать на скаку на выстрелы, пока что они все трое мало понимали, что с ними случилось...
— Ты знаешь, в чем довелось нам участвовать? — спросил Сердар у моллы Абдурахмана, когда они подъезжали к своему лагерю и замедлили бег коней.
— Всего на несколько слов больше вашего,— ответил на вопрос молодой человек.
— Какие же это были слова?
— Если у господина такое же прекрасное сердце, как его голос, тогда он вечером окажется на этом же месте с двумя запасными лошадьми...
— Этого достаточно,— промолвил Гараоглан-хан, с радостью предвкушая, как он поведает внукам, среди которых по летам мог быть и молла Абдурахман, как он, Гараоглан-хан, правитель Ахала, в своем солидном возрасте еще оказался способным принять участие в краже или спасении прекрасной незнакомки в славном городе Мешхеде...
И словно догадавшись о подобных мыслях сурового воина и будто бы желая им потрафить, молла Абдурахман добавил:
— Еще мне сказали, что могу я на то место явиться с друзьями...
«Нет, ты никак не старишься, Гараоглан,— с невинным хвастовством подумал о себе самом правитель Ахала,— если способен еще водить мужскую дружбу с такими молодыми людьми...»
В лагере, подметив, что незнакомки, из которых младшая явно была госпожой, а старшая — ее служанкой, сильно устали и, очевидно, переволновались, молла Абдурахман и Сердар, ни о чем не спросив, уступили им для ночлега свой шатер, а сами удалились спать в палатки своих воинов...
А рано утром, едва лишь муэдзины прокричали на минаретах и правоверные совершили утреннюю молитву, туркменская конница снялась и выступила из города Мешхеда на родину...
Их путь лежал от Мешхеда на север. Оставляя позади плодородные долины и живописные ущелья, туркменские конники наконец увидели силуэты Кухи-Муздурана — то были вершины одного крыла Туркменско-Хорасанских гор, которые на севере подступали до самых Каракумов, наиболее высокими вершинами этих гор были Копетдагские.
Преодолев перевалы Кухи-Муздурана, туркменская конница спустилась в долину и подошла к речке Мяне...
Впереди туркменского войска, выбирая для него наиболее удобные тропы, двигалась разведка — четыре десятка наиболее проворных джигитов во главе с молодым и горячим Тёч-Гёком.
Покрыв свое имя громкой славой во время сражений за Хорасан и Мешхед, Тёч-Гёк этим не увеличил числа прожитых им лет, а следовательно, и не обрел еще соответствующей его положению военачальника степенности.
Тёч-Гёк ехал впереди всех, но его помыслы были теперь не здесь, а там, в середине войска, где в окружении Сердара, Гараоглан-хана и моллы Абдурахмана преодолевала тяготы долгой дороги грациозно восседавшая на сером коне в белых яблоках прекрасная пленница моллы Абдурахмана. Тёч-Гёк уже предлагал ему за нее все, что имел, кроме коня, но этот проклятый молла удался не в своего отца, Велназар-ахуна, который ради выгоды способен был на многие пакости. А молла Абдурахман на предложение Тёч-Гёка ответил, что лишь возвратил этой красавице свободу и будет служить ей, пока она сама не решит своей судьбы. А как эта девушка может решить свою судьбу, для Тёч-Гёка не было тайной: увы! — она не сводит глаз с того же моллы...
Как думал Тёч-Гёк, так все и было. По изобилующему красотами берегу Мяне они продвигались впятером в ряду — юная госпожа со своей наперсницей-служанкой, Гараоглан-хан, Сердар и молла Абдурахман...
Чужестранки уже поведали туркменам свою печальную историю. Шестнадцатилетняя черноглазая красавица Лия была дочерью вождя одного из кочевых пуштунских племен, обитавших на землях, что простирались между Афганистаном и Хиндустаном, относясь к территориям обеих этих стран. Однажды на кочевье этого племени напал огромный отряд банди-тов-аламанщиков из Ирана. Отец и братья Лии, сражаясь, погибли у нее на глазах. А сама Лия вместе с вскормившей ее своим молоком сорокалетней Гаро (мать Лии умерла при ее родах) и другими попавшими в неволю соплеменниками была доставлена на мешхедскии базар, где их двоих и купил один богатый мешхедец.
Мешхедскии владелец Лии мечтал возвыситься и занять выгодную чиновничью должность, для чего намеревался подарить прекрасную пуштунку либо принцу Салару, если тот победит в затеянном им мятеже, либо тому, кто станет новым правителем мешхеда, если принц Салар будет повержен. А пока этот человек выжидал, он отвел Лии и Гаро весьма удобное помещение на третьем этаже своего дома, полагая, что всякой драгоценности должна сопутствовать соответствующая оправа, если ты намереваешься еще более увеличить ее притягательное для взоров сияние...
Одного не учел хитрый мешхедец — врожденного свободолюбия пуштунок. И когда в поле их зрения попал благородный сердцем и помыслами молла Абдурахман, пуштунки тут же решили прибегнуть к его помощи, дабы избавиться от ненавистной неволи. Но в пути, все более удалявшем пуштунок от Мешхеда и от одураченного ими хозяина, прозорливая Гаро все больше убеждалась в той истине, что ее прекрасная госпожа и падчерица, не успев еще как следует насладиться избавлением из одного плена, уже попала в другой. Было ясно умудренной Гаро, что на этот раз прекрасные розовые губки Лии не станут страстным шепотом умолять ее, Гаро, придумывать способы побега...
Как-то на третий день пути из Мешхеда, когда от Лии и моллы Абдурахмана немного отдалились другие спутники, прекрасная юная пуштунка сказала:
— Я хочу, чтобы чужестранец знал. Теперь он мой господин и повелитель.
— Но... не я один... принимал участие в твоем избавлении от плена, Лия...
— При чем тут мой плен? При чем мои избавители? За которых я, впрочем, вечно буду молиться... Такие слова, которые ты услышал вначале, чужестранец, мы, пуштунки, произносим только один раз в жизни и только одному мужчине, на которого укажет наше сердце... Когда я бросала тебе из окна свою розу, ты уже тогда вошел в мое сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111