«Сейчас вот, через несколько минут, открою глаза... и все исчезло! Я опять дома, в своем уютном уголке, а моя любимая жена — в деревне у матери. И над ней не тяготеет никакой вины, потому что она самая чистая, самая честная, самая верная жена на белом свете, и я готов вцепиться в горло каждому, кто осмелится утверждать обратное...»
Он снова засмеялся и открыл глаза.
Но все было по-прежнему. Ничто не исчезло. Красивую голову, склоненную перед ним, гнула к земле тяжкая вина, а белые дрожащие руки, так часто с нежностью обнимавшие мужа, прижимали сейчас к трепетной груди плод этого греха.
И все же... все же Матиас Лутц недоверчиво покачал головой! Им внезапно овладело странное глубокое спокойствие. Лицо его было бледно, но холодно и бесстрастно.
— Встань, Лена,— сказал он, снова помогая ей подняться.— Встань, пойдем домой. Там ты сможешь мне рассказать, что все это значит. Ты больна, да и я... я тоже, наверное, болен... Пойдем домой, Лена.
Вдруг в наружную дверь постучали. Одна из девочек, выглядывавшая из соседней комнаты, побежала навстречу входящим. Входная дверь оказалась незапертой. В коридор вошли две жешципы: одна пожилая, полная и краснолицая, вторая — помоложе, худощавая, по-видимому, девица зрелого возраста. По сходству между ними нетрудно было догадаться, что это сестры.
— Мама! — воскликнула маленькая девочка и, встав на цыпочки, зашептала что-то на ухо матери.
Не снимая пальто и шляпы, мадам Бринк отдернула портьеру, быстро вошла в комнату — и остановилась, пораженная.
Лена Лутц в эту минуту с помощью муя^а поднялась с колеи и бессильно опустилась на стул; ребенок, которого она все отце держала па руках, жалобно заплакал.
— Кто этот господин? Как о и сюда вошел?
Громко и негодующе бросая на ходу эти вопросы, акушерка тяя^елыми, короткими шагами, гневно сверкая глазами, приблизилась к Лутцу.
— Это мой муж,— ответила Лена тихо, по подчеркивая каждое слово.
Мадам Бринк отступила на шаг назад. Ее пылающее жирное лицо выражало ужас.
— Ваш муж? Но как же...«щ&ак ваш муж,—она не договорила и с угрожающим видом посмотрела на перепуганных девочек, стоявших рядом с ней.— Милли и Гедда, кто из вас открыл дверь этому господину? А вы, госпожа Лутц,— кто разрешил вам выйти в эту комнату?
Виновные молчали. Наконец маленькая Гедда, облизнув язычком губы, хотела как видно начать оправдываться, но тут незваный гость сам поспешил ей на помощь.
— В моем вторжении никто не виноват,— сказал Лутц.— Я вошел вслед за вашей дочерью, когда она, придя с улицы, открыла дверь. Мне было известно, что моя жена живет у вас.
— Вам это было известно?
— Да, мадам Бринк. Если вы это держали в секрете, то, значит, плохо хранили свою тайну.
— Кто же вам сообщил? — вскричала хозяйка дома вне себя, и лицо ее совсем побагровело.
— Я бы сам хотел зпать имя этою человека,— ответил Лутц сдавленным голосом.— Вот прочтите, мадам Бринк, письмо, которым меня направили к вам. А теперь позвольте мне увести отсюда мою жену. Обо всем, что произошло, я хочу узнать от нее самой... Если это действительно ее ребенок, она может взять его с собой.
— Какая неслыханная гнусность! Это прямо неслыханная гнусность! — вскричала акушерка, прочтя «апрельское» письмо, и разразилась бранью и проклятиями.— Хотела бы я знать, кто этот негодяй, этот мерзавец, этот подлый предатель в моем собственном доме! А какой ущерб моей практике! Матильда, прочти ты тоже и скажи, что ты думаешь о подобной мерзости!
Матильда прочла, и щеки ее запылали. Она так смутилась, что не знала, куда девать глаза. К счастью, никто не обратил на нее особенного внимания. В эти мучительные минуты каждый был слишком занят самим собой.
Несчастнее всех казалась сейчас мадам Бринк. Она никак не могла примириться с тем, что одна из ее профессиональных и деловых тайн выплыла на свет божий, да еще таким неблаговидным образом. В своем смятении она дошла до того, что забыла, каковы сейчас взаимоотношения между пациенткой и ее мужем, и с комической наивностью задала Лутцу вопрос — не догадывается ли он, кто из его знакомых мог написать это гнусное письмо,— как будто мужу госпожи Лутц в данный момент тояче важнее всего было узнать, кто разгласил эту тайну.
— Мадам Бринк,— ответил Матиас, пропуская мимо ушей ее бессмысленные вопросы,— я сейчас же увожу свою жену домой. Если я вам что-нибудь должен, я расплачусь завтра. Будьте добры, распорядитесь, чтюбы моей жене немедленно принесли ее верхнюю одежду.
— Но это невозможно! — вскричала акушерка.— Вы же видите, как эта несчастная молодая женщина ослабела после тяжелой болезни! Если вам еще нужно с ней переговорить, вы можете побеседовать здесь.
— Если мне нужно будет с пей поговорить, я поговорю дома. Я поступаю так, как нахожу нужным, мадам Брипк, и никто мне не указ. Еще раз прошу принести моей жене верхнее платье!
Господин Лутц сказал это довольно спокойно, но в его голосе и взгляде было нечто исключавшее всякое сопротивление или протест. Мадам Бринк, отступив на несколько шагов, очутилась рядом с сестрой. Схватив девушку за руку, акушерка увлекла ее в соседнюю комнату и с дрожью шепнула ей на ухо:
— Матильда, я боюсь, что он ее дома убьет!
Услышав это, Матильда расплакалась от страха...
Прошло добрых десять минут, прежде чем потерявшие голову женщины смогли выполнить просьбу господина Лутца. Матиас сам твердой рукой помог жене одеться. Даже ребенка завернул в шерстяной платок, попавшийся ему под руку. Затем обнял Лену за талию и, осторожно поддерживая, вывел за дверь. К счастью, на этой пустынной улице перед одним из домов стоял свободный извозчик. Лутц усадил жену в пролетку, и они поехали домой. Всю дорогу оба молчали. Ребенок тоже притих на груди у матери, словно ужас перед грядущими минутами замкнул и его крошечный рот.
Вечерняя заря погасла. Они вошли в совсем темную комнату. Матиас чуть ли не па руках отнес на диван жену, с каждым шагом все более слабевшую, усадил ее и помог пальто и шляпу. Потом зажег обе свечи, стоявшие на столе.
Чем сильнее разгорались язычки пламени, чем ярче освещал все вокруг их трепетный отблеск, тем явственнее возникало перед глазами Лепы и Матиаса их гнездо, красивое, милое и теплое, в котором они провели вместе четыре месяца, столь счастливых и сладостных.
И теперь этот приют уже не был пи светлым, ни милым...
Мысль эта пала на душу Мащиаса такой безмерной тяжестью, что из его стесненной груди вырвался жалобный стон, и на лицо легла скорбная тень. Пришел конец его неестественному спокойствию, удивлявшему его самого. Он был подобен человеку, раненному пулей, который, не чувствуя боли, еще пробегает несколько шагов, но потом падает па землю обессиленный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Он снова засмеялся и открыл глаза.
Но все было по-прежнему. Ничто не исчезло. Красивую голову, склоненную перед ним, гнула к земле тяжкая вина, а белые дрожащие руки, так часто с нежностью обнимавшие мужа, прижимали сейчас к трепетной груди плод этого греха.
И все же... все же Матиас Лутц недоверчиво покачал головой! Им внезапно овладело странное глубокое спокойствие. Лицо его было бледно, но холодно и бесстрастно.
— Встань, Лена,— сказал он, снова помогая ей подняться.— Встань, пойдем домой. Там ты сможешь мне рассказать, что все это значит. Ты больна, да и я... я тоже, наверное, болен... Пойдем домой, Лена.
Вдруг в наружную дверь постучали. Одна из девочек, выглядывавшая из соседней комнаты, побежала навстречу входящим. Входная дверь оказалась незапертой. В коридор вошли две жешципы: одна пожилая, полная и краснолицая, вторая — помоложе, худощавая, по-видимому, девица зрелого возраста. По сходству между ними нетрудно было догадаться, что это сестры.
— Мама! — воскликнула маленькая девочка и, встав на цыпочки, зашептала что-то на ухо матери.
Не снимая пальто и шляпы, мадам Бринк отдернула портьеру, быстро вошла в комнату — и остановилась, пораженная.
Лена Лутц в эту минуту с помощью муя^а поднялась с колеи и бессильно опустилась на стул; ребенок, которого она все отце держала па руках, жалобно заплакал.
— Кто этот господин? Как о и сюда вошел?
Громко и негодующе бросая на ходу эти вопросы, акушерка тяя^елыми, короткими шагами, гневно сверкая глазами, приблизилась к Лутцу.
— Это мой муж,— ответила Лена тихо, по подчеркивая каждое слово.
Мадам Бринк отступила на шаг назад. Ее пылающее жирное лицо выражало ужас.
— Ваш муж? Но как же...«щ&ак ваш муж,—она не договорила и с угрожающим видом посмотрела на перепуганных девочек, стоявших рядом с ней.— Милли и Гедда, кто из вас открыл дверь этому господину? А вы, госпожа Лутц,— кто разрешил вам выйти в эту комнату?
Виновные молчали. Наконец маленькая Гедда, облизнув язычком губы, хотела как видно начать оправдываться, но тут незваный гость сам поспешил ей на помощь.
— В моем вторжении никто не виноват,— сказал Лутц.— Я вошел вслед за вашей дочерью, когда она, придя с улицы, открыла дверь. Мне было известно, что моя жена живет у вас.
— Вам это было известно?
— Да, мадам Бринк. Если вы это держали в секрете, то, значит, плохо хранили свою тайну.
— Кто же вам сообщил? — вскричала хозяйка дома вне себя, и лицо ее совсем побагровело.
— Я бы сам хотел зпать имя этою человека,— ответил Лутц сдавленным голосом.— Вот прочтите, мадам Бринк, письмо, которым меня направили к вам. А теперь позвольте мне увести отсюда мою жену. Обо всем, что произошло, я хочу узнать от нее самой... Если это действительно ее ребенок, она может взять его с собой.
— Какая неслыханная гнусность! Это прямо неслыханная гнусность! — вскричала акушерка, прочтя «апрельское» письмо, и разразилась бранью и проклятиями.— Хотела бы я знать, кто этот негодяй, этот мерзавец, этот подлый предатель в моем собственном доме! А какой ущерб моей практике! Матильда, прочти ты тоже и скажи, что ты думаешь о подобной мерзости!
Матильда прочла, и щеки ее запылали. Она так смутилась, что не знала, куда девать глаза. К счастью, никто не обратил на нее особенного внимания. В эти мучительные минуты каждый был слишком занят самим собой.
Несчастнее всех казалась сейчас мадам Бринк. Она никак не могла примириться с тем, что одна из ее профессиональных и деловых тайн выплыла на свет божий, да еще таким неблаговидным образом. В своем смятении она дошла до того, что забыла, каковы сейчас взаимоотношения между пациенткой и ее мужем, и с комической наивностью задала Лутцу вопрос — не догадывается ли он, кто из его знакомых мог написать это гнусное письмо,— как будто мужу госпожи Лутц в данный момент тояче важнее всего было узнать, кто разгласил эту тайну.
— Мадам Бринк,— ответил Матиас, пропуская мимо ушей ее бессмысленные вопросы,— я сейчас же увожу свою жену домой. Если я вам что-нибудь должен, я расплачусь завтра. Будьте добры, распорядитесь, чтюбы моей жене немедленно принесли ее верхнюю одежду.
— Но это невозможно! — вскричала акушерка.— Вы же видите, как эта несчастная молодая женщина ослабела после тяжелой болезни! Если вам еще нужно с ней переговорить, вы можете побеседовать здесь.
— Если мне нужно будет с пей поговорить, я поговорю дома. Я поступаю так, как нахожу нужным, мадам Брипк, и никто мне не указ. Еще раз прошу принести моей жене верхнее платье!
Господин Лутц сказал это довольно спокойно, но в его голосе и взгляде было нечто исключавшее всякое сопротивление или протест. Мадам Бринк, отступив на несколько шагов, очутилась рядом с сестрой. Схватив девушку за руку, акушерка увлекла ее в соседнюю комнату и с дрожью шепнула ей на ухо:
— Матильда, я боюсь, что он ее дома убьет!
Услышав это, Матильда расплакалась от страха...
Прошло добрых десять минут, прежде чем потерявшие голову женщины смогли выполнить просьбу господина Лутца. Матиас сам твердой рукой помог жене одеться. Даже ребенка завернул в шерстяной платок, попавшийся ему под руку. Затем обнял Лену за талию и, осторожно поддерживая, вывел за дверь. К счастью, на этой пустынной улице перед одним из домов стоял свободный извозчик. Лутц усадил жену в пролетку, и они поехали домой. Всю дорогу оба молчали. Ребенок тоже притих на груди у матери, словно ужас перед грядущими минутами замкнул и его крошечный рот.
Вечерняя заря погасла. Они вошли в совсем темную комнату. Матиас чуть ли не па руках отнес на диван жену, с каждым шагом все более слабевшую, усадил ее и помог пальто и шляпу. Потом зажег обе свечи, стоявшие на столе.
Чем сильнее разгорались язычки пламени, чем ярче освещал все вокруг их трепетный отблеск, тем явственнее возникало перед глазами Лепы и Матиаса их гнездо, красивое, милое и теплое, в котором они провели вместе четыре месяца, столь счастливых и сладостных.
И теперь этот приют уже не был пи светлым, ни милым...
Мысль эта пала на душу Мащиаса такой безмерной тяжестью, что из его стесненной груди вырвался жалобный стон, и на лицо легла скорбная тень. Пришел конец его неестественному спокойствию, удивлявшему его самого. Он был подобен человеку, раненному пулей, который, не чувствуя боли, еще пробегает несколько шагов, но потом падает па землю обессиленный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92