он чувствовал, что какая-то таимая сила толкает его вперед.
Он вошел в большую прихожую с каменным полом; у стены стоял каток для белья, набитый для тяжести камнем. Узкая лестница, не то выкрашенная коричневой краской, не то потемневшая от времени, вела па второй этаж. В противоположной стене прихожей была двустворчатая дверь, на которой поблескивала медная дощечка. Матиас подошел поближе и снова прочел фамилию Бринк. Теперь и квартира была найдена.
Он все еще колебался — войти ему или нет, и принялся шагать из угла в угол передней; вдруг с улицы появилась девочка лет десяти и направилась прямо к квартире мадам Брипк, не обращая внимания на человека, прохаживающегося в передней. Распахнув наружную дверь в квартиру, она постучалась во вторую. Открыли ей не сразу, спустя некоторое время.
Матиас быстро вошел вслед за девочкой, чтобы не стучать второй раз,— ведь дверь все равно уже отперли. Он попал в маленький коридорчик, из которого через открытую дверь, завешенную коричневыми портьерами, видна была просторная гостиная. Открывшая на стук девочка-подросток сейчас же вернулась в комнату, не заметив чужого человека, а младшая стала в коридорчике снимать шляпу.
Матиас хотел было спросить, можно ли видеть мадам Брипк, как вдруг голос, донесшийся из комнаты, настолько его поразил, что он невольно подался вперед, раздвинул портьеры и огляделся вокруг... Еще несколько шагов — и он очутился в гостиной.
Здесь было две двери — одна налево, другая направо,— они, как видно, вели в другие помещения. Одна из них была открыта, и на пороге ее только что появилась молодая женщина в легком домашнем платье; покачивая на руках спеленутого ребенка, она спокойно что-то говорила девочке, открывшей дверь.
Матиас с первого взгляда не узнал эту женщину. Но он знал ее голос. Спотыкаясь, сделал он еще несколько больших шагов вперед. Только теперь его заметили. Душераздирающий крик вырвался из уст молодой женщины; еще немного — и дитя выпало бы у нее из рук. Она пошатнулась и, ища опоры, прислонилась к комоду. Это была Лепа Лутц...
Муж и не мог бы ее узнать с первого взгляда: она высохла как мертвец, превратилась в тень. В ее впалых щеках не осталось ни кровинки, глубоко ввалившиеся глаза были окружены темными тенями. Казалось, она полгода пролежала тяжело больной и только что поднялась с постели.
Долго ни один из них не мог произнести ни слова. Молодая женщина, не отрываясь, смотрела на стоящего перед нею человека, как будто видела страшный призрак, внезапно выросший из-под земли. Она словно превратилась в каменное изваяние; ни малейшее движение не говорило о том, что в этом теле есть жизнь, даже глаза глядели мигая... Потом она вдруг стала сгибаться ниже, ниже и, наконец, рухнула на колени, как подкошенная...
Матиасу тоже казалось, что перед ним призрак. Ведь то, что он видел, могло быть только во сне. Как его жена попала сюда, в чужой дом,— она же была в деревне у матери? Как могла цветущая женщина превратиться в этот бескровный живой труп? И чье это дитя она прижимает к груди?
— Лена! — прошептал Матиас, сам не зная, что он скажет дальше. Он наклонился, взял ее за руки и стал медленно поднимать. Потом, поддерживая ее, словно она не владела ногами, провел несколько шагов, усадил на стул и встал перед пей, склонившись.
Поодаль от них стояли обе девочки, молча, широко раскрытыми от изумления глазами наблюдая за происходящим.
— Кто тебя направил сюда? — произнесла наконец молодая женщина; голос ее прозвучал словно из-под земли.
Матиас качнул головой, потом еще раз покачал головой, не слыша вопроса.
— Лена, почему ты здесь? — спросил он в свою очередь; он говорил шепотом, точно с умирающей, и даже взгляд его, устремленный на белое как мел почти прозрачное лицо жены, выражал то заботливое внимание, ту бережную осторожность, с какой люди обращаются с тяжело больными.
— Скажи мне, почему ты здесь? — повторил он. Ответа не было. Губы Лены двигались, вздрагивали,
но она молчала. Вдруг ребенок открыл глазки и заплакал. Взгляд Матиаса упал на крошечное личико цвета сырого мяса и синие глазки, которые, моргая, смотрели на него.
— Чей это ребенок, Лена?
Но молодая женщина только поглядела мужу в лицо тусклым, бессмысленным взглядом, точно в горячечном бреду, и повторила резко, почти нетерпеливо свой вопрос:
— Кто тебя направил сюда?
— Не знаю кто. Да не все ли равно. Главное, что я тебя здесь нашел. Я не знал, что ты здесь... Пойдем домой, Лена!
Он говорил тихо, почти ласково, как с больным ребенком. Но Лена покачала головой.
— Домой? Я больше не пойду домой.
— Что? Ты не пойдешь домой?
— Не пойду.
— Лена, уж не бредишь ли ты? — сказал Матиас, трогая ее за плечо.— Ты меня не узнаешь? Я твой муж! Почему ты не хочешь идти домой, ко мне?
— Я не могу... Теперь уже не могу... теперь... теперь... все кончено...
У нее вдруг вырвалось такое дикое рыдание, что все тело ее задрожало, а грудь, казалось, вот-вот разорвется. При этом она посмотрела на мужа совсем сухими глазами, и от ее взгляда у Матиаса оледенело сердце. Он прочел в этом взгляде то, о чем боялся думать, что не решался предположить, чему не хотел верить... в этих глазах, моливших о пощаде и милосердии, он прочел признание вины...
— Этот... ребенок...— начал он, запинаясь, и ему почудилось, будто воздух вокруг него стал черным.— Этот ребенок — твой... и... он... не от меня!
Красивая светловолосая голова женщины склонилась низко, точно придавленная чьей-то тяжелой рукой. Потом, соскользнув со стула, Лена медленно опустилась на колени. Не поднимая головы, она замерла у ног мужа, ожидая смертельного удара.
— Мати, убей меня!
Сказала ли она так, Матиас не знал; но все в этой картине говорило языком, который, казалось, был внятен. И рука его поднялась... поднялась, сжатая в твердый, тяжеловесный кулак рабочего человека; одного удара было бы достаточно для этой красивой головки... Но рука бессильно опустилась. Светлая женская голова, склонившаяся к самому полу, была слишком прекрасна, слишком дорога этому несчастному, она составляла все его богатство, он за эту голову, не задумываясь, отдал бы свою собственную. Такое сокровище — и уничтожить одним ударом кулака...
Глубокая тишина царила в комнате.
Слышно было только тяжелое дыхание Лены.
И вдруг Матиас рассмеялся.
Да ведь это все не может быть наяву — все, что он видит и слышит! Глуп он был, если этому верил. Вся эта история — не что иное, как чудовищная, нелепая, гнусная апрельская шутка. Бог знает кто ее подстроил, бог знает почему Лена в ней участвует! А если не шутка, тогда, значит, это — обман зрения, наваждение, лихорадочный бред, а он сам, Матиас,— горячечный больной, сорвавшийся с постели...
Матиас обхватил голову обеими руками, прижал пальцы к глазам и подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Он вошел в большую прихожую с каменным полом; у стены стоял каток для белья, набитый для тяжести камнем. Узкая лестница, не то выкрашенная коричневой краской, не то потемневшая от времени, вела па второй этаж. В противоположной стене прихожей была двустворчатая дверь, на которой поблескивала медная дощечка. Матиас подошел поближе и снова прочел фамилию Бринк. Теперь и квартира была найдена.
Он все еще колебался — войти ему или нет, и принялся шагать из угла в угол передней; вдруг с улицы появилась девочка лет десяти и направилась прямо к квартире мадам Брипк, не обращая внимания на человека, прохаживающегося в передней. Распахнув наружную дверь в квартиру, она постучалась во вторую. Открыли ей не сразу, спустя некоторое время.
Матиас быстро вошел вслед за девочкой, чтобы не стучать второй раз,— ведь дверь все равно уже отперли. Он попал в маленький коридорчик, из которого через открытую дверь, завешенную коричневыми портьерами, видна была просторная гостиная. Открывшая на стук девочка-подросток сейчас же вернулась в комнату, не заметив чужого человека, а младшая стала в коридорчике снимать шляпу.
Матиас хотел было спросить, можно ли видеть мадам Брипк, как вдруг голос, донесшийся из комнаты, настолько его поразил, что он невольно подался вперед, раздвинул портьеры и огляделся вокруг... Еще несколько шагов — и он очутился в гостиной.
Здесь было две двери — одна налево, другая направо,— они, как видно, вели в другие помещения. Одна из них была открыта, и на пороге ее только что появилась молодая женщина в легком домашнем платье; покачивая на руках спеленутого ребенка, она спокойно что-то говорила девочке, открывшей дверь.
Матиас с первого взгляда не узнал эту женщину. Но он знал ее голос. Спотыкаясь, сделал он еще несколько больших шагов вперед. Только теперь его заметили. Душераздирающий крик вырвался из уст молодой женщины; еще немного — и дитя выпало бы у нее из рук. Она пошатнулась и, ища опоры, прислонилась к комоду. Это была Лепа Лутц...
Муж и не мог бы ее узнать с первого взгляда: она высохла как мертвец, превратилась в тень. В ее впалых щеках не осталось ни кровинки, глубоко ввалившиеся глаза были окружены темными тенями. Казалось, она полгода пролежала тяжело больной и только что поднялась с постели.
Долго ни один из них не мог произнести ни слова. Молодая женщина, не отрываясь, смотрела на стоящего перед нею человека, как будто видела страшный призрак, внезапно выросший из-под земли. Она словно превратилась в каменное изваяние; ни малейшее движение не говорило о том, что в этом теле есть жизнь, даже глаза глядели мигая... Потом она вдруг стала сгибаться ниже, ниже и, наконец, рухнула на колени, как подкошенная...
Матиасу тоже казалось, что перед ним призрак. Ведь то, что он видел, могло быть только во сне. Как его жена попала сюда, в чужой дом,— она же была в деревне у матери? Как могла цветущая женщина превратиться в этот бескровный живой труп? И чье это дитя она прижимает к груди?
— Лена! — прошептал Матиас, сам не зная, что он скажет дальше. Он наклонился, взял ее за руки и стал медленно поднимать. Потом, поддерживая ее, словно она не владела ногами, провел несколько шагов, усадил на стул и встал перед пей, склонившись.
Поодаль от них стояли обе девочки, молча, широко раскрытыми от изумления глазами наблюдая за происходящим.
— Кто тебя направил сюда? — произнесла наконец молодая женщина; голос ее прозвучал словно из-под земли.
Матиас качнул головой, потом еще раз покачал головой, не слыша вопроса.
— Лена, почему ты здесь? — спросил он в свою очередь; он говорил шепотом, точно с умирающей, и даже взгляд его, устремленный на белое как мел почти прозрачное лицо жены, выражал то заботливое внимание, ту бережную осторожность, с какой люди обращаются с тяжело больными.
— Скажи мне, почему ты здесь? — повторил он. Ответа не было. Губы Лены двигались, вздрагивали,
но она молчала. Вдруг ребенок открыл глазки и заплакал. Взгляд Матиаса упал на крошечное личико цвета сырого мяса и синие глазки, которые, моргая, смотрели на него.
— Чей это ребенок, Лена?
Но молодая женщина только поглядела мужу в лицо тусклым, бессмысленным взглядом, точно в горячечном бреду, и повторила резко, почти нетерпеливо свой вопрос:
— Кто тебя направил сюда?
— Не знаю кто. Да не все ли равно. Главное, что я тебя здесь нашел. Я не знал, что ты здесь... Пойдем домой, Лена!
Он говорил тихо, почти ласково, как с больным ребенком. Но Лена покачала головой.
— Домой? Я больше не пойду домой.
— Что? Ты не пойдешь домой?
— Не пойду.
— Лена, уж не бредишь ли ты? — сказал Матиас, трогая ее за плечо.— Ты меня не узнаешь? Я твой муж! Почему ты не хочешь идти домой, ко мне?
— Я не могу... Теперь уже не могу... теперь... теперь... все кончено...
У нее вдруг вырвалось такое дикое рыдание, что все тело ее задрожало, а грудь, казалось, вот-вот разорвется. При этом она посмотрела на мужа совсем сухими глазами, и от ее взгляда у Матиаса оледенело сердце. Он прочел в этом взгляде то, о чем боялся думать, что не решался предположить, чему не хотел верить... в этих глазах, моливших о пощаде и милосердии, он прочел признание вины...
— Этот... ребенок...— начал он, запинаясь, и ему почудилось, будто воздух вокруг него стал черным.— Этот ребенок — твой... и... он... не от меня!
Красивая светловолосая голова женщины склонилась низко, точно придавленная чьей-то тяжелой рукой. Потом, соскользнув со стула, Лена медленно опустилась на колени. Не поднимая головы, она замерла у ног мужа, ожидая смертельного удара.
— Мати, убей меня!
Сказала ли она так, Матиас не знал; но все в этой картине говорило языком, который, казалось, был внятен. И рука его поднялась... поднялась, сжатая в твердый, тяжеловесный кулак рабочего человека; одного удара было бы достаточно для этой красивой головки... Но рука бессильно опустилась. Светлая женская голова, склонившаяся к самому полу, была слишком прекрасна, слишком дорога этому несчастному, она составляла все его богатство, он за эту голову, не задумываясь, отдал бы свою собственную. Такое сокровище — и уничтожить одним ударом кулака...
Глубокая тишина царила в комнате.
Слышно было только тяжелое дыхание Лены.
И вдруг Матиас рассмеялся.
Да ведь это все не может быть наяву — все, что он видит и слышит! Глуп он был, если этому верил. Вся эта история — не что иное, как чудовищная, нелепая, гнусная апрельская шутка. Бог знает кто ее подстроил, бог знает почему Лена в ней участвует! А если не шутка, тогда, значит, это — обман зрения, наваждение, лихорадочный бред, а он сам, Матиас,— горячечный больной, сорвавшийся с постели...
Матиас обхватил голову обеими руками, прижал пальцы к глазам и подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92