Всякий, взглянув на нее сейчас, признал бы, что среди дочерей таллинских бюргеров Берта Виттельбах вовсе не относится к числу наименее привлекательных. Одеваться со вкусом она бесспорно умела, как, впрочем, и многие другие.
Мамзель Виттельбах с чувством пожала руку жениха своей теплой рукой, бросив испытующий взгляд на его озабоченное лицо. Матиаса окутало целое облачко сладчайших ароматов, исходивших от одежды барышни. Этот запах раздражал его, но он все же вдыхал его с жадностью.
— Мати, ты до сих пор не выполнил своего обещания,— начала мамзель Берта чуть насмешливо, с ласковым упреком.
— Какого обещания?
— Л ты уже и забыл? — И девица Виттельбах погрозила ему пальчиком.— Ты ведь должен был выведать у папы, что он думает насчет нас с тобой.
— Я выведал... всего несколько дней тому назад,— храбро солгал Матиас.
— И я об этом ничего не знаю!
— Я не хотел тебя огорчать...
— Огорчать?
— Да, выслушав ответ твоего отца, я убедился, что у нас не остается никаких надежд.
— Неужели? — спросила Берта с удивительным спокойствием.— Мой отец дал тебе понять, что он откажет тебе, если ты явишься просить моей руки?
— Да, Берта. Только так и можно было истолковать его не вполне ясные слова. И, я думаю, мы поступим правильно, если свыкнемся с мыслью, что все кончено, что мы должны похоронить все наши планы и мечты. Твои родители возражают против нашего брака так же упорно, как и раньше.
— Мати, ты лжешь!
Огонь ее глаз уже не манил, не очаровывал. Он палил, он жег.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я знаю — мои родители совсем другого мнения. Я как раз и велела тебя позвать, чтобы сообщить тебе эту радостную весть...
— Какую?
— Ведь против нашего брака особенно возражала мама.гА вчера вечером она мне дала ясно понять, что они с папой не будут больше ему препятствовать. Знаешь, что она мне сказала? Вот что она сказала, слово в слово: «Господи помилуй, не навязывать же нам Лутцу свою дочь, раз он сам не просит ее руки! О своих намерениях он нам еще ни слова не сказал, ни прямо, ни обиняком. Если бы мы знали, что он тебя действительно любит, если бы он сам нас в этом заверил, мы, возможно, в конце концов изменили бы свое решение...» Что ты на это скажешь, Мати?
— Странная перемена! — глубоко вздохнул Мати, блуждая взглядом по полу.
— Странная? А по-моему, вполне естественная,— резко возразила невеста.— Мы ведь твердо надеялись на эту перемену, это нас утешало, придавало нам мужества в борьбе... Ты, надеюсь, знаешь, что тебе теперь нужно делать...
Матиас видел, что решающего объяснения избежать не удается. Приходилось сводить последние счеты с невестой неожиданно, раньше, чем он хотел бы. Несколько минут он еще боролся с собой, потом, уверенно взглянув девушке в глаза, произнес:
— Прости меня, Берта, но я не могу идти к твоим родителям просить твоей руки. Во мне за это время тоже произошла перемена.
Девица Виттельбах посмотрела на него так, как будто не уловила смысла его слов. Только восковая бледность, медленно разлившаяся по ее лицу, и еле заметное трепетание узких губ показывали, что все же поняла его ответ.
— Мати! — воскликнула она и вскочила с места, словно ее кольнули ножом.
Матиас тоже поднялся. Он шагнул к девушке, взял ее узкую холодную как лед руку в свою ладонь и прошептал робко и умоляюще:
— Я знаю — это нехорошо с моей стороны, я чувствую, что виноват, но иначе поступить не могу. Пусть лучше я сейчас, признавшись во всем, окажусь перед тобой лгуном, чем тайно лгать тебе жизнь. Наш брак не может быть счш'тлипмм, поэтому я отступаюсь от нашего уговора. Ла.кжи меня вероломным, но верни мне мое слово.
— Почему? — снова вырвалось у девушки.
— Потому что между нами нет взаимной любви,- ответил Лутц так спокойно, что и сам удивился. Сейчас, в разгаре борьбы, когда настали страшные для него минуты, он вдруг обрел и смелость и нужные слова.
Берта злобно оттолкнула его руку. Лицо и глаза, глядевшие сейчас на Матиаса, напоминали разгневанного ангела с картины, которая висела на степе против окна.
— Подлец! — прохрипела мамзель Впттельбах, словно кто-то сдавил ей горло.— Только теперь ты понял, что между нами нет взаимной любви! А целый год, когда мы были женихом и невестой, ты этого не замечал! Откуда же вдруг теперь взялось это открытие?
— Я испытывал себя, Берта. Поверь мне, только после тяжелой борьбы я пришел к тому заключению, о котором сейчас говорил. И если я изменил своему слову, стал предателем, то только потому, что раньше недостаточно знал самого себя. Я любил твое богатство, а не тебя самое. Но гнусным подлецом я был бы как раз в том случае, если женился бы на тебе только ради твоего богатства и каждый день лгал тебе, разыгрывая любящего мужа.
Берта рассмеялась. Это был странный смех, дребезжащий и желчный, он обжигал и резал слух.
— Подумать только, столярный подмастерье рассуждает о так называемой «возвышенной» любви, бывший мужик разыгрывает идеалиста и романтика, как их изображают в классической поэзии... да тут и осел расхохочется во все горло!.. Если уж ты решил говорить правду, так будь откровенен до конца! Признайся, что ты не мужчина, а жалкая тряпка: стоит какой-нибудь смазливой бабенке улыбнуться тебе, как ты теряешь и память и рассудок, забываешь и честь и стыд! Эта хитрая и развратная девчонка, что жила несколько недель под нашим кровом, совсем вскружила тебе голову — настолько ты безвольное, бесхарактерное существо. И ты еще пытаешься меня убедить, будто изменился ко мне, изменился, потому что проверил свои чувства! Ты, несчастный, только жалкая жертва этой гнусной соблазнительницы, ты — ее добыча!
Пока Берта изливала свою желчь на бедного грешника, на губах у нее накипела узкая полоска зеленоватой пены. Но именно безудержная ярость Берты, заставлявшая ее выкрикивать все более обидные, оскорбительные слова, помогла Матиасу сохранить спокойствие, укрепила в нем силу сопротивления. Он, наверное, оказался бы много слабее, если девушка избрала бы своим оружием слезы, скорбь, отчаяние, горячую мольбу.
— Эту девушку оставим в покое,— ответил Матиас, подчеркивая каждое слово.— Она и не пыталась влиять на меня, она ни о чем и но догадывается. Ты можешь быть уверена, я с ней не обменялся пи единым словом о каких-либо нежных чувствах, между нами и сейчас нет никакой связи, ни тайной, ни открытой, и, что особенно важно^ Лена никогда не делала ни малейшего шага, чтобы намеренно привлечь меня к себе. Ты совершаешь большую несправедливость, бросая ей такие тяжелые и такие гадкие обвинения. Обвиняй меня, а этого ни в чем не повинного человека оставь в покое.
— Ты любишь ее? — с трудом вымолвила Берта, и голос ее прозвучал как приглушенный стон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Мамзель Виттельбах с чувством пожала руку жениха своей теплой рукой, бросив испытующий взгляд на его озабоченное лицо. Матиаса окутало целое облачко сладчайших ароматов, исходивших от одежды барышни. Этот запах раздражал его, но он все же вдыхал его с жадностью.
— Мати, ты до сих пор не выполнил своего обещания,— начала мамзель Берта чуть насмешливо, с ласковым упреком.
— Какого обещания?
— Л ты уже и забыл? — И девица Виттельбах погрозила ему пальчиком.— Ты ведь должен был выведать у папы, что он думает насчет нас с тобой.
— Я выведал... всего несколько дней тому назад,— храбро солгал Матиас.
— И я об этом ничего не знаю!
— Я не хотел тебя огорчать...
— Огорчать?
— Да, выслушав ответ твоего отца, я убедился, что у нас не остается никаких надежд.
— Неужели? — спросила Берта с удивительным спокойствием.— Мой отец дал тебе понять, что он откажет тебе, если ты явишься просить моей руки?
— Да, Берта. Только так и можно было истолковать его не вполне ясные слова. И, я думаю, мы поступим правильно, если свыкнемся с мыслью, что все кончено, что мы должны похоронить все наши планы и мечты. Твои родители возражают против нашего брака так же упорно, как и раньше.
— Мати, ты лжешь!
Огонь ее глаз уже не манил, не очаровывал. Он палил, он жег.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я знаю — мои родители совсем другого мнения. Я как раз и велела тебя позвать, чтобы сообщить тебе эту радостную весть...
— Какую?
— Ведь против нашего брака особенно возражала мама.гА вчера вечером она мне дала ясно понять, что они с папой не будут больше ему препятствовать. Знаешь, что она мне сказала? Вот что она сказала, слово в слово: «Господи помилуй, не навязывать же нам Лутцу свою дочь, раз он сам не просит ее руки! О своих намерениях он нам еще ни слова не сказал, ни прямо, ни обиняком. Если бы мы знали, что он тебя действительно любит, если бы он сам нас в этом заверил, мы, возможно, в конце концов изменили бы свое решение...» Что ты на это скажешь, Мати?
— Странная перемена! — глубоко вздохнул Мати, блуждая взглядом по полу.
— Странная? А по-моему, вполне естественная,— резко возразила невеста.— Мы ведь твердо надеялись на эту перемену, это нас утешало, придавало нам мужества в борьбе... Ты, надеюсь, знаешь, что тебе теперь нужно делать...
Матиас видел, что решающего объяснения избежать не удается. Приходилось сводить последние счеты с невестой неожиданно, раньше, чем он хотел бы. Несколько минут он еще боролся с собой, потом, уверенно взглянув девушке в глаза, произнес:
— Прости меня, Берта, но я не могу идти к твоим родителям просить твоей руки. Во мне за это время тоже произошла перемена.
Девица Виттельбах посмотрела на него так, как будто не уловила смысла его слов. Только восковая бледность, медленно разлившаяся по ее лицу, и еле заметное трепетание узких губ показывали, что все же поняла его ответ.
— Мати! — воскликнула она и вскочила с места, словно ее кольнули ножом.
Матиас тоже поднялся. Он шагнул к девушке, взял ее узкую холодную как лед руку в свою ладонь и прошептал робко и умоляюще:
— Я знаю — это нехорошо с моей стороны, я чувствую, что виноват, но иначе поступить не могу. Пусть лучше я сейчас, признавшись во всем, окажусь перед тобой лгуном, чем тайно лгать тебе жизнь. Наш брак не может быть счш'тлипмм, поэтому я отступаюсь от нашего уговора. Ла.кжи меня вероломным, но верни мне мое слово.
— Почему? — снова вырвалось у девушки.
— Потому что между нами нет взаимной любви,- ответил Лутц так спокойно, что и сам удивился. Сейчас, в разгаре борьбы, когда настали страшные для него минуты, он вдруг обрел и смелость и нужные слова.
Берта злобно оттолкнула его руку. Лицо и глаза, глядевшие сейчас на Матиаса, напоминали разгневанного ангела с картины, которая висела на степе против окна.
— Подлец! — прохрипела мамзель Впттельбах, словно кто-то сдавил ей горло.— Только теперь ты понял, что между нами нет взаимной любви! А целый год, когда мы были женихом и невестой, ты этого не замечал! Откуда же вдруг теперь взялось это открытие?
— Я испытывал себя, Берта. Поверь мне, только после тяжелой борьбы я пришел к тому заключению, о котором сейчас говорил. И если я изменил своему слову, стал предателем, то только потому, что раньше недостаточно знал самого себя. Я любил твое богатство, а не тебя самое. Но гнусным подлецом я был бы как раз в том случае, если женился бы на тебе только ради твоего богатства и каждый день лгал тебе, разыгрывая любящего мужа.
Берта рассмеялась. Это был странный смех, дребезжащий и желчный, он обжигал и резал слух.
— Подумать только, столярный подмастерье рассуждает о так называемой «возвышенной» любви, бывший мужик разыгрывает идеалиста и романтика, как их изображают в классической поэзии... да тут и осел расхохочется во все горло!.. Если уж ты решил говорить правду, так будь откровенен до конца! Признайся, что ты не мужчина, а жалкая тряпка: стоит какой-нибудь смазливой бабенке улыбнуться тебе, как ты теряешь и память и рассудок, забываешь и честь и стыд! Эта хитрая и развратная девчонка, что жила несколько недель под нашим кровом, совсем вскружила тебе голову — настолько ты безвольное, бесхарактерное существо. И ты еще пытаешься меня убедить, будто изменился ко мне, изменился, потому что проверил свои чувства! Ты, несчастный, только жалкая жертва этой гнусной соблазнительницы, ты — ее добыча!
Пока Берта изливала свою желчь на бедного грешника, на губах у нее накипела узкая полоска зеленоватой пены. Но именно безудержная ярость Берты, заставлявшая ее выкрикивать все более обидные, оскорбительные слова, помогла Матиасу сохранить спокойствие, укрепила в нем силу сопротивления. Он, наверное, оказался бы много слабее, если девушка избрала бы своим оружием слезы, скорбь, отчаяние, горячую мольбу.
— Эту девушку оставим в покое,— ответил Матиас, подчеркивая каждое слово.— Она и не пыталась влиять на меня, она ни о чем и но догадывается. Ты можешь быть уверена, я с ней не обменялся пи единым словом о каких-либо нежных чувствах, между нами и сейчас нет никакой связи, ни тайной, ни открытой, и, что особенно важно^ Лена никогда не делала ни малейшего шага, чтобы намеренно привлечь меня к себе. Ты совершаешь большую несправедливость, бросая ей такие тяжелые и такие гадкие обвинения. Обвиняй меня, а этого ни в чем не повинного человека оставь в покое.
— Ты любишь ее? — с трудом вымолвила Берта, и голос ее прозвучал как приглушенный стон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92