— Я требую, чтобы вы немедленно ушли отсюда со своим кровавым балаганом! Вот это — мой дом, а это — мой участок. Никто не имеет права устраивать па моей номло бои и ю и делать моих жильцов очевидцами того, как рвут на куски живых людей! Я, таллинский гражданин и ратман Ротерман, протестую против этого неслыханного самоуправства!
Господа, стоящие в кругу — дворяне, высшие чиновники губернского правления,— переглядываются, собираются тесной группой, обмениваются несколькими словами. Один машет рукой, другой тоже. На их лицах улыбки. Они не обременяют себя трудом ответить на протест Ро-термана. Один из них обращается к офицеру с каким-то распоряжением. Тот подает команду. Перерыв кончился, солдаты, производящие экзекуцию, отходят от чана с водкой, снова хватают палки и бросаются к крестьянам, которых еще по избивали,— таких осталось человек пятнадцать. По барабаны еще по грохочут, и Ротерман успевает крикнуть дрожащим от гнева голосом:
— Здесь я хозяин! И я вам в последний раз говорю: уходите со своей расправой от моего дома! Не уйдете — я немедленно телеграфирую в Петербург, министру! Я буду жаловаться!
Некоторое впечатление эта угроза все же производит: один из чиновников, барон Штакельберг, подходит к Ро-терману, приглашает его в круг и, по-видимому, пытается успокоить. О чем они говорят, в толпе, конечно, не слыхать. Сотни глаз следят за ними, но видят только, что ратман энергично жестикулирует, а чиновник высокомерно, сверху вниз смотрит на него.
—- Сейчас же извольте замолчать, не то мы и вас выпорем! — вдруг раздраженно вскрикивает барон Штакель-берг.— А жалеете вы этих бунтовщиков только потому, что они покупают всякую дрянь в ваших лавчонках... Ну как — желаете отведать наших дубинок?
— Ваших дубинок я не боюсь. Ротерманы — не рабы, мой отец был последним крепостным в нашей семье. Хотел бы я посмотреть, кто посмеет тронуть свободного горожанина! — отвечает купец и еще крепче сжимает в руке свою толстую трость.
Они обмениваются еще несколькими резкими словами, затем господин Ротермаи уходит и направляется к своему дому; лицо его пылает от гнева. Ратману снова вежливо уступают дорогу; громкие одобрительные восклицания несутся ему вслед.
Но вот храбрый купец останавливается. Взгляд его падает на стоящего поодаль коменданта города, барона Зальца. По приказу этого человека — так думает Ротер-ман — шестьсот — восемьсот солдат Красноярского полка избивают здесь несколько десятков помещичьих рабов; показывая на красную подкладку баронской шинели, Ро-терман восклицает со злым сарказмом:
— Выверни свою шинель наизнанку, палач!
Эта фраза еще долго жила в памяти таллинских горожан, ее повторяли и через много лет после того, как барон фон Зальца в наказание за неосмотрительный шаг был по приказу царя куда-то переведен из Таллина.
Послал ли Ротермаи жалобу в Петербург — неизвестно; можно предположить, что он действительно так и сделал. Но сейчас он вынужден был отступить — ему не удалось положить конец кровавому зрелищу.
И все же оно вскоре прекратилось благодаря вмешательству другого лица.
К судьям подошел маленький, сухонький человечек в синем мундире, смуглолицый и седоголовый, и, глядя грустным, почти умоляющим взглядом, тихо сказал в защиту несчастных несколько искренних слов. За «бунтовщиков» вступился не кто иной, как представитель политической полиции самодержавной Российской империи, начальник Таллинского жандармского управления! Чиновник, который обязан преследовать малейшее движение, малейшее стремление, малейшую мысль, направленные против существующего строя и законов! Этому человеку было ясно как день, что крестьяне ни в чем не виноваты; но помещики, слепые и жестокие, помышляющие лишь о своих материальных выгодах, не хотели ничего ни видеть, ни понимать. Одни дворяне обвиняли крестьян в мятеже, а другие дворяне, стоявшие у власти, поддерживали первых.
Итак, начальник жандармского управления Грессер (сын которого был впоследствии петербургским градоначальником) подошел к устроителям кровавого спектакля и попросил, чюбы последнее действие пьесы было сокращено. Поводом послужило для пего то, что двое из крестьян, подвергшихся наказанию, были еле живы: Антс Кадакас и Юри Кург потеряли сознание, и теперь в них еле теплилась жизнь.
Но высокородные чиновники и так уже были крайне рассержены вмешательством Ротермана. А тут еще один умник выискался! Да как они смеют беспокоить господ рыцарей, в чьих руках власть над этой страной и народом? Как смеют мешать столь полезной деятельности и запрещать ее? Ясно, что требование или, вернее, просьба лолконника Грессера была встречена в штыки.
— И должен обратить ваше внимание на следующее обстоятельство,— резко возразил ему барон Штакель-берг.— То, что здесь происходит, не подлежит вашей компетенции. За все это отвечаем только мы, господин полковник!
— Я сейчас выступаю не как должностное лицо, меня побуждает лишь чисто человеческое сострадание, а также чувство отвращения,— ответил жандармский полковник, и его голос вдруг тоже зазвучал уверенно и властно.— Но вы ошибаетесь, полагая, что это событие вне моей служебной компетенции. Я имею право сообщить о нем своему высшему начальству и обязательно воспользуюсь этим правом, если вы сейчас же не прекратите избиение... вон два человека и так уже лежат без сознания.
Эта угроза все же возымела действие. Порка была прекращена. По приказу полковника Грессера двух крестьян, засеченных до полусмерти, положили на телегу и увезли в больницу.
Но экзекуция и без того уже подходила к концу. Возможно, последние несколько человек и получили меньше ударов, чем им было присуждено: избежал розог один лишь Ян Агураюя — он, говоря словами народной поговорки, «порку надуть умудрился». Этот хитрец разделся и, улучив минутку, когда внимание солдат было чем-то отвлечено, скользнул в толпу уже избитых крестьян. Избавились от порки также Сийм из Мазикамяэ, Микк Ал-лик и Ян Мяэ, все трое из волости Ания. Первый был освобожден от розог по слабости здоровья и вместо того посажен на две недели в тюрьму. Второй хотя и приехал в город вместе с другими мужиками, но не пошел на Выш-город и, таким образом, избежал жестокого наказания. Третьего спасла его почетная должность: он был церковным старостой. Но, как ни странно, не избежал общей участи и волостной старшина Мятлик, верный помещичий слуга, который по приказанию барина сам погнал крестьян в город. Он тоже получил свои сто ударов и мог после этого сколько угодно размышлять о людской неблагодарности. Более легким наказанием отделался, как говорили, Як Мугамяэ. Лежа, он кое-как прикрыл свое обнаженное тело одеждой, а солдаты, поровшие его, случайно оказались милосерднее других или, может быть, за ними так тщательно следили, поэтому удары попадали не на голое тело 1.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92