Нет, этого нельзя сказать. Махтраские крестьяне в 1858 году, собираясь на мызу, уже знали, что без сопротивления им не избежать назначенного телесного наказания, что какое-то столкновение произойдет непременно. Они кликнули себе на помощь крестьян соседних волостей и вооружились подходящими кольями и дубинами.
Шестнадцатого октября 1905 года таллинские рабочие стояли на Новом рынке, ничего не подозревая, с голыми руками под градом солдатских пуль.
Первый залп не тронул кокиского Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, но затем пули заставили лечь и их, как и всех, стоявших рядом, лечь, чтобы искать защиты у матушки земли. Кто-то рухнул на спину Длинного Вил-
лема, но в тот миг Биллем не ощутил никакой тяжести; вцепившись пальцами правой руки в отшлифованный булыжник мостовой, он старался вытащить его. Но камень глубоко и прочно сидел в мостовой. Другого, более обнаженного не найти — все вокруг укрыто повалившимися людьми,— и Биллем упрямо напрягал свою богатырскую силу, чтобы вытащить камень. Кто-то придавил ему руку носком сапога, но он и тогда не выпустил камня, и, лишь выворотив его из мостовой и зажав в руке, Биллем попытался подняться.
— Не вставай, убьют!— крикнул лежавший рядом с ним лоонаский Лаэс.
— Если нас убивают, то и мы будем убивать,— прорычал Биллем, поудобнее прихватывая камень и вскакивая на ноги. Жилы синими канатами вздулись у него на висках и на лбу.
— Сумасшедший, куда тебе камнем против солдатских ружей! — кричал Лаэс, схватив Виллема за руку.
Залпы сменились одиночными выстрелами. Раза два пули просвистели мимо Виллема, но он не обращал на них внимания и, охваченный яростным гневом, хотел броситься на солдат.
— Не ходи! Изрешетят тебя пулями! — закричал Лаэс.
Вряд ли Лаэсу удалось бы удержать Виллема и уберечь
его от верной гибели, если бы Биллем не споткнулся о раненого, старавшегося на руках проползти вперед.
— Помоги, товарищ! Спаси! — услышал Биллем.
Он взглянул под ноги. Первое, что бросилось ему в глаза,— худая и жилистая, вся в сетке морщин старческая шея. Биллем нагнулся и, чтобы взять раненого старика на руки, переложил назначенный солдатам камень из правой руки в левую. И всю дорогу, пока Биллем на себе тащил старика домой, он не выпускал из рук камня и выбросил его лишь две недели спустя, когда ему по случаю удалось купить подержанный маузер и он уверился, что хоть револьвер был и стар, а пуля все же пробивала трехдюймовую доску.
Лоонаский Лаэс, как и Длинный Биллем, по счастью, не получил и царапины. Он помогал усаживать в извозчичью пролетку какую-то русскую женщину, которой прострелили ногу. С женщиной был ее муж, сняв с себя шарф, он перевязал раненую выше колена ногу, но кровь не унималась, и женщина была близка к обмороку. Сев рядом с женщиной в пролетку, ее муж на ломаном эстонском языке поблагодарил Лаэса. Да, это были русские,
определенно русские. А те, что стреляли, тоже были русские.
Лаэс читал и слышал о петербургском кровавом воскресенье, он уже знал, что русские, одетые в шинели, убивали там других русских, но своими глазами Лаэс увидел это впервые. Скудная почва острова Сааремаа, а главное — тяжелые условия аренды земельных участков у балтийских помещиков не притягивали сюда безземельных крестьян из России. Сааремааские крестьяне и эстонцы из других мест сами уходили в Россию в поисках более легкого ярма и лучшей земли. Условия работы в русских городах бывали гораздо более сносными, а жизнь веселее, чем в Таллине, потому-то ничто и не привлекало сюда и русских рабочих. Поговаривали, что власти выслали сюда из Петербурга к «инородцам» часть мятежных рабочих, но ввиду близости к столице Эстляндия никак не смогла стать второй Сибирью. Вот почему Лаэсу редко приходилось сталкиваться с простыми русскими людьми. Солдаты жили в казармах, к тому же их приучали смотреть на «чухонцев» и прочих «инородцев» свысока. В тюрьме Лаэсу еще не довелось сидеть, так что он не успел узнать повадки русских тюремных надзирателей. А от русских губернаторов в Эстляндии, от генералов, офицеров и прочих чиновников с погонами и без погон, его, жителя чердачного помещения дома Вельтмана, отделяла такая сословная пропасть, что какое-либо общение с ними было для него попросту невозможно. Царь был русский, губернатор тоже русский, чиновники русские; и уж одно то, что прибалтийский немец-барон отлично ладил с этими тузами, заставляло Лаэса держаться настороже. Волк волка не сожрет, таких людей нужно сторониться.
А тут вдруг русский убивает не только эстонца, инородца, но и русского!..
На всю жизнь глубоко запечатлелась в памяти Лаэса бойня на таллинском Новом рынке. Но почему-то особенно запомнились некоторые подробности. Тусклое, низко нависшее небо над городом, речь Карла Ратаса, громовой клич народа: «Освободить заключенных!» Грохот первого ружейного залпа и то, как он, оставшийся невредимым в этой бойне, усаживал в извозчичью пролетку раненую русскую женщину. Лаэс никогда больше не встречал ни этой женщины, ни ее мужа (кто знает, быть может, они и не были мужем и женой), но, вероятно, благодаря им он и стал теперь различать среди русских наряду с власть имущими и простых рабочих людей, а позже, когда события
1905 года забросили его в тюрьмы Орла и Риги, подружился там со многими русскими товарищами, делившими с ним тяготы тюремной жизни.
Тийт Раутсик 16 октября 1905 года тоже оказался на Новом рынке — но не из-за революционных событий, а из- за Лонни, которая, по мнению отца, в последние недели, после смерти Юули Теэару, напоминала лунатика. Когда рабочие бастовали, Лонни тоже не выходила на работу, когда устраивались митинги, Лонни непременно оказывалась там. Отец пытался внушить ей, что это опасно, но Лонни даже не слушала его, а если порой и слушала, то смотрела на него с такой брезгливой жалостью, будто он, старикашка, уже ничего не понимал в том, что творилось на свете, если б он, Тийт Раутсик, только мог рассказать ей все, что он знал, мог объяснить, какую страшную беду накликает она на свою голову посещениями этих митингов и собраний! Но он не смел этого делать, он был связан подпиской. Сердце его обливалось кровью, когда он видел, как его родная дочь, его единственное дитя, точно безумная, стремится к гибели. Начальство Тийта — «художник и фотограф» Артур Тикк и без того уж насмешливо относился к последним донесениям дворника, но про Лонни не спрашивал, по-видимому понимая, что ничего путного не выйдет из попытки заставить отца шпионить за своим ребенком.
В последние два дня, когда власть, казалось, стала окончательно переходить к рабочим, Тийт Раутсик совсем растерялся. Он и боялся, что рабочие дознаются про его тайное ремесло и отделают его, как это уже случилось с некоторыми шпиками, и вместе с тем надеялся, что все сохранится в тайне, власть навсегда перейдет к рабочим, и тогда он освободится от проклятой подписки и от бед, нависших над головой Лонни из-за угроз жандармерии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Шестнадцатого октября 1905 года таллинские рабочие стояли на Новом рынке, ничего не подозревая, с голыми руками под градом солдатских пуль.
Первый залп не тронул кокиского Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, но затем пули заставили лечь и их, как и всех, стоявших рядом, лечь, чтобы искать защиты у матушки земли. Кто-то рухнул на спину Длинного Вил-
лема, но в тот миг Биллем не ощутил никакой тяжести; вцепившись пальцами правой руки в отшлифованный булыжник мостовой, он старался вытащить его. Но камень глубоко и прочно сидел в мостовой. Другого, более обнаженного не найти — все вокруг укрыто повалившимися людьми,— и Биллем упрямо напрягал свою богатырскую силу, чтобы вытащить камень. Кто-то придавил ему руку носком сапога, но он и тогда не выпустил камня, и, лишь выворотив его из мостовой и зажав в руке, Биллем попытался подняться.
— Не вставай, убьют!— крикнул лежавший рядом с ним лоонаский Лаэс.
— Если нас убивают, то и мы будем убивать,— прорычал Биллем, поудобнее прихватывая камень и вскакивая на ноги. Жилы синими канатами вздулись у него на висках и на лбу.
— Сумасшедший, куда тебе камнем против солдатских ружей! — кричал Лаэс, схватив Виллема за руку.
Залпы сменились одиночными выстрелами. Раза два пули просвистели мимо Виллема, но он не обращал на них внимания и, охваченный яростным гневом, хотел броситься на солдат.
— Не ходи! Изрешетят тебя пулями! — закричал Лаэс.
Вряд ли Лаэсу удалось бы удержать Виллема и уберечь
его от верной гибели, если бы Биллем не споткнулся о раненого, старавшегося на руках проползти вперед.
— Помоги, товарищ! Спаси! — услышал Биллем.
Он взглянул под ноги. Первое, что бросилось ему в глаза,— худая и жилистая, вся в сетке морщин старческая шея. Биллем нагнулся и, чтобы взять раненого старика на руки, переложил назначенный солдатам камень из правой руки в левую. И всю дорогу, пока Биллем на себе тащил старика домой, он не выпускал из рук камня и выбросил его лишь две недели спустя, когда ему по случаю удалось купить подержанный маузер и он уверился, что хоть револьвер был и стар, а пуля все же пробивала трехдюймовую доску.
Лоонаский Лаэс, как и Длинный Биллем, по счастью, не получил и царапины. Он помогал усаживать в извозчичью пролетку какую-то русскую женщину, которой прострелили ногу. С женщиной был ее муж, сняв с себя шарф, он перевязал раненую выше колена ногу, но кровь не унималась, и женщина была близка к обмороку. Сев рядом с женщиной в пролетку, ее муж на ломаном эстонском языке поблагодарил Лаэса. Да, это были русские,
определенно русские. А те, что стреляли, тоже были русские.
Лаэс читал и слышал о петербургском кровавом воскресенье, он уже знал, что русские, одетые в шинели, убивали там других русских, но своими глазами Лаэс увидел это впервые. Скудная почва острова Сааремаа, а главное — тяжелые условия аренды земельных участков у балтийских помещиков не притягивали сюда безземельных крестьян из России. Сааремааские крестьяне и эстонцы из других мест сами уходили в Россию в поисках более легкого ярма и лучшей земли. Условия работы в русских городах бывали гораздо более сносными, а жизнь веселее, чем в Таллине, потому-то ничто и не привлекало сюда и русских рабочих. Поговаривали, что власти выслали сюда из Петербурга к «инородцам» часть мятежных рабочих, но ввиду близости к столице Эстляндия никак не смогла стать второй Сибирью. Вот почему Лаэсу редко приходилось сталкиваться с простыми русскими людьми. Солдаты жили в казармах, к тому же их приучали смотреть на «чухонцев» и прочих «инородцев» свысока. В тюрьме Лаэсу еще не довелось сидеть, так что он не успел узнать повадки русских тюремных надзирателей. А от русских губернаторов в Эстляндии, от генералов, офицеров и прочих чиновников с погонами и без погон, его, жителя чердачного помещения дома Вельтмана, отделяла такая сословная пропасть, что какое-либо общение с ними было для него попросту невозможно. Царь был русский, губернатор тоже русский, чиновники русские; и уж одно то, что прибалтийский немец-барон отлично ладил с этими тузами, заставляло Лаэса держаться настороже. Волк волка не сожрет, таких людей нужно сторониться.
А тут вдруг русский убивает не только эстонца, инородца, но и русского!..
На всю жизнь глубоко запечатлелась в памяти Лаэса бойня на таллинском Новом рынке. Но почему-то особенно запомнились некоторые подробности. Тусклое, низко нависшее небо над городом, речь Карла Ратаса, громовой клич народа: «Освободить заключенных!» Грохот первого ружейного залпа и то, как он, оставшийся невредимым в этой бойне, усаживал в извозчичью пролетку раненую русскую женщину. Лаэс никогда больше не встречал ни этой женщины, ни ее мужа (кто знает, быть может, они и не были мужем и женой), но, вероятно, благодаря им он и стал теперь различать среди русских наряду с власть имущими и простых рабочих людей, а позже, когда события
1905 года забросили его в тюрьмы Орла и Риги, подружился там со многими русскими товарищами, делившими с ним тяготы тюремной жизни.
Тийт Раутсик 16 октября 1905 года тоже оказался на Новом рынке — но не из-за революционных событий, а из- за Лонни, которая, по мнению отца, в последние недели, после смерти Юули Теэару, напоминала лунатика. Когда рабочие бастовали, Лонни тоже не выходила на работу, когда устраивались митинги, Лонни непременно оказывалась там. Отец пытался внушить ей, что это опасно, но Лонни даже не слушала его, а если порой и слушала, то смотрела на него с такой брезгливой жалостью, будто он, старикашка, уже ничего не понимал в том, что творилось на свете, если б он, Тийт Раутсик, только мог рассказать ей все, что он знал, мог объяснить, какую страшную беду накликает она на свою голову посещениями этих митингов и собраний! Но он не смел этого делать, он был связан подпиской. Сердце его обливалось кровью, когда он видел, как его родная дочь, его единственное дитя, точно безумная, стремится к гибели. Начальство Тийта — «художник и фотограф» Артур Тикк и без того уж насмешливо относился к последним донесениям дворника, но про Лонни не спрашивал, по-видимому понимая, что ничего путного не выйдет из попытки заставить отца шпионить за своим ребенком.
В последние два дня, когда власть, казалось, стала окончательно переходить к рабочим, Тийт Раутсик совсем растерялся. Он и боялся, что рабочие дознаются про его тайное ремесло и отделают его, как это уже случилось с некоторыми шпиками, и вместе с тем надеялся, что все сохранится в тайне, власть навсегда перейдет к рабочим, и тогда он освободится от проклятой подписки и от бед, нависших над головой Лонни из-за угроз жандармерии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113