— спросил пастор.
— Тиху, Каарель Тиху,— ответил Антс. Он служил кучером церковной мызы еще при прежнем пасторе, старом Эдерберге, и знал по имени почти всех жителей прихода.
— Фамилия умирающего, к которому мы сейчас едем, тоже Тиху. Они родственники?— спросил пастор.
— Весь род Тиху происходит от одного корня, все они выходцы из Рейнуыуэ.
— И Матис Тиху?— Гиргенсон старался вспомнить этого чернобородого, остроглазого мужика. Церковные сборы, правда, были им уплачены, но тесть пастора, барон Ренненкампф, называл его настоящим крамольником.
— Реэдик ведь отец Матиса!— сказал кучер Антс, дивясь тому, что господин пастор, считающий себя умным человеком, не знает и половины того, что происходит в Каугатома.
Но разве смел кучер рассуждать об уме своего барина? Ведь у господина пастора было много других забот: ведение большого хозяйства церковной мызы, много напряженной да еще большой приход с сотнями Яанов, Матисов и Реэдиков. Что же удивительного в том, что он не мог всех сразу запомнить? Да-да, Матис Тиху, сын Реэдика Тиху,— Сийм тоже что-то вроде этого говорил. Умирающий отец отталкивает руку пастыря, не хочет отпущения грехов, сын — крамольник, их родич Каарель Тиху сочиняет глумливые песни — хорош выводок собрался!..
— Гони!— прикрикнул господин пастор.
Кучер хлестнул кнутом жеребцов, и коляска господина пастора покатилась по береговой дороге, к деревне Руусна.
Сандер и его мать Вийя, единственные теперь работники в семье Кюласоо, чинили развалившуюся местами каменную ограду лежащего под паром поля, когда вдалеке на береговой дороге показался экипаж. Видно, кто-нибудь из бар — то ли из имения, то ли с церковной мызы. А откуда и куда он едет и что за дела у проезжего барина — какое было до этого дело людям, работающим у ограды?! У них и своих забот достаточно.
Хозяин Матис, после того как развесил сети в амбаре, взял свой ящик с инструментом и уехал из Каугатома на корабле старого Хольмана плотничать за море (из каждой семьи уходил кто-нибудь, а у некоторых по двое и по трое). Даже семнадцатилетний Сандер, несмотря на молодость, просился с отцом, но тщетно — Вийя осталась бы до осени единственной работницей на всем хуторе. Старший сын Пеэтер не то четвертый, не то пятый год жил в Таллине (видать, он и останется городским жителем), а старики уже не годились в помощники. Аню еще кое-как, с грехом пополам, летом суп сварит, а старый Реэдик как раз весной, перед ходом окуней, совсем слег и, судя по всему, уже не поднимется дела двум и даже трем взрослым работникам? Пахотная «земля» здешних полей отличалась от берегового гравия только тем разве, что от частого ковыряния сохой камни поистерлись и стали глаже обычного. И если хочешь получить урожай ржи хотя бы сам-пят, то нужно всю зиму неустанно, воз за возом, возить на поле морской ил — навоза, что лежал в хлеву, едва хватало на клочок огорода. Покосов на хуторе Кюласоо было целых десять десятин. Но все больше негодные, бросовые: болото, утыканное камнями, заросшее ни на что не годным ольшаником, где и косить-то не было смысла. Каждый год приходилось брать у помещика исполу несколько десятин покоса, за Сутруметса, чтобы к зиме набрать хоть плохоньких возов двадцать сена для меринка и тощей коровенки. Все лучшие прибрежные покосы с тучной травой мыза мало-помалу забрала в свои руки (а кое-какие лакомые куски, конечно, оставила своим кубьясам, кильтерам и лесникам). Вот почему здешним крестьянам каждую весну труднее всего было с сеном: оно всегда кончалось раньше, чем можно выгонять скот на подножный корм.
Работы хватало и матери, и Сандеру, поэтому они даже сегодня, в дождливую, неподходящую для пахоты погоду, не решились остаться дома. Ограда каждую весну требовала хозяйской «проходки»: упавшие камни тщательно укладывались на прежнее место, чтоб не попадали летом под косу на межах, где все же росла трава получше.
— Коляска церковной мызы,— признал наконец Сандер, уложив широкий плитняковый камень на ограду и осматриваясь.— Смотри, сворачивает от Луугумяэ к деревне.
— Да, правда,— подняла теперь голову и мать.— А вдруг к нам заявится — из-за дедушки.
— Мы его не звали — откуда ему знать?— ответил Сандер.
— Станет черный ворон ждать твоего приглашения, коли запах крови в нос ударил, как же!— сказала Вийя и сама испугалась такого оскорбительного для господина пастора сравнения, сорвавшегося у нее с языка.— Может, просто так едет мимо деревни в другое место,— сказала она, словно желая смягчить резкость своих прежних слов.
Коляска проехала мимо низеньких береговых хат бобылей Раннавялья и свернула в узенькую улочку, между Корисоонийду и Леэснапыллу, потом с грохотом прокатила по открытой дороге Кюласоовялья и, взяв влево, в чуть зеленеющий березняк Васикакопли, исчезла из глаз Сандера и Вийи. Весенний дождь продолжал моросить, а мать и сын снова принялись за укладку камней. Только когда грохот колес внезапно стих где-то на краю деревни, они внимательно прислушались.
— Наверно, зашел-таки к нам,— сказал Сандер, бросив работу.
Мать и сын чуть не бегом бросились домой.
Дворовые ворота были сорваны с петель пасторской коляской (были повреждены и несколько елок вдоль изгороди, посаженных Сандером в защиту от холодных северных ветров). Кучер поставил коляску с жеребцами на зеленой лужайке, за увитой хмелем изгородью, и в полутемной прихожей примащивал на деревянной вешалке свой мокрый плащ. Пастор уже стоял у кровати старого Реэдика, а бабушка Ану трясущимися руками старалась зажечь пару сальных свечей, чтобы укрепить их на столе по обе стороны молитвенника.
— Итак, возлюбленная душа,— прозвучал в низкой, сумрачной комнате голос пастора (он произносил «возлюбленная» вместо «возлюбленная»),— покайся своему богом призванному проповеднику слова божьего в грехах своих. Я пришел сюда, чтобы привести тебя к святому причастию...
Сандер и Вийя, чтобы не мешать свершению обряда, еще с порога поклонились пастору и встали у окошка. Больной, глубоко вздохнув, снова опустил веки. Старый кюласооский Реэдик устал, очень устал за свою долгую тяжелую жизнь и хотел спать. Это, однако, не значило, что ему хотелось умереть. Смерть могла бы и подождать до осени, когда вернутся домой сыновья Матис и Тынис, когда чуть ли не вся деревня будет в сборе. Теперь же он хотел только спать. Сон, на который у него всю жизнь не хватало времени, хотел теперь задним числом стребовать с него недоимки.
— Очнись, Реэдик,— трясла старика за плечо его долголетняя спутница жизни Ану,— покайся в грехах, господин пастор пришел причастить тебя.
Больной с усилием поднял веки и, тяжело дыша, отрывисто сказал:
— В живых достаточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Тиху, Каарель Тиху,— ответил Антс. Он служил кучером церковной мызы еще при прежнем пасторе, старом Эдерберге, и знал по имени почти всех жителей прихода.
— Фамилия умирающего, к которому мы сейчас едем, тоже Тиху. Они родственники?— спросил пастор.
— Весь род Тиху происходит от одного корня, все они выходцы из Рейнуыуэ.
— И Матис Тиху?— Гиргенсон старался вспомнить этого чернобородого, остроглазого мужика. Церковные сборы, правда, были им уплачены, но тесть пастора, барон Ренненкампф, называл его настоящим крамольником.
— Реэдик ведь отец Матиса!— сказал кучер Антс, дивясь тому, что господин пастор, считающий себя умным человеком, не знает и половины того, что происходит в Каугатома.
Но разве смел кучер рассуждать об уме своего барина? Ведь у господина пастора было много других забот: ведение большого хозяйства церковной мызы, много напряженной да еще большой приход с сотнями Яанов, Матисов и Реэдиков. Что же удивительного в том, что он не мог всех сразу запомнить? Да-да, Матис Тиху, сын Реэдика Тиху,— Сийм тоже что-то вроде этого говорил. Умирающий отец отталкивает руку пастыря, не хочет отпущения грехов, сын — крамольник, их родич Каарель Тиху сочиняет глумливые песни — хорош выводок собрался!..
— Гони!— прикрикнул господин пастор.
Кучер хлестнул кнутом жеребцов, и коляска господина пастора покатилась по береговой дороге, к деревне Руусна.
Сандер и его мать Вийя, единственные теперь работники в семье Кюласоо, чинили развалившуюся местами каменную ограду лежащего под паром поля, когда вдалеке на береговой дороге показался экипаж. Видно, кто-нибудь из бар — то ли из имения, то ли с церковной мызы. А откуда и куда он едет и что за дела у проезжего барина — какое было до этого дело людям, работающим у ограды?! У них и своих забот достаточно.
Хозяин Матис, после того как развесил сети в амбаре, взял свой ящик с инструментом и уехал из Каугатома на корабле старого Хольмана плотничать за море (из каждой семьи уходил кто-нибудь, а у некоторых по двое и по трое). Даже семнадцатилетний Сандер, несмотря на молодость, просился с отцом, но тщетно — Вийя осталась бы до осени единственной работницей на всем хуторе. Старший сын Пеэтер не то четвертый, не то пятый год жил в Таллине (видать, он и останется городским жителем), а старики уже не годились в помощники. Аню еще кое-как, с грехом пополам, летом суп сварит, а старый Реэдик как раз весной, перед ходом окуней, совсем слег и, судя по всему, уже не поднимется дела двум и даже трем взрослым работникам? Пахотная «земля» здешних полей отличалась от берегового гравия только тем разве, что от частого ковыряния сохой камни поистерлись и стали глаже обычного. И если хочешь получить урожай ржи хотя бы сам-пят, то нужно всю зиму неустанно, воз за возом, возить на поле морской ил — навоза, что лежал в хлеву, едва хватало на клочок огорода. Покосов на хуторе Кюласоо было целых десять десятин. Но все больше негодные, бросовые: болото, утыканное камнями, заросшее ни на что не годным ольшаником, где и косить-то не было смысла. Каждый год приходилось брать у помещика исполу несколько десятин покоса, за Сутруметса, чтобы к зиме набрать хоть плохоньких возов двадцать сена для меринка и тощей коровенки. Все лучшие прибрежные покосы с тучной травой мыза мало-помалу забрала в свои руки (а кое-какие лакомые куски, конечно, оставила своим кубьясам, кильтерам и лесникам). Вот почему здешним крестьянам каждую весну труднее всего было с сеном: оно всегда кончалось раньше, чем можно выгонять скот на подножный корм.
Работы хватало и матери, и Сандеру, поэтому они даже сегодня, в дождливую, неподходящую для пахоты погоду, не решились остаться дома. Ограда каждую весну требовала хозяйской «проходки»: упавшие камни тщательно укладывались на прежнее место, чтоб не попадали летом под косу на межах, где все же росла трава получше.
— Коляска церковной мызы,— признал наконец Сандер, уложив широкий плитняковый камень на ограду и осматриваясь.— Смотри, сворачивает от Луугумяэ к деревне.
— Да, правда,— подняла теперь голову и мать.— А вдруг к нам заявится — из-за дедушки.
— Мы его не звали — откуда ему знать?— ответил Сандер.
— Станет черный ворон ждать твоего приглашения, коли запах крови в нос ударил, как же!— сказала Вийя и сама испугалась такого оскорбительного для господина пастора сравнения, сорвавшегося у нее с языка.— Может, просто так едет мимо деревни в другое место,— сказала она, словно желая смягчить резкость своих прежних слов.
Коляска проехала мимо низеньких береговых хат бобылей Раннавялья и свернула в узенькую улочку, между Корисоонийду и Леэснапыллу, потом с грохотом прокатила по открытой дороге Кюласоовялья и, взяв влево, в чуть зеленеющий березняк Васикакопли, исчезла из глаз Сандера и Вийи. Весенний дождь продолжал моросить, а мать и сын снова принялись за укладку камней. Только когда грохот колес внезапно стих где-то на краю деревни, они внимательно прислушались.
— Наверно, зашел-таки к нам,— сказал Сандер, бросив работу.
Мать и сын чуть не бегом бросились домой.
Дворовые ворота были сорваны с петель пасторской коляской (были повреждены и несколько елок вдоль изгороди, посаженных Сандером в защиту от холодных северных ветров). Кучер поставил коляску с жеребцами на зеленой лужайке, за увитой хмелем изгородью, и в полутемной прихожей примащивал на деревянной вешалке свой мокрый плащ. Пастор уже стоял у кровати старого Реэдика, а бабушка Ану трясущимися руками старалась зажечь пару сальных свечей, чтобы укрепить их на столе по обе стороны молитвенника.
— Итак, возлюбленная душа,— прозвучал в низкой, сумрачной комнате голос пастора (он произносил «возлюбленная» вместо «возлюбленная»),— покайся своему богом призванному проповеднику слова божьего в грехах своих. Я пришел сюда, чтобы привести тебя к святому причастию...
Сандер и Вийя, чтобы не мешать свершению обряда, еще с порога поклонились пастору и встали у окошка. Больной, глубоко вздохнув, снова опустил веки. Старый кюласооский Реэдик устал, очень устал за свою долгую тяжелую жизнь и хотел спать. Это, однако, не значило, что ему хотелось умереть. Смерть могла бы и подождать до осени, когда вернутся домой сыновья Матис и Тынис, когда чуть ли не вся деревня будет в сборе. Теперь же он хотел только спать. Сон, на который у него всю жизнь не хватало времени, хотел теперь задним числом стребовать с него недоимки.
— Очнись, Реэдик,— трясла старика за плечо его долголетняя спутница жизни Ану,— покайся в грехах, господин пастор пришел причастить тебя.
Больной с усилием поднял веки и, тяжело дыша, отрывисто сказал:
— В живых достаточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113