Чтобы попасть туда самой короткой, прямой дорогой, им, с их тяжелыми мешками и ящиками, пришлось идти через центр города. Пусть глядят. Ведь не краденый товар у них на спинах, сами ловили, солили, сушили рыбу, сами пекли караваи. Слыханное ли дело с первых дней покупать дорогой городской хлеб — к осени и так придется немало заработанных денежек истратить на еду!
На площади у церкви св. Яана собралась толпа любопытных; двое городовых толкали впереди себя пьяную, ярко разодетую женщину.
— Иди, иди, у тебя вся жизнь впереди, успеешь еще наглядеться, налюбоваться,— сказал Биллем мальчику, который озирался по сторонам и то и дело отставал.
Скоро и самому Виллему пришлось остановиться. Где- то со стороны Тартуского шоссе послышался барабанный бой, и когда сааремааская троица вышла на перекресток Сенного рынка и улицы Роз, показавшийся на мостовой военный оркестр грянул марш. Сверкали золото и жесть на погонах шагавшего впереди офицера, сверкал серебряный шарик на дирижерской палочке, сверкали, ревя, колыхавшиеся в такт марша трубы, вечернее солнце, бросавшее свои лучи вдоль улицы, играло в их медных раструбах. Но за пышным оркестром шагали мужчины в обычном одеянии рабочего люда с немыми и горестными лицами, шагали по шести человек в ряд, и рядам этим, казалось, не было конца. Тут же, бок о бок с колонной, шли то утиравшие слезы женщины, то ребенок постарше или старушка, судорожно цеплявшаяся за руку, за полу уходившего на войну сына.
Сновавшие по тротуару люди остановились, отыскивая глазами знакомых.
— Юхан, до свидания!— крикнул какой-то рабочий в кепке, узнав среди марширующих своего товарища по цеху.
— Ну да, до свидания — на этом или на том свете! — хмуро ответил проходящий рекрут, помахав фуражкой и напрасно пытаясь улыбнуться.
Но оркестр гремел по-прежнему, и по-прежнему шагала длинная, казалось, бесконечная колонна мобилизованных к Балтийскому вокзалу, где их грузили в вагоны, вперемежку с иным живым и мертвым армейским инвентарем. «Макаки», как примера ради сам царь назвал в начале войны японцев, заставили отступить царские войска в сражениях под Порт-Артуром, Ляояном и Мукденом, а храбрые генералы Стессель, Куропаткин, Линевич и другие подобные им нуждались в срочных боевых подкреплениях. Царь лично выезжал в Белгород, Тулу, Полтаву и Москву напутствовать уходящие войска. Попы вагонами слали на фронт кресты и иконы. Казачьи, церковные, мужские, женские и детские хоры, поощряемые старательными дирижерами, кстати и некстати — только бы регенту засвидетельствовать свое верноподданничество — голосили «Боже, царя храни». Будьте покойны, все это в конце концов должно подействовать, и японцам свернут- таки шею!
— Да здравствует государь император! Смерть какакам!— закричал какой-то низенький пухлый господин на краю тротуара, привстав на носки и махая рекрутам шляпой.
Но его патриотический порыв остался гласом вопиющего в пустыне. Многие уставились на него злым взглядом, и сааремаасцы услышали, как кто-то в толпе иронически заметил:
— Ишь петух, распелся!
А другой добавил:
— Трудное ли дело в теплой квартирке за мамашиной спиной макак убивать?! А коли ружье в руки дадут, задаст он стрекача, да так, что пятки засверкают!
— Ружье! Да разве такой барин ружье в руки возьмет? Хватит и того, что он животик надрывает — «ура» кричит. Ружья для наших с тобой спин придуманы — для рабочих людей!..
Пухлый господин, собиравшийся с духом, чтобы снова проорать здравицу царю, мягко опустился с носков на пятки и потихоньку исчез.
Война с Японией тянулась уже больше года. Скорой победы, которую обещали в начале войны, не было и в помине, зато оттуда, с другого конца света, прибывали нескончаемые списки павших в «вечной славе» на поле брани «за веру, царя и отечество», оттуда же, из Маньчжурии, возвращалось на родину все больше и больше инвалидов войны.
Трое сааремаасцев пристально смотрели на марширующих. Ведь из Каугатома уже несколько раз брали рекрутов и запасных, последнюю партию увели с неделю назад.
— Кусти, гляди, Кусти!— воскликнул вдруг Йоосеп, заметив в колонне новобранцев круглое лицо лайакивиского Кусти.
— Кусти, черт, ну да! — подтвердил и Лаэс так громко, что, несмотря на рев труб и грохот барабанов, его голос достиг ушей самого Кусти и заставил того взглянуть на тротуар.
— Ого, Биллем, Лаэс, Йоосеп! А мой парень тоже сюда приехал?— спросил сорокатрехлетний воин, отец восьмерых детей, о своем старшем сыне, шестнадцатилетнем Эеду, который должен был в нынешнем году вместо отца размахивать в Таллине плотницким топором.
— Сегодня приехал, но остался с Виллемом из Лауласмаа в компании ватласких мужиков,— воскликнул Лаэс.— Мы ведь не знали, что сегодня увидим тебя еще здесь!
Известие о сыне невольно притормозило шаг Кусти. Но задние ряды шагали вперед, и так как Кусти не мог торчать у других под ногами, пришлось и ему двинуться с места.
Так и пришлось Длинному Виллему при двух мешках провизии и ящике с инструментами повернуть обратно и вышагивать рядом с Кусти, да и Лаэсу с Йоосепом не хотелось потерять вдруг из виду своего земляка.
— А кийратсиский Каарель, салундиский Михкель и абулаский Яан тоже здесь? Вас ведь вместе забрили? — спросил Биллем.
— Укатили уже в Маньчжурию. Меня понос пробрал, вот и оставили до следующей партии.
— Разве нет никакой надежды на освобождение? — молвил Биллем.
— Освобождение! Что волку в пасть попадет, то и живота его не минет!— сказал Кусти, до боли в затылке поворачивая голову назад; деревенским с громоздкими меж нами трудно было протиснуться сквозь густую толпу, и они поневоле отставали от Кусти.
— Прекратить разговор!— прикрикнул по-русски унтер-офицер, сопровождавший рекрутов.
Кусти, держась строя, попытался еще разочек оглянуться, но так как он был низкорослый, то не видел уже больше своих земляков, а скоро и они потеряли из виду удалявшегося Кусти. Казалось, конца не будет рядам, идущим на войну. Они как река, где течение создают — вместо воды — живые люди, волна за волной, ряд за рядом.
Безмолвно, неподвижно, с вздрагивающими изредка мускулами лица смотрел Биллем на проходящие ряды. Сущей безделицы не хватило, чтобы и он сам оказался в этих рядах, рядышком с Кусти. Разве Кусти не кормилец семьи? Как еще велика должна быть эта семья? А уж коли попал под гнев помещиков и начальников, так и то не поможет, что ты кормилец семьи и единственный у матери сын. Марис, жена Кусти, правда, ходила на мызу, молила барона, чтоб господин барон замолвил перед военной комиссией словечко за отца восьмерых детей,— да разве барина тронут слезы жены батрака?
— Неужели Кусти сам за себя уже говорить не может?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
На площади у церкви св. Яана собралась толпа любопытных; двое городовых толкали впереди себя пьяную, ярко разодетую женщину.
— Иди, иди, у тебя вся жизнь впереди, успеешь еще наглядеться, налюбоваться,— сказал Биллем мальчику, который озирался по сторонам и то и дело отставал.
Скоро и самому Виллему пришлось остановиться. Где- то со стороны Тартуского шоссе послышался барабанный бой, и когда сааремааская троица вышла на перекресток Сенного рынка и улицы Роз, показавшийся на мостовой военный оркестр грянул марш. Сверкали золото и жесть на погонах шагавшего впереди офицера, сверкал серебряный шарик на дирижерской палочке, сверкали, ревя, колыхавшиеся в такт марша трубы, вечернее солнце, бросавшее свои лучи вдоль улицы, играло в их медных раструбах. Но за пышным оркестром шагали мужчины в обычном одеянии рабочего люда с немыми и горестными лицами, шагали по шести человек в ряд, и рядам этим, казалось, не было конца. Тут же, бок о бок с колонной, шли то утиравшие слезы женщины, то ребенок постарше или старушка, судорожно цеплявшаяся за руку, за полу уходившего на войну сына.
Сновавшие по тротуару люди остановились, отыскивая глазами знакомых.
— Юхан, до свидания!— крикнул какой-то рабочий в кепке, узнав среди марширующих своего товарища по цеху.
— Ну да, до свидания — на этом или на том свете! — хмуро ответил проходящий рекрут, помахав фуражкой и напрасно пытаясь улыбнуться.
Но оркестр гремел по-прежнему, и по-прежнему шагала длинная, казалось, бесконечная колонна мобилизованных к Балтийскому вокзалу, где их грузили в вагоны, вперемежку с иным живым и мертвым армейским инвентарем. «Макаки», как примера ради сам царь назвал в начале войны японцев, заставили отступить царские войска в сражениях под Порт-Артуром, Ляояном и Мукденом, а храбрые генералы Стессель, Куропаткин, Линевич и другие подобные им нуждались в срочных боевых подкреплениях. Царь лично выезжал в Белгород, Тулу, Полтаву и Москву напутствовать уходящие войска. Попы вагонами слали на фронт кресты и иконы. Казачьи, церковные, мужские, женские и детские хоры, поощряемые старательными дирижерами, кстати и некстати — только бы регенту засвидетельствовать свое верноподданничество — голосили «Боже, царя храни». Будьте покойны, все это в конце концов должно подействовать, и японцам свернут- таки шею!
— Да здравствует государь император! Смерть какакам!— закричал какой-то низенький пухлый господин на краю тротуара, привстав на носки и махая рекрутам шляпой.
Но его патриотический порыв остался гласом вопиющего в пустыне. Многие уставились на него злым взглядом, и сааремаасцы услышали, как кто-то в толпе иронически заметил:
— Ишь петух, распелся!
А другой добавил:
— Трудное ли дело в теплой квартирке за мамашиной спиной макак убивать?! А коли ружье в руки дадут, задаст он стрекача, да так, что пятки засверкают!
— Ружье! Да разве такой барин ружье в руки возьмет? Хватит и того, что он животик надрывает — «ура» кричит. Ружья для наших с тобой спин придуманы — для рабочих людей!..
Пухлый господин, собиравшийся с духом, чтобы снова проорать здравицу царю, мягко опустился с носков на пятки и потихоньку исчез.
Война с Японией тянулась уже больше года. Скорой победы, которую обещали в начале войны, не было и в помине, зато оттуда, с другого конца света, прибывали нескончаемые списки павших в «вечной славе» на поле брани «за веру, царя и отечество», оттуда же, из Маньчжурии, возвращалось на родину все больше и больше инвалидов войны.
Трое сааремаасцев пристально смотрели на марширующих. Ведь из Каугатома уже несколько раз брали рекрутов и запасных, последнюю партию увели с неделю назад.
— Кусти, гляди, Кусти!— воскликнул вдруг Йоосеп, заметив в колонне новобранцев круглое лицо лайакивиского Кусти.
— Кусти, черт, ну да! — подтвердил и Лаэс так громко, что, несмотря на рев труб и грохот барабанов, его голос достиг ушей самого Кусти и заставил того взглянуть на тротуар.
— Ого, Биллем, Лаэс, Йоосеп! А мой парень тоже сюда приехал?— спросил сорокатрехлетний воин, отец восьмерых детей, о своем старшем сыне, шестнадцатилетнем Эеду, который должен был в нынешнем году вместо отца размахивать в Таллине плотницким топором.
— Сегодня приехал, но остался с Виллемом из Лауласмаа в компании ватласких мужиков,— воскликнул Лаэс.— Мы ведь не знали, что сегодня увидим тебя еще здесь!
Известие о сыне невольно притормозило шаг Кусти. Но задние ряды шагали вперед, и так как Кусти не мог торчать у других под ногами, пришлось и ему двинуться с места.
Так и пришлось Длинному Виллему при двух мешках провизии и ящике с инструментами повернуть обратно и вышагивать рядом с Кусти, да и Лаэсу с Йоосепом не хотелось потерять вдруг из виду своего земляка.
— А кийратсиский Каарель, салундиский Михкель и абулаский Яан тоже здесь? Вас ведь вместе забрили? — спросил Биллем.
— Укатили уже в Маньчжурию. Меня понос пробрал, вот и оставили до следующей партии.
— Разве нет никакой надежды на освобождение? — молвил Биллем.
— Освобождение! Что волку в пасть попадет, то и живота его не минет!— сказал Кусти, до боли в затылке поворачивая голову назад; деревенским с громоздкими меж нами трудно было протиснуться сквозь густую толпу, и они поневоле отставали от Кусти.
— Прекратить разговор!— прикрикнул по-русски унтер-офицер, сопровождавший рекрутов.
Кусти, держась строя, попытался еще разочек оглянуться, но так как он был низкорослый, то не видел уже больше своих земляков, а скоро и они потеряли из виду удалявшегося Кусти. Казалось, конца не будет рядам, идущим на войну. Они как река, где течение создают — вместо воды — живые люди, волна за волной, ряд за рядом.
Безмолвно, неподвижно, с вздрагивающими изредка мускулами лица смотрел Биллем на проходящие ряды. Сущей безделицы не хватило, чтобы и он сам оказался в этих рядах, рядышком с Кусти. Разве Кусти не кормилец семьи? Как еще велика должна быть эта семья? А уж коли попал под гнев помещиков и начальников, так и то не поможет, что ты кормилец семьи и единственный у матери сын. Марис, жена Кусти, правда, ходила на мызу, молила барона, чтоб господин барон замолвил перед военной комиссией словечко за отца восьмерых детей,— да разве барина тронут слезы жены батрака?
— Неужели Кусти сам за себя уже говорить не может?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113