Итак, формально все было в порядке, и одна из многих женщин, топтавшихся по утрам за фабричными воротами, получила, вместо умершей, работу.
Что и говорить, года два назад, когда сословная лестница держалась еще довольно прочно и двуглавый орел с неотвратимым милосердием осенял своими крыльями народ, смерть Юули Теэару имела бы значение не больше, чем падение поблекшего листа с дерева в реку,— ее похоронили бы так же тихо, как тихо прошла вся ее жизнь. А теперь, когда одно крыло у державного орла было подстрелено, когда империя, пройдя через многие унижения, неизбежные при военном разгроме, лишилась еще и половины острова Сахалин, похороны простой бедной работницы превратились в такое событие, которого не сумели предвидеть ни мастера с Ситси, ни склонный к ожирению и занимающийся по утрам гимнастикой директор фабрики. Если бы Юули Теэару при жизни принимала какое-нибудь участие в рабочем движении, распространяла бы листовки или была бы как-нибудь иначе замешана в политику, если бы ее, наконец, сразила случайная солдатская пуля — тогда жандармерия заранее подготовилась бы и приняла все запретительные меры, все меры предосторожности при
похоронах Юули Теэару; теперь же охранка попала впросак и поумнела только задним числом.
Весть о смерти Юули Теэару вначале удручила рабочих фабрики Ситси и обитателей дома Пеэтсона, но вскоре чувство удрученности перешло в глухую, мрачную ненависть к фабричной администрации. Вчера от непосильного труда умерла Юули Теэару — кто следующий? Ночью арестовали ремонтного слесаря Михкеля Вахера — кто следующий? Об аресте Михкеля Вахера нельзя было говорить громко и открыто, это повлекло бы за собой новый арест, но никто не мог запретить рабочим принять участие в похоронах Юули Теэару.
Обычно рабочие не легко расставались со своими трудовыми грошами, но на похороны Юули Теэару словно сами собой набрались несколько десятков рублей. На эти кровавым потом добытые рубли и копейки наняли духовой оркестр. Рабочие несли гроб на плечах (как легка была эта худенькая, изнуренная фабричной каторгой девушка!), и похоронная процессия в несколько сот человек прошла через весь город.
Лонни Раутсик тоже сопровождала похоронную процессию и не пошла в этот день в магазин. Она была в отчаянии и плакала так, как не плакала даже у гроба своей матери, сама до конца не понимая причины своего горя. Это было не только горе утраты Юули Теэару — девушки, так и не ставшей для Лонни родной,— а скорее раскаяние в том, что сама она столько лет сторонилась Юули. Проливая безутешные слезы, она оплакивала не только Юули, но и себя, и отца, и Пеэтера. Ей было горько, что отец так изменился за последнее время, стал каким-то странным, чужим; а еще горше печалило ее то, что она никак не могла понять причины этой перемены, вернее — боялась объяснить себе эту причину, подозревая, что отец занимается чем-то дурным и тайным. Это было не только сожаление о Пеэтере, о котором она уже долгое время ничего не слышала, но и более глубокая печаль — оттого, что она почувствовала себя виноватой перед Пеэтером. Отчаяние охватывало ее не только потому, что здесь, у гроба Юули Теэару, она, может быть, впервые, до боли ясно постигла, что до сих пор Лонни Раутсик, несмотря на все внешние признаки преуспевания, существовала в оболочке пустого и бездушного человека, но еще в большей мере из-за того, что Лонни не понимала, как выросла эта скорлупа, из-за того, что она, Лонни, сама так нехорошо оттолкнула от себя Пеэтера, который помог бы ей разбить эту скорлупу,
и Пеэтер уже не смог прийти к Лонни, искать у нее убежища. Все это, а может быть, и многое другое, скопилось в ее душе и вылилось в сплошной поток слез, так что Лонни даже толком не слышала, что говорилось при возложении венков на могилу.
А говорилось там, конечно, то же, что выражали мрачные лица доведенных до отчаяния участников похорон, то, о чем говорили строфы рабочей «Марсельезы»:
Богачи кулаки жадной сворой расхищают тяжелый твой труд, твоим потом жиреют обжоры, твой последний кусок они рвут.
Голодай, чтоб они пировали, голодай, чтоб в игре биржевой они совесть и честь продавали, чтоб глумились они над тобой.
Тебе отдых — одна лишь могила, весь свой век недоимку готовь. Царь-вампир из тебя тянет жилы, царь-вампир пьет народную кровь.
Ему нужны для войска солдаты — подавай же ему сыновей. Ему нужны пиры и палаты — подавай ему крови своей.
Похороны Юули Теэару происходили в начале октября. Если это происшествие, хоть оно касалось только одной фабрики, и способствовало в какой-то мере развитию последующих событий в Таллине, то слезы Лонни Раутсик на похоронах Юули Теэару были каплями, которые, падая на мельничное колесо исторических свершений, едва ли ускорили его ход. И все же перелом, происшедший в Лонни на этих похоронах, бросил ее в пучину больших событий, в волны революционной бури, с новой силой разбушевавшейся в Таллине и по всей России, и в конце концов оказался для нее роковым.
Приходится истратить целый коробок спичек, прежде чем загорятся сырые дрова, но в жаркое лето достаточно одной искры, чтобы вспыхнул сухой хворост и воспламенился весь лес. В начале октября 1905 года подоспело время для того, чтобы запылал огонь.
На заводе «Двигатель» мастером кузнечного цеха был некий Тиммерман, человек довольно грубый. Год назад его еще кое-как, стиснув зубы, терпели. Но теперь достаточно было ему толкнуть молодого молотобойца, ушибив его
о наковальню, как кузнецы накинулись на мастера, чтобы преподать наглядный урок того, как нужно и как нельзя обращаться с рабочими. Отстреливаясь из револьвера, мастер убежал по лестнице наверх, в водонапорную башню, а кузнецы швыряли вслед ему железный лом и камни. Директор во главе всей заводской администрации поспешил на выручку верному кубьясу и спас его от разъяренных рабочих. Рабочие потребовали от заводоуправления уволить мастера Тиммермана за грубость, а заводское управление ответило тем, что на «некоторое время», пока, мол, «рабочие успокоятся», остановило завод.
Но рабочие не успокаивались ни на «Двигателе», ни на других таллинских заводах, несмотря на то, что царь в больших дозах посылал из петербургской главной аптеки для распределения на таллинских фабриках и по господским мызам успокоительное лекарство для простого народа — казаков. Рабочие «Двигателя» в ответ на локаут объявили забастовку. Чтобы заводоуправление не подавило забастовку с помощью штрейкбрехеров и безработных, они остались на заводе за своими станками, но не приступали к работе и упорно отказывались от расчета.
Восьмого октября на заводе «Вольта» остановил работу обмоточный цех. В Тарту, Валга, Нарве и других городах Эстонии гремели угрожающие раскаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Что и говорить, года два назад, когда сословная лестница держалась еще довольно прочно и двуглавый орел с неотвратимым милосердием осенял своими крыльями народ, смерть Юули Теэару имела бы значение не больше, чем падение поблекшего листа с дерева в реку,— ее похоронили бы так же тихо, как тихо прошла вся ее жизнь. А теперь, когда одно крыло у державного орла было подстрелено, когда империя, пройдя через многие унижения, неизбежные при военном разгроме, лишилась еще и половины острова Сахалин, похороны простой бедной работницы превратились в такое событие, которого не сумели предвидеть ни мастера с Ситси, ни склонный к ожирению и занимающийся по утрам гимнастикой директор фабрики. Если бы Юули Теэару при жизни принимала какое-нибудь участие в рабочем движении, распространяла бы листовки или была бы как-нибудь иначе замешана в политику, если бы ее, наконец, сразила случайная солдатская пуля — тогда жандармерия заранее подготовилась бы и приняла все запретительные меры, все меры предосторожности при
похоронах Юули Теэару; теперь же охранка попала впросак и поумнела только задним числом.
Весть о смерти Юули Теэару вначале удручила рабочих фабрики Ситси и обитателей дома Пеэтсона, но вскоре чувство удрученности перешло в глухую, мрачную ненависть к фабричной администрации. Вчера от непосильного труда умерла Юули Теэару — кто следующий? Ночью арестовали ремонтного слесаря Михкеля Вахера — кто следующий? Об аресте Михкеля Вахера нельзя было говорить громко и открыто, это повлекло бы за собой новый арест, но никто не мог запретить рабочим принять участие в похоронах Юули Теэару.
Обычно рабочие не легко расставались со своими трудовыми грошами, но на похороны Юули Теэару словно сами собой набрались несколько десятков рублей. На эти кровавым потом добытые рубли и копейки наняли духовой оркестр. Рабочие несли гроб на плечах (как легка была эта худенькая, изнуренная фабричной каторгой девушка!), и похоронная процессия в несколько сот человек прошла через весь город.
Лонни Раутсик тоже сопровождала похоронную процессию и не пошла в этот день в магазин. Она была в отчаянии и плакала так, как не плакала даже у гроба своей матери, сама до конца не понимая причины своего горя. Это было не только горе утраты Юули Теэару — девушки, так и не ставшей для Лонни родной,— а скорее раскаяние в том, что сама она столько лет сторонилась Юули. Проливая безутешные слезы, она оплакивала не только Юули, но и себя, и отца, и Пеэтера. Ей было горько, что отец так изменился за последнее время, стал каким-то странным, чужим; а еще горше печалило ее то, что она никак не могла понять причины этой перемены, вернее — боялась объяснить себе эту причину, подозревая, что отец занимается чем-то дурным и тайным. Это было не только сожаление о Пеэтере, о котором она уже долгое время ничего не слышала, но и более глубокая печаль — оттого, что она почувствовала себя виноватой перед Пеэтером. Отчаяние охватывало ее не только потому, что здесь, у гроба Юули Теэару, она, может быть, впервые, до боли ясно постигла, что до сих пор Лонни Раутсик, несмотря на все внешние признаки преуспевания, существовала в оболочке пустого и бездушного человека, но еще в большей мере из-за того, что Лонни не понимала, как выросла эта скорлупа, из-за того, что она, Лонни, сама так нехорошо оттолкнула от себя Пеэтера, который помог бы ей разбить эту скорлупу,
и Пеэтер уже не смог прийти к Лонни, искать у нее убежища. Все это, а может быть, и многое другое, скопилось в ее душе и вылилось в сплошной поток слез, так что Лонни даже толком не слышала, что говорилось при возложении венков на могилу.
А говорилось там, конечно, то же, что выражали мрачные лица доведенных до отчаяния участников похорон, то, о чем говорили строфы рабочей «Марсельезы»:
Богачи кулаки жадной сворой расхищают тяжелый твой труд, твоим потом жиреют обжоры, твой последний кусок они рвут.
Голодай, чтоб они пировали, голодай, чтоб в игре биржевой они совесть и честь продавали, чтоб глумились они над тобой.
Тебе отдых — одна лишь могила, весь свой век недоимку готовь. Царь-вампир из тебя тянет жилы, царь-вампир пьет народную кровь.
Ему нужны для войска солдаты — подавай же ему сыновей. Ему нужны пиры и палаты — подавай ему крови своей.
Похороны Юули Теэару происходили в начале октября. Если это происшествие, хоть оно касалось только одной фабрики, и способствовало в какой-то мере развитию последующих событий в Таллине, то слезы Лонни Раутсик на похоронах Юули Теэару были каплями, которые, падая на мельничное колесо исторических свершений, едва ли ускорили его ход. И все же перелом, происшедший в Лонни на этих похоронах, бросил ее в пучину больших событий, в волны революционной бури, с новой силой разбушевавшейся в Таллине и по всей России, и в конце концов оказался для нее роковым.
Приходится истратить целый коробок спичек, прежде чем загорятся сырые дрова, но в жаркое лето достаточно одной искры, чтобы вспыхнул сухой хворост и воспламенился весь лес. В начале октября 1905 года подоспело время для того, чтобы запылал огонь.
На заводе «Двигатель» мастером кузнечного цеха был некий Тиммерман, человек довольно грубый. Год назад его еще кое-как, стиснув зубы, терпели. Но теперь достаточно было ему толкнуть молодого молотобойца, ушибив его
о наковальню, как кузнецы накинулись на мастера, чтобы преподать наглядный урок того, как нужно и как нельзя обращаться с рабочими. Отстреливаясь из револьвера, мастер убежал по лестнице наверх, в водонапорную башню, а кузнецы швыряли вслед ему железный лом и камни. Директор во главе всей заводской администрации поспешил на выручку верному кубьясу и спас его от разъяренных рабочих. Рабочие потребовали от заводоуправления уволить мастера Тиммермана за грубость, а заводское управление ответило тем, что на «некоторое время», пока, мол, «рабочие успокоятся», остановило завод.
Но рабочие не успокаивались ни на «Двигателе», ни на других таллинских заводах, несмотря на то, что царь в больших дозах посылал из петербургской главной аптеки для распределения на таллинских фабриках и по господским мызам успокоительное лекарство для простого народа — казаков. Рабочие «Двигателя» в ответ на локаут объявили забастовку. Чтобы заводоуправление не подавило забастовку с помощью штрейкбрехеров и безработных, они остались на заводе за своими станками, но не приступали к работе и упорно отказывались от расчета.
Восьмого октября на заводе «Вольта» остановил работу обмоточный цех. В Тарту, Валга, Нарве и других городах Эстонии гремели угрожающие раскаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113