«Хватит убивать друг друга, отныне под ударами наших мечей начнут падать головы господ!..»
Двадцатичетырехлетний мастер-модельщик с фабрики Гранта, внук старого Реэдика из Рейнуыуэ, сын кюласооского Матиса, Пеэтер, затаив дыхание, следил за судьбой Спартака и его сподвижников. Он видел кровавое начало восстания, видел Спартака, преследуемого в горах, видел его, широкогрудого, презирающего смерть, в бою, впереди легионов рабов. И когда Спартак пал на поле боя, что-то сжало горло Пеэтера Тиху, а к глазам подступили слезы боли и гнева.
В перерыве друг Пеэтера Карл спросил его, почему он прибежал запыхавшись, в последнюю минуту. И Пеэтер коротко, насколько позволяла небольшая перемена, рассказал другу о заботах сааремааских мужиков.
Карл — молотобоец с фабрики Гранта — был молодой человек невысокого роста, коренастый, русый, с большими и лучистыми, жизнерадостными глазами; несмотря на то
(а может быть, именно потому) что жизнь с самого детства варила Карла в разных котлах, ему не приходилось занимать ума у других — наоборот, Карл всегда мог сам дать хороший совет. Лет двадцать тому назад его отец, нарв-ский рабочий с Кренгольмской фабрики, после одной забастовки был сослан в Сибирь, а мать с двумя сыновьями — младший, Карл, тянулся еще тогда к материнскому соску — выброшена из барака на улицу. Бедной женщине не оставалось ничего другого, как собрать последние гроши и уехать в родную волость Колга, где ее оставшаяся без кормильца и крова семья нашла временный приют у тетки с материнской стороны, жены местного арендатора. В эти годы в северной Эстонии еще не совсем улегся переселенческий пыл времен Малтсвета, и так как мать и в деревне не смогла получить работу, то семья на занятые деньги переехала в Гдовский уезд, к дальнему родственнику, переселенцу, который владел там хутором, становясь понемногу на ноги. Старшего брата отдали в подпаски, а младший ковылял еще за материнской юбкой, мешая ей работать на поле. По состоявшемуся весной уговору мать должна была получать по двадцать копеек в день на хозяйских харчах; когда же она предусмотрительно намекнула на маленького сына, у которого, слава богу, тоже появились зубы, предназначенные для того, чтобы жевать хлеб, хозяйка утешительно заметила, что это пустяки, много ли, мол, съест ребенок. Но осенью хозяин по зарубкам на ясеневой палке подсчитал отработанные матерью дни, и тогда, несмотря на успокоительные заверения хозяйки, выяснилось, что зубы маленького Карла ежедневно смалывали по пяти копеек из двадцати, заработанных матерью. Матери не пришлось долго размышлять, она завязала свои медяки в конец платка, взяла мальчика за руку и снова зашагала в сторону Нарвы. Временное пристанище они нашли у знакомого сапожника, но труднее было с получением постоянной работы; на фабрику мать уже не приняли. Ну что ж, человек ведь настойчив, пожалуй, в конце концов нашлось бы что-нибудь и для нее, если бы к нищете и горю не прибавился новый союзник — болезнь.
Стирая в зимнюю стужу белье богатого трактирщика, мать захворала воспалением легких и больше уже не поднималась. На сердобольного сапожника свалилось множество хлопот: покупай гроб, долби могилу в мерзлой земле, да и с мальчиком, в конце концов, надо было что-то придумать. Так и попал шестилетний Карл Ратае в сиротский воспитательный дом, где и прозябал около десяти лет.
Воспитательный дом находился за чертой города, в казенном имении. Там теснились свинарники, курятники, конюшни, различные мастерские, а главным источником дохода казенного имения — воспитательного дома — были огромные огороды и плодовый сад, содержавшиеся трудом юных воспитанников. О просвещении и воспитании сирот заботились веками испробованными способами — с помощью закона божия, катехизиса и палки. Палкой охотно угощали каждого, кто рискнул без разрешения сорвать яблоко с яблони, но еще охотнее тех, кто протягивал руку за запретной духовной пищей. Это и случилось как раз с пятнадцатилетним Карлом Ратасом в последний год его пребывания в воспитательном доме. Побывав как-то в Нарве, в гостях у сапожника, он увез в кармане куртки листовку «Уус мааилм» Это было нечто в другом роде, чем закон божий и катехизис, и листовка весело прогулялась по рукам многих подростков. В конце концов запретный плод все-таки попал на глаза учителю, и того, кто принес в святилище листовку, наказали тридцатью пятью ударами и на позор всему классу поставили к столбу на семь дней. К весне из заведения не исключили никого — летом нужны были рабочие руки в садах и огородах,— а осенью у молодого Карла Ратаса и без того кончался срок пребывания в воспитательном доме, и в один прекрасный день ему таки пришлось заняться поисками работы. Сосланный в Сибирь отец не подавал уже никаких признаков жизни — наверно, умер; старший брат тоже сгинул где-то в бесконечных просторах царской России; так и пришлось ему, одинокому, стать лицом к лицу с жизнью. Прежде всего это значило оказаться лицом к лицу с господином бароном Корфом из Ваймаствере, в чьем имении он получил место подручного садовника; барон, по собственному выражению, намеревался вырастить из него «человека». По мнению барона, первым признаком «человека» было то, что он покорно снимает шапку, проезжая с возом земли мимо барского дома. Но шестнадцатилетний огородник, получавший из рук нарвских рабочих «Уус мааилм», не торопился стать таким человеком, вскоре взял расчет у писаря барона Корфа и уехал в Петербург. Зная огородное дело, он нашел место в пригородном хозяйстве богатого немца Блюменфельда. Десятка два батраков, русских и эстонцев, вперемешку спали в одной комнате, ели из одного котла и дышали одним воздухом, уже изрядно насыщенным пороховыми газами надвигающегося 1905 года. Однажды вечером, укладываясь спать, Карл нашел под своей подушкой шуршащую бумажку — гектографированную листовку с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Так как Карл уже получил однажды тридцать пять палочных ударов за листовку с таким же призывом, он не спешил показывать ее другим, а сунул за пазуху, чтобы тайно вкушать недозволенный плод, но уже на следующее утро он показал листовку своему русскому ДРУГУ Тихону. Оказалось, что Тихон сам и положил листовку ему под подушку. Вечером Тихон повел его на собрание русских рабочих. С той поры жизнь Карла Рата- са стала все тверже входить в колею, прокладываемую Российской социал-демократической рабочей партией.
В апреле 1903 года с прибывшего из Петербурга в Таллин поезда сошел на перрон Балтийского вокзала невысокий, коренастый молодой человек лет двадцати с округлым лицом и светлыми живыми глазами, в шляпе, в ботинках с калошами, с чемоданом, который он нес уверенно и спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Двадцатичетырехлетний мастер-модельщик с фабрики Гранта, внук старого Реэдика из Рейнуыуэ, сын кюласооского Матиса, Пеэтер, затаив дыхание, следил за судьбой Спартака и его сподвижников. Он видел кровавое начало восстания, видел Спартака, преследуемого в горах, видел его, широкогрудого, презирающего смерть, в бою, впереди легионов рабов. И когда Спартак пал на поле боя, что-то сжало горло Пеэтера Тиху, а к глазам подступили слезы боли и гнева.
В перерыве друг Пеэтера Карл спросил его, почему он прибежал запыхавшись, в последнюю минуту. И Пеэтер коротко, насколько позволяла небольшая перемена, рассказал другу о заботах сааремааских мужиков.
Карл — молотобоец с фабрики Гранта — был молодой человек невысокого роста, коренастый, русый, с большими и лучистыми, жизнерадостными глазами; несмотря на то
(а может быть, именно потому) что жизнь с самого детства варила Карла в разных котлах, ему не приходилось занимать ума у других — наоборот, Карл всегда мог сам дать хороший совет. Лет двадцать тому назад его отец, нарв-ский рабочий с Кренгольмской фабрики, после одной забастовки был сослан в Сибирь, а мать с двумя сыновьями — младший, Карл, тянулся еще тогда к материнскому соску — выброшена из барака на улицу. Бедной женщине не оставалось ничего другого, как собрать последние гроши и уехать в родную волость Колга, где ее оставшаяся без кормильца и крова семья нашла временный приют у тетки с материнской стороны, жены местного арендатора. В эти годы в северной Эстонии еще не совсем улегся переселенческий пыл времен Малтсвета, и так как мать и в деревне не смогла получить работу, то семья на занятые деньги переехала в Гдовский уезд, к дальнему родственнику, переселенцу, который владел там хутором, становясь понемногу на ноги. Старшего брата отдали в подпаски, а младший ковылял еще за материнской юбкой, мешая ей работать на поле. По состоявшемуся весной уговору мать должна была получать по двадцать копеек в день на хозяйских харчах; когда же она предусмотрительно намекнула на маленького сына, у которого, слава богу, тоже появились зубы, предназначенные для того, чтобы жевать хлеб, хозяйка утешительно заметила, что это пустяки, много ли, мол, съест ребенок. Но осенью хозяин по зарубкам на ясеневой палке подсчитал отработанные матерью дни, и тогда, несмотря на успокоительные заверения хозяйки, выяснилось, что зубы маленького Карла ежедневно смалывали по пяти копеек из двадцати, заработанных матерью. Матери не пришлось долго размышлять, она завязала свои медяки в конец платка, взяла мальчика за руку и снова зашагала в сторону Нарвы. Временное пристанище они нашли у знакомого сапожника, но труднее было с получением постоянной работы; на фабрику мать уже не приняли. Ну что ж, человек ведь настойчив, пожалуй, в конце концов нашлось бы что-нибудь и для нее, если бы к нищете и горю не прибавился новый союзник — болезнь.
Стирая в зимнюю стужу белье богатого трактирщика, мать захворала воспалением легких и больше уже не поднималась. На сердобольного сапожника свалилось множество хлопот: покупай гроб, долби могилу в мерзлой земле, да и с мальчиком, в конце концов, надо было что-то придумать. Так и попал шестилетний Карл Ратае в сиротский воспитательный дом, где и прозябал около десяти лет.
Воспитательный дом находился за чертой города, в казенном имении. Там теснились свинарники, курятники, конюшни, различные мастерские, а главным источником дохода казенного имения — воспитательного дома — были огромные огороды и плодовый сад, содержавшиеся трудом юных воспитанников. О просвещении и воспитании сирот заботились веками испробованными способами — с помощью закона божия, катехизиса и палки. Палкой охотно угощали каждого, кто рискнул без разрешения сорвать яблоко с яблони, но еще охотнее тех, кто протягивал руку за запретной духовной пищей. Это и случилось как раз с пятнадцатилетним Карлом Ратасом в последний год его пребывания в воспитательном доме. Побывав как-то в Нарве, в гостях у сапожника, он увез в кармане куртки листовку «Уус мааилм» Это было нечто в другом роде, чем закон божий и катехизис, и листовка весело прогулялась по рукам многих подростков. В конце концов запретный плод все-таки попал на глаза учителю, и того, кто принес в святилище листовку, наказали тридцатью пятью ударами и на позор всему классу поставили к столбу на семь дней. К весне из заведения не исключили никого — летом нужны были рабочие руки в садах и огородах,— а осенью у молодого Карла Ратаса и без того кончался срок пребывания в воспитательном доме, и в один прекрасный день ему таки пришлось заняться поисками работы. Сосланный в Сибирь отец не подавал уже никаких признаков жизни — наверно, умер; старший брат тоже сгинул где-то в бесконечных просторах царской России; так и пришлось ему, одинокому, стать лицом к лицу с жизнью. Прежде всего это значило оказаться лицом к лицу с господином бароном Корфом из Ваймаствере, в чьем имении он получил место подручного садовника; барон, по собственному выражению, намеревался вырастить из него «человека». По мнению барона, первым признаком «человека» было то, что он покорно снимает шапку, проезжая с возом земли мимо барского дома. Но шестнадцатилетний огородник, получавший из рук нарвских рабочих «Уус мааилм», не торопился стать таким человеком, вскоре взял расчет у писаря барона Корфа и уехал в Петербург. Зная огородное дело, он нашел место в пригородном хозяйстве богатого немца Блюменфельда. Десятка два батраков, русских и эстонцев, вперемешку спали в одной комнате, ели из одного котла и дышали одним воздухом, уже изрядно насыщенным пороховыми газами надвигающегося 1905 года. Однажды вечером, укладываясь спать, Карл нашел под своей подушкой шуршащую бумажку — гектографированную листовку с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Так как Карл уже получил однажды тридцать пять палочных ударов за листовку с таким же призывом, он не спешил показывать ее другим, а сунул за пазуху, чтобы тайно вкушать недозволенный плод, но уже на следующее утро он показал листовку своему русскому ДРУГУ Тихону. Оказалось, что Тихон сам и положил листовку ему под подушку. Вечером Тихон повел его на собрание русских рабочих. С той поры жизнь Карла Рата- са стала все тверже входить в колею, прокладываемую Российской социал-демократической рабочей партией.
В апреле 1903 года с прибывшего из Петербурга в Таллин поезда сошел на перрон Балтийского вокзала невысокий, коренастый молодой человек лет двадцати с округлым лицом и светлыми живыми глазами, в шляпе, в ботинках с калошами, с чемоданом, который он нес уверенно и спокойно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113