— Посиди здесь, подожди,— приказал молодой господин, попеременно говоривший Тийту «вы» и «ты».
Дверь за молодым господином закрылась, и Тийт опустился на стул прямо против царского портрета. Окно было занавешено тяжелой бархатной коричневого цвета портьерой, на столе, шипя, горела лампа с колпаком, а с пепельницы, на другом краю стола, еще вилась слабая струйка дыма от недокуренной папиросы. В помещении стояла мертвая тишина. Не слышно ни отзвуков уличного шума, ни шорохов или голосов из соседних комнат и коридора. Тийт Раутсик взглянул на дверь. Только теперь пришло ему на память мимолетное наблюдение: когда он входил сюда, то заметил, что в комнату вели двойные двери, к тому же внутренняя дверь была обита войлоком, кое-где проглядывавшим из-под блестящей белой клеенки. Наверно, стены, потолок и полы тоже с каким-нибудь фокусом, чтобы голоса не проникали сквозь них.
Тийт украдкой разглядывал комнату: нет ли здесь какого-нибудь потайного отверстия, через которое за ним незаметно наблюдают? Он не посмел встать со стула, указанного ему молодым человеком, чтобы тайком заглянуть и за спину, а так он ничего подозрительного не заметил... Жандармское управление, комната номер тринадцать... Но он может, положив пальцы на Библию, присягнуть перед богом и людьми и даже перед самим царем, который строго глядел на него с портрета, что во всю свою жизнь не вынашивал в голове ни одной злой мысли против правительства и, уж конечно, не совершал что-либо подобное своими руками.
Вдруг дверь открылась и вошел солдат с винтовкой.
Тийт проворно вскочил. Солдат прошел через комнату, поставил винтовку штыком к стене и сел на стул. Наступила долгая тишина. Солдат сидел свободно, как у себя дома. Тийт стоял так смирно, как позволял ему горб.
— Ну, чего стоишь, садись! — сказал наконец солдат и указал на стул.
Тийт Раутсик понял, сел и уставился на солдата.
«Совсем похож на человека»,— подумал он, надеясь, что солдат скажет еще что-нибудь. Но солдат больше не раскрывал рта, а Тийт, боясь рассердить его, тоже не осмеливался начать разговор.
Прошло довольно много времени. В жилетном кармане Тийта тикали хорошие, на пятнадцати камнях серебряные часы, но он не решался проверить время: ему приходилось слышать, что у людей, которых вызывают в жандармское управление, при обыске иногда отнимают ценные вещи и забывают вернуть их. Конечно, его не станут обыскивать, он ничего плохого не сделал, и все же Тийт пожалел, что не оставил часы дома.
Потом солдат встал и, прихватив с собой винтовку, вышел, плотно закрыв за собой дверь, а Тийт снова остался один в комнате номер тринадцать. Нет, он не был один, со стены на него глядел портрет самодержца, и старик поник головой. Но когда он снова поднял взгляд, самодержец смотрел прямо в глаза своему подданному требовательным взглядом строгого отца. «Силы небесные, неужто туда, за портрет, поместили живого человека и он смотрит на меня сквозь вырезы в портрете?» Дрожь прошла по телу Тийта. Он вырос без отца — отец, как говорят в таких случаях, пришел из лесу и в лес же ушел,— поэтому, когда царя называли «отцом», Тийт всегда воспринимал его чуть-чуть словно бы за родного отца, серьезно боялся его и любил, как того требует Священное писание. Теперь Тийту Раутсику не хотелось больше глядеть на портрет, но он чувствовал, как колотится его сердце, словно хочет выскочить из грудной клетки.
Солдат возвратился и кивком головы приказал следовать за собой. Тийт повиновался. Вскоре солдат остановился перед дверью номер двадцать один (три семерки — очко!) — и Тийт подумал: «Будь что будет, но самое плохое уже позади!»
Солдат первым вошел в комнату, громко щелкнул каблуками, пробарабанил что-то по-русски, снова щелкнул каблуками, повернулся через левое плечо кругом и вышел, закрыв за собой дверь. А Тийт Раутсик остался в жандармском управлении, теперь, слава богу, уже в комнате номер двадцать один.
Внешне эта комната напоминала тринадцатую, но здесь его уже не оставили наедине с царским портретом, из-за которого за Тийтом мог следить какой-нибудь шпик. За роскошным дубовым письменным столом сидел плотный мужчина в синем мундире с широким, тяжелым подбородком. У стола стоял высокий жердеобразный человек в очках, он поворачивал свои стекла поочередно то в сторону Тийта, то к человеку в мундире, по-видимому, ожидая приказа. Но человек в мундире молчал. Наконец
очкастый, униженно кланяясь, предложил папиросу сидевшему за столом человеку с бычьей шеей. Жандармский офицер — да, это был офицер, как сообразил теперь, глядя на погоны, Тийт,— молча взял папиросу и так же молча прикурил ее от лампы, прежде чем человек в штатском успел чиркнуть спичку. У жандармского офицера с бычьей шеей и широким, словно квадратным, бритым подбородком были густые черные волосы и такого же цвета закрученные кверху усы; зато высокий худощавый человек в штатском и в очках, с воспаленными, гнойными глазами за ними, был довольно беден растительностью — безусое лицо и короткие, прилизанные волосы, настолько редкие, что издали казалось, будто он совсем лыс. Жандармскому офицеру могло быть около пятидесяти лет, господин в очках был помоложе, в некотором роде совсем молодой господин, но уж больно хлипким казался он. По крайней мере Тийт не ощутил серьезного к нему уважения. Вдруг Тийт Раутсик почувствовал, что жандармский офицер впился в него взглядом.
— Что вы разглядываете нас?— рявкнул он.
Тийт Раутсик согнулся в три погибели и беззвучно зашевелил губами (он и сам теперь сообразил, что, попав в комнату с обнадеживающим номером 21, слишком беспечно оглядывался). Прежде чем он смог вымолвить слово, очкастый господин перевел вопрос офицера.
Но Тийту и на деревенском языке трудно было ответить на этот вопрос.
— Просто так... Ничего не разглядывал... высокоуважаемый... ваше высокородие,— униженно старался он ублажить начальство.
— Что у него там в руках?— спросил офицер, когда господин с гноившимися глазами и красными веками перевел извинения Тийта.
— Это старые туфли Иды Лаксберг, я забыл... Очень прошу простить, ваше высокородие!— Тийт Раутсик подошел поближе, трясущимися руками развернул сверток, вынув туфли одну за другой, и рассказал, как они у него остались под мышкой.
Офицер с бычьей шеей приказал перевести слова Тийта и после этого долго сверлил его глазами. По-видимому, удовлетворившись в какой-то мере скорее его смирением, чем самим рассказом о туфлях Иды Лаксберг, он раскрыл лежащую на столе папку и сказал господину в штатском:
— Садитесь и говорите с ним на своем языке.
Человек в штатском почтительно поклонился офицеру, вынул из кармана бумажник, извлек оттуда карандаш и блокнот, придвинул стул к письменному столу, сел и, приказав Тийту приблизиться, выжидательно посмотрел на начальника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113