Это так же естественно, как и выгодно, причем как поглощающей, так и поглощаемой нации. Скажите, разве была бы хоть капля здравого ума у крошечного эстонского или у латышского народа, если бы они отстаивали сохранение своей «национальности»...»
Михкель на сей раз даже онемел.
— Неужто так и написано слово в слово: «как поглощающей, так и поглощаемой»? Значит, козлу впрок, если его слопает волк. Вот черти, какую ерунду печатают!
— «Уус аэг» не сама так думает, она только из столичной газеты переводит.
— И того хуже, подогревать чужую вонючую бурду и совать ее своим читателям.
— Вот раз тебя злость так проняла, значит, слово попало в цель. Газета таким манером показывает, до чего это дело дошло.
Но Михкель, вконец рассерженный, сказал:
— Брось ты эту газету, что зря читать дрянь! Посмотри лучше страницу объявлений.
— Послушай еще немного. Глянь-ка...
«...Наши эстонские господа на виду. На глаз и на слух — N... N..1 На одном полустанке в начале сентября.
...Приезжает пожилой седой господин. Его замечает господин кистер и спешит навстречу тестю: (С добрым утром!) — (Я в вашем распоряжении). И чистокровные эстонские баре начинают, как настоящие немцы, весело и непринужденно болтать по-немецки. У зятя толстый живот выпучен, руки засунуты в белоснежный жилет, у тестя грудь колесом, руки в карманах брюк. Так они стоят друг против друга — двое мужчин, родившиеся от матерей-эстонок и оглашающие вокзал громогласной немецкой речью. Пусть, мол, знают, какие они важные птицы и что говорят они только по-немецки...»
— Точь-в-точь как наш Гиргенсон и Плооман из Ранд- вере,— обронил Михкель и снова плюнул на ладонь.
Краешек солнца садился в воду, но верх его еще пылал в облаке; спускались сумерки. Пришлось прекратить и чтение газеты, и сращивание концов.
Перед наступлением темноты полагалось еще разок приподнять сети и проверить их положение. Рыбаки отложили даже чтение объявлений. Матис бегло пробежал страницу, и ему показалось, что ничего особенного в ней не было. Каждый торговец хвалил свой товар, какой-то аптекарь, изготовляющий краски, утверждал, что его «Негритянская черная» лучшая краска для материи, другой рекламировал «Царскую черную», которой, по его скромному мнению, не было равной в минувшем веке и вряд ли окажется в века грядущие. В воскресенье, 18 сентября, в зале общества «Лоотус» состоится единственный концерт знаменитой эстонской певицы Айно Тамм. Одно объявление, напечатанное крупными буквами, гласило: «Эстонское губернское правление извещает таллинских домовладельцев, что кавалерийским войскам, расквартированным в Таллине, требуются три конюшни, на 13 лошадей каждая, к конюшням должны прилегать помещения для хранения фуража и воинского снаряжения. Подробности можно узнать ежедневно в присутственное время в канцелярии губернского правления».
Михкель налег на весла и повернул лодку носом против ветра. Матис тщательно сложил газету, сунул ее в карман, поднял в лодку прикрепленный к сетям буек и стал вытаскивать наверх подбору. Подбора — веревка, на которой сеть опускалась на десятисаженную глубину,— бежала вверх, как из колодца. Вот показалась и сеть. Ила в ней не было, но, как и следовало ожидать, не обнаружилось и улова. Перебрав почти половину сети и найдя лишь одного сига, они опустили сеть в море, а сами по-прежнему остались на якоре. Солнце, опустившееся далеко за море, оставило в легкой облачной ткани вечернего неба лишь несколько горящих золотых полос, но и те уже тускнели. Карманные часы Матиса показывали девятый час. Рыбаки стали устраиваться ко сну на днище лодки.
— Значит, ищут конюшни для армейских коней,— пробормотал Михкель, подстилая поплотнее старую шубу, чтобы ребра лодки не слишком врезались в бок.— Война в Маньчжурии кончается. Неужто он задумал в здешних краях сызнова все начать?
— Хватит Николе царю и той трепки, которую он получил от самураев. Похоже на то, что он хочет самурайскую лупцовку переложить нынче со своей спины на спину народа.
— Ты думаешь, казаки?
— Конечно, казаки. Латыши, говорят, запихали своих церковных владык в мешки и подожгли несколько мыз, у нас, толкуют, мужики в Ляанемаа тоже натворили дел, в городе фабричные бросают работу. Газета не смеет много об этом писать, боится, что закроют... А народ знай свое делает, пихает мызных господ в мешки... Выходит, Николке и баронам ничего другого не остается, как привести казаков.
Старый мастер Михкель, справлявшийся с любой случившейся в деревне работой — от постройки корабля до починки часов,— в последнее время стал уж очень раздражителен. Что это в самом деле такое? Начали войну с шумом, с молебнами и паникадилами, обещали за пару месяцев содрать с японцев шкуру, кричали: «Шапками закидаем!» И что же? За полтора года уложили несколько сот тысяч собственных солдат, истратили миллиарды рублей на войну, утопили весь флот в Цусимском проливе да еще собираются здесь своих людей убивать! Хоть уезжай куда-нибудь! Прежде он все дожидался возвращения сыновей, а теперь хоть строчи телеграмму в Сидней: пришли, мол, Юлиус, будь добр, два билета. Продал бы коровенку да грошовые пожитки и уехал бы! И Эпп освободилась бы наконец от барщинного ярма на мызе. Конечно, и на чужой стороне тебя не ждут молочные реки, но тамошняя жизнь едва ли хуже здешней. Какая-нибудь работенка найдется. Стал бы хоть ночным сторожем, если ничего другого не подвернется.
С Матисом дело обстояло иначе. Он отдал себя безраздельно этой земле и этому морю и никуда не уехал бы отсюда, появись даже у него такая возможность. Он знал, что ему и всей его родне нанесено здесь больше обид, чем кому-либо другому, а убежать, не отстояв своих прав, значило бы покориться барону, малодушно спастись бегством. Этого не позволяли ни гордость Матиса, ни честь старого рода рейнуыуэских Тиху. Даже по внешнему виду Матис многим отличался от Михкеля. Им обоим уже за шестьдесят, но в русой бороде Михкеля больше мягкости, добродушия и покладистости, чем в козлиной бородке Матиса, некогда черной как смоль, а теперь полуседой и жесткой. Но особенно разнились глаза обоих мужчин: у Михкеля — голубые и мягкие, а у Матиса — пронзительные, острые. Пока строили «Каугатому», Матис смягчился было, но, убедившись, что и этому начинанию бедняков не суждено сбыться, воспылал старой, но еще более жестокой враждой к барону. В душе Матис решил, что если ему никогда уже не удастся вернуть свой хутор, то и барону и его мызе несдобровать, что бы ни случилось после этого с самим Матисом. Он достаточно пожил на свете. Ему шестьдесят четыре года, слава богу, не мальчик. Он и место расплаты приглядел, вот только время все еще не подоспело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Михкель на сей раз даже онемел.
— Неужто так и написано слово в слово: «как поглощающей, так и поглощаемой»? Значит, козлу впрок, если его слопает волк. Вот черти, какую ерунду печатают!
— «Уус аэг» не сама так думает, она только из столичной газеты переводит.
— И того хуже, подогревать чужую вонючую бурду и совать ее своим читателям.
— Вот раз тебя злость так проняла, значит, слово попало в цель. Газета таким манером показывает, до чего это дело дошло.
Но Михкель, вконец рассерженный, сказал:
— Брось ты эту газету, что зря читать дрянь! Посмотри лучше страницу объявлений.
— Послушай еще немного. Глянь-ка...
«...Наши эстонские господа на виду. На глаз и на слух — N... N..1 На одном полустанке в начале сентября.
...Приезжает пожилой седой господин. Его замечает господин кистер и спешит навстречу тестю: (С добрым утром!) — (Я в вашем распоряжении). И чистокровные эстонские баре начинают, как настоящие немцы, весело и непринужденно болтать по-немецки. У зятя толстый живот выпучен, руки засунуты в белоснежный жилет, у тестя грудь колесом, руки в карманах брюк. Так они стоят друг против друга — двое мужчин, родившиеся от матерей-эстонок и оглашающие вокзал громогласной немецкой речью. Пусть, мол, знают, какие они важные птицы и что говорят они только по-немецки...»
— Точь-в-точь как наш Гиргенсон и Плооман из Ранд- вере,— обронил Михкель и снова плюнул на ладонь.
Краешек солнца садился в воду, но верх его еще пылал в облаке; спускались сумерки. Пришлось прекратить и чтение газеты, и сращивание концов.
Перед наступлением темноты полагалось еще разок приподнять сети и проверить их положение. Рыбаки отложили даже чтение объявлений. Матис бегло пробежал страницу, и ему показалось, что ничего особенного в ней не было. Каждый торговец хвалил свой товар, какой-то аптекарь, изготовляющий краски, утверждал, что его «Негритянская черная» лучшая краска для материи, другой рекламировал «Царскую черную», которой, по его скромному мнению, не было равной в минувшем веке и вряд ли окажется в века грядущие. В воскресенье, 18 сентября, в зале общества «Лоотус» состоится единственный концерт знаменитой эстонской певицы Айно Тамм. Одно объявление, напечатанное крупными буквами, гласило: «Эстонское губернское правление извещает таллинских домовладельцев, что кавалерийским войскам, расквартированным в Таллине, требуются три конюшни, на 13 лошадей каждая, к конюшням должны прилегать помещения для хранения фуража и воинского снаряжения. Подробности можно узнать ежедневно в присутственное время в канцелярии губернского правления».
Михкель налег на весла и повернул лодку носом против ветра. Матис тщательно сложил газету, сунул ее в карман, поднял в лодку прикрепленный к сетям буек и стал вытаскивать наверх подбору. Подбора — веревка, на которой сеть опускалась на десятисаженную глубину,— бежала вверх, как из колодца. Вот показалась и сеть. Ила в ней не было, но, как и следовало ожидать, не обнаружилось и улова. Перебрав почти половину сети и найдя лишь одного сига, они опустили сеть в море, а сами по-прежнему остались на якоре. Солнце, опустившееся далеко за море, оставило в легкой облачной ткани вечернего неба лишь несколько горящих золотых полос, но и те уже тускнели. Карманные часы Матиса показывали девятый час. Рыбаки стали устраиваться ко сну на днище лодки.
— Значит, ищут конюшни для армейских коней,— пробормотал Михкель, подстилая поплотнее старую шубу, чтобы ребра лодки не слишком врезались в бок.— Война в Маньчжурии кончается. Неужто он задумал в здешних краях сызнова все начать?
— Хватит Николе царю и той трепки, которую он получил от самураев. Похоже на то, что он хочет самурайскую лупцовку переложить нынче со своей спины на спину народа.
— Ты думаешь, казаки?
— Конечно, казаки. Латыши, говорят, запихали своих церковных владык в мешки и подожгли несколько мыз, у нас, толкуют, мужики в Ляанемаа тоже натворили дел, в городе фабричные бросают работу. Газета не смеет много об этом писать, боится, что закроют... А народ знай свое делает, пихает мызных господ в мешки... Выходит, Николке и баронам ничего другого не остается, как привести казаков.
Старый мастер Михкель, справлявшийся с любой случившейся в деревне работой — от постройки корабля до починки часов,— в последнее время стал уж очень раздражителен. Что это в самом деле такое? Начали войну с шумом, с молебнами и паникадилами, обещали за пару месяцев содрать с японцев шкуру, кричали: «Шапками закидаем!» И что же? За полтора года уложили несколько сот тысяч собственных солдат, истратили миллиарды рублей на войну, утопили весь флот в Цусимском проливе да еще собираются здесь своих людей убивать! Хоть уезжай куда-нибудь! Прежде он все дожидался возвращения сыновей, а теперь хоть строчи телеграмму в Сидней: пришли, мол, Юлиус, будь добр, два билета. Продал бы коровенку да грошовые пожитки и уехал бы! И Эпп освободилась бы наконец от барщинного ярма на мызе. Конечно, и на чужой стороне тебя не ждут молочные реки, но тамошняя жизнь едва ли хуже здешней. Какая-нибудь работенка найдется. Стал бы хоть ночным сторожем, если ничего другого не подвернется.
С Матисом дело обстояло иначе. Он отдал себя безраздельно этой земле и этому морю и никуда не уехал бы отсюда, появись даже у него такая возможность. Он знал, что ему и всей его родне нанесено здесь больше обид, чем кому-либо другому, а убежать, не отстояв своих прав, значило бы покориться барону, малодушно спастись бегством. Этого не позволяли ни гордость Матиса, ни честь старого рода рейнуыуэских Тиху. Даже по внешнему виду Матис многим отличался от Михкеля. Им обоим уже за шестьдесят, но в русой бороде Михкеля больше мягкости, добродушия и покладистости, чем в козлиной бородке Матиса, некогда черной как смоль, а теперь полуседой и жесткой. Но особенно разнились глаза обоих мужчин: у Михкеля — голубые и мягкие, а у Матиса — пронзительные, острые. Пока строили «Каугатому», Матис смягчился было, но, убедившись, что и этому начинанию бедняков не суждено сбыться, воспылал старой, но еще более жестокой враждой к барону. В душе Матис решил, что если ему никогда уже не удастся вернуть свой хутор, то и барону и его мызе несдобровать, что бы ни случилось после этого с самим Матисом. Он достаточно пожил на свете. Ему шестьдесят четыре года, слава богу, не мальчик. Он и место расплаты приглядел, вот только время все еще не подоспело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113