Морская вода долго оставалась теплой, но ночи уже похолодало, а сверху, из-за Весилоо, с открытого моря при тихом ветре, плыли к земле клочья тумана. Распростертые крылья ветряных мельниц на косогорах за деревнями исчезали в тумане, как руки привидений,
а людские голоса и мычание скота в дни густых туманов звучали как-то по-иному, глухо. Северо-западный шторм, разразившийся после дня поминовения усопших, сразу разогнал туман. Надолго подули ветры, а потом в течение двух недель стояли еще погожие, ясные дни. В начале декабря упал мокрый снег. Но, как это часто случается с нашими зимами, первый снег не залеживается долго. Снова прошли ветры и дожди с градом, и вода в море поднялась высоко; в местах, где берег поотложе, вода доходила до самых кустов можжевельника.
Сиг ходил вокруг своих нерестилищ в заливе, а длинные гряды морского ила, прибитые к берегу западными ветрами, ожидали людей, которые сгребут их в кучи. Большинство мужчин с ящиками для плотницких инструментов и матросскими вещевыми мешками, а также девушки с узлами, уезжавшие на летние заработки, уже возвратились на родной остров. Парусники фирмы «Хольман и Тиху» — «Эмилия», «Каугатома» и маленькая двухмачтовая «Термина» — простирали к небу свои мачты на зимней стоянке в тихих водах, а «Анна-Елизавета» и еще два парусника такого же типа пока находились в дальнем плавании. Рабочих рук было в избытке, но сами работы велись теперь без прежнего размаха. Правда, и этой осенью 1905 года на берегу Каугатомаского залива по-прежнему сгребали в кучи морской ил (зимой его трудно извлекать из-под снега и льда и перевозить санным путем на поля), да и сигам не пришлось справлять свои свадьбы без непрошеных гостей — стихийный ритм природы поневоле увлекает за собой и человека,— и все же работа не спорилась, как прежде. Руки людей делали привычные движения, но мысли были заняты другим. Многие из вернувшихся на Сааремаа мужчин памятным вечером 16 октября были на таллинском Новом рынке под разящим огнем солдатских винтовок, почти все каугатомаские плотники принимали участие в похоронах 20 октября и побывали на многих митингах и собраниях, организованных таллинскими рабочими в первые недели после оглашения манифеста. Этим летом и осенью они увидели и услышали в Таллине, быть может, больше, чем за всю свою прежнюю жизнь, но все же их тянуло домой, и они вернулись на Сааремаа. На сей раз это была не только тоска по родному краю и желание пожить среди родных. Из газет и писем они знали, что произошло в Каугатома в их отсутствие. Городские рабочие боролись против царя и фабрикантов, но их мужицкий прямой враг, исконный враг их отцов
и дедов (о нем говорила память народа и летописи истории), сидел еще в своем логове. Правда, еще позавчера мужики, оставшиеся дома и вернувшиеся из Таллина, снова сводили счеты с Ренненкампфом, вытащили старого барона с сыном из их логовища, а ватлаский Нолькен и та- гараннаский Штернберг, говорят, со страху задали стрекача. Но до победы было еще далеко. Делегаты безземельных крестьян — старый мастер Михкель и рихвамяэский Таави, посланные от Каугатомаской волости в город на совещание, по наущению помещиков были там арестованы вместе с делегатами других волостей и по приказу уездного начальника брошены в тюрьму. Жители побережья в отместку в порядке самосуда задержали рууснаского барона и его сына, судебное дело которых намеренно оттягивалось, и заперли их в кутузку при волостном правлении. Волостной писарь Саар от имени народа предложил молодому барону отправиться в город и выхлопотать у уездного начальника освобождение из тюрьмы делегатов безземельных крестьян. Только после возвращения Михкеля и Таави в волостное правление старый барон будет времен- н о отпущен на свободу (кое-кто из мужиков все еще верил, что суд накажет барона за убийство кипуского Пеэтера и раннавяльяской Алмы). В пятницу вечером молодой барон был уже в городе, но Михкель и Таави не вернулись и к воскресенью. Правда, старый Ренненкампф, с посиневшим от злости и страха лицом, тоже продолжал сидеть в кутузке волостного правления. А дальше что? Пойти с голыми руками против городских помещиков, черносотенцев и царских жандармов? Уездный городишко, или просто город, как его называл народ, это ведь не Таллин с крупными предприятиями и большим количеством рабочих, на помощь и боевой опыт которых крестьяне могли бы надеяться. Заброшенный на берег зарастающего тростником залива убогий городишко, единственной гордостью которого были дачники, посещавшие его в количестве примерно тысячи человек в летние месяцы, в зимнюю пору находился в полной власти местных помещиков, кадакасаксов и царских чиновников. У каждого помещика имелся в городе свой дом: на протяжении веков, с самого своего основания, город был постоянной зимней резиденцией и общей крепостью для земельного дворянства, таковой он фактически стал и во время событий 1905 года. Плохо организованные и почти безоружные каугатомасцы не могли раскусить этот орешек. Если бы отзвуки Таммерфорсской конференции долетели до жителей Каугатома,
они вместе с крестьянами соседних волостей по-другому взялись бы за дело. Теперь же их удары, порожденные больше многовековой ненавистью, нежели революционной сознательностью, сокрушали только то зло, что оказывалось тут же, под рукой.
В воскресенье, 11 декабря, как раз в ту минуту, когда умолк орган на хорах и пастор начал свою проповедь с кафедры, в церковь вошли кокиский Длинный Биллем, громогласный лоонаский Лаэс, хромающий на левую ногу Йоосеп, сын безмужней Анны, кийратсиский Яэн и уже вставший на ноги кюласооский Матис. Гиргенсон своими последними проповедями нагнал страху на многих женщин. Сразу же вслед за рууснаскими мужчинами в церковь ввалилось с полдюжины ватласких парней и ватага мужиков из Тагаранна. Деревня эта славилась своими рослыми мужиками (во время рекрутских наборов здесь редко находились парни ниже шести футов). Даже и теперь, во время проповеди пастора, многие повернули головы в сторону пришедших, тем более что те вызывающе остановились под поперечными хорами и не двигались вперед.
— Дорогие прихожане! Внемлите слову божьему, записанному в евангелии от Матфея, в восемнадцатой главе, в седьмом и восьмом псалмах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный. Аминь».
При слове «аминь» Гиргенсон, возвышавшийся на кафедре, перенес тяжесть своего жирного тела со всей ступни на пятки, скрестил волосатые толстопалые руки на черном облачении и закрыл большие, чуть выпученные под белесыми лохматыми бровями глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
а людские голоса и мычание скота в дни густых туманов звучали как-то по-иному, глухо. Северо-западный шторм, разразившийся после дня поминовения усопших, сразу разогнал туман. Надолго подули ветры, а потом в течение двух недель стояли еще погожие, ясные дни. В начале декабря упал мокрый снег. Но, как это часто случается с нашими зимами, первый снег не залеживается долго. Снова прошли ветры и дожди с градом, и вода в море поднялась высоко; в местах, где берег поотложе, вода доходила до самых кустов можжевельника.
Сиг ходил вокруг своих нерестилищ в заливе, а длинные гряды морского ила, прибитые к берегу западными ветрами, ожидали людей, которые сгребут их в кучи. Большинство мужчин с ящиками для плотницких инструментов и матросскими вещевыми мешками, а также девушки с узлами, уезжавшие на летние заработки, уже возвратились на родной остров. Парусники фирмы «Хольман и Тиху» — «Эмилия», «Каугатома» и маленькая двухмачтовая «Термина» — простирали к небу свои мачты на зимней стоянке в тихих водах, а «Анна-Елизавета» и еще два парусника такого же типа пока находились в дальнем плавании. Рабочих рук было в избытке, но сами работы велись теперь без прежнего размаха. Правда, и этой осенью 1905 года на берегу Каугатомаского залива по-прежнему сгребали в кучи морской ил (зимой его трудно извлекать из-под снега и льда и перевозить санным путем на поля), да и сигам не пришлось справлять свои свадьбы без непрошеных гостей — стихийный ритм природы поневоле увлекает за собой и человека,— и все же работа не спорилась, как прежде. Руки людей делали привычные движения, но мысли были заняты другим. Многие из вернувшихся на Сааремаа мужчин памятным вечером 16 октября были на таллинском Новом рынке под разящим огнем солдатских винтовок, почти все каугатомаские плотники принимали участие в похоронах 20 октября и побывали на многих митингах и собраниях, организованных таллинскими рабочими в первые недели после оглашения манифеста. Этим летом и осенью они увидели и услышали в Таллине, быть может, больше, чем за всю свою прежнюю жизнь, но все же их тянуло домой, и они вернулись на Сааремаа. На сей раз это была не только тоска по родному краю и желание пожить среди родных. Из газет и писем они знали, что произошло в Каугатома в их отсутствие. Городские рабочие боролись против царя и фабрикантов, но их мужицкий прямой враг, исконный враг их отцов
и дедов (о нем говорила память народа и летописи истории), сидел еще в своем логове. Правда, еще позавчера мужики, оставшиеся дома и вернувшиеся из Таллина, снова сводили счеты с Ренненкампфом, вытащили старого барона с сыном из их логовища, а ватлаский Нолькен и та- гараннаский Штернберг, говорят, со страху задали стрекача. Но до победы было еще далеко. Делегаты безземельных крестьян — старый мастер Михкель и рихвамяэский Таави, посланные от Каугатомаской волости в город на совещание, по наущению помещиков были там арестованы вместе с делегатами других волостей и по приказу уездного начальника брошены в тюрьму. Жители побережья в отместку в порядке самосуда задержали рууснаского барона и его сына, судебное дело которых намеренно оттягивалось, и заперли их в кутузку при волостном правлении. Волостной писарь Саар от имени народа предложил молодому барону отправиться в город и выхлопотать у уездного начальника освобождение из тюрьмы делегатов безземельных крестьян. Только после возвращения Михкеля и Таави в волостное правление старый барон будет времен- н о отпущен на свободу (кое-кто из мужиков все еще верил, что суд накажет барона за убийство кипуского Пеэтера и раннавяльяской Алмы). В пятницу вечером молодой барон был уже в городе, но Михкель и Таави не вернулись и к воскресенью. Правда, старый Ренненкампф, с посиневшим от злости и страха лицом, тоже продолжал сидеть в кутузке волостного правления. А дальше что? Пойти с голыми руками против городских помещиков, черносотенцев и царских жандармов? Уездный городишко, или просто город, как его называл народ, это ведь не Таллин с крупными предприятиями и большим количеством рабочих, на помощь и боевой опыт которых крестьяне могли бы надеяться. Заброшенный на берег зарастающего тростником залива убогий городишко, единственной гордостью которого были дачники, посещавшие его в количестве примерно тысячи человек в летние месяцы, в зимнюю пору находился в полной власти местных помещиков, кадакасаксов и царских чиновников. У каждого помещика имелся в городе свой дом: на протяжении веков, с самого своего основания, город был постоянной зимней резиденцией и общей крепостью для земельного дворянства, таковой он фактически стал и во время событий 1905 года. Плохо организованные и почти безоружные каугатомасцы не могли раскусить этот орешек. Если бы отзвуки Таммерфорсской конференции долетели до жителей Каугатома,
они вместе с крестьянами соседних волостей по-другому взялись бы за дело. Теперь же их удары, порожденные больше многовековой ненавистью, нежели революционной сознательностью, сокрушали только то зло, что оказывалось тут же, под рукой.
В воскресенье, 11 декабря, как раз в ту минуту, когда умолк орган на хорах и пастор начал свою проповедь с кафедры, в церковь вошли кокиский Длинный Биллем, громогласный лоонаский Лаэс, хромающий на левую ногу Йоосеп, сын безмужней Анны, кийратсиский Яэн и уже вставший на ноги кюласооский Матис. Гиргенсон своими последними проповедями нагнал страху на многих женщин. Сразу же вслед за рууснаскими мужчинами в церковь ввалилось с полдюжины ватласких парней и ватага мужиков из Тагаранна. Деревня эта славилась своими рослыми мужиками (во время рекрутских наборов здесь редко находились парни ниже шести футов). Даже и теперь, во время проповеди пастора, многие повернули головы в сторону пришедших, тем более что те вызывающе остановились под поперечными хорами и не двигались вперед.
— Дорогие прихожане! Внемлите слову божьему, записанному в евангелии от Матфея, в восемнадцатой главе, в седьмом и восьмом псалмах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный. Аминь».
При слове «аминь» Гиргенсон, возвышавшийся на кафедре, перенес тяжесть своего жирного тела со всей ступни на пятки, скрестил волосатые толстопалые руки на черном облачении и закрыл большие, чуть выпученные под белесыми лохматыми бровями глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113