Каждая бутылка, хоть полштоф или даже сороковка, была маленьким насосом, с помощью которого царское министерство финансов высасывало последние гроши из кармана рабочих. Ломай! В каждой бутылке, будь то наливка или обыкновенная водка, была отрава, которая помогала царскому правительству отуплять сознание народа. Бей! Вдребезги!
Под горячую руку разнесли даже два публичных дома на Петушиной улице, скорее догадываясь, чем сознавая, что проституция — порождение ненавистного полицейского строя. Может быть, кое-где и в других местах народный гнев бил через край — дотла сожгли деревянное здание немецкого театра,— но и в весеннее половодье вода ведь выходит из берегов! К чести таллинских рабочих нужно сказать, что в те дни, когда бесплатная водка заливала иолы и прилавки питейных заведений, пьяные встречались на улицах реже, чем раньше в спокойные, сонные воскресные дни, когда и водка в трактирах стоила дорого, и городовые на улицах бдительно следили за порядком.
Совсем по-иному поступали в оружейных магазинах. Если хозяин не открывал рабочему патрулю, то и здесь взламывали дверь. Но с револьверами и охотничьими ружьями обращались не так, как с водкой: оружие берегли, проверяли курки, устанавливали калибр и тут же раз
давали надежным рабочим. Оружия было мало, его не хватало всем.
Чем выше вздымалась революционная волна, тем трусливее прятались за толстые стены старинных каменных особняков в центре города высшие чиновники, проживавшие в городе прибалтийские дворяне-немцы, директора фабрик и богатые бюргеры. Сквозь наглухо закрытые двери и ставни они прислушивались к тому, как на улицах Таллина народ все смелее, решительнее и громче требовал: «Свободу заключенным! Свободу политическим! Свободу заключенным!»
Господин Ланге, главный директор таллинской фабрики фирмы «Ланге и Цапман», не узнавал своих рабочих, какой-нибудь год назад еще смиренно ломавших перед ним шапки, да и господин Баранов с Ситси не мог уже совладать со своими прежде такими покладистыми, а теперь совсем разбушевавшимися женщинами. Приучали же их в течение нескольких десятков лет работать и днем и ночью, безропотно по двенадцати часов в смену, но они почему-то не привыкли! Наоборот, они теперь хуже, чем когда-либо прежде. Да и вообще, так ли уж это непогрешимо — привычка и тренировка? Уже в течение двух недель он забросил свои ежедневные гимнастические упражнения у открытого окна, но жена уверяет, что от горя и забот он и без гимнастики очень похудел.
«Освободить заключенных! Свободу политическим! Вернуть заключенных из Сибири!»
Это был уже не одиночный голос красного «подстрекателя», это был грозный тысячеголосый гул, вторгавшийся в комнаты сквозь ставни и каменные стены и, казалось, колебавший робкое пламя свечей на камине. Уже во время январской забастовки рабочие выдвинули свои требования, но их пункты тогда в большинстве не шли дальше фабричных дел. Когда на демонстрации в ту пору появились красные флаги, кое-кто из рабочих хотел их убрать, говоря: «Мы не бунтовщики, мы бастуем». А теперь! «Вставай, подымайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный!» — гремела на улицах «Марсельеза», и ее грозные звуки проникали даже в кабинет губернатора Лопухина. Как быть? Из донесения начальника жандармского управления выяснилось, что силы полиции слабы, даже некоторые городовые в последние дни проявляли неустойчивость, и их следовало бы заменить более преданными. Конечно, жандармерии и ее агентуре можно вполне доверять, можно доверять и карательным казачьим отрядам, но этих сил
было явно недостаточно, чтобы смести с улиц бурлящую массу, тем более теперь, когда многие раздобыли оружие.
По правде говоря, следовало бы немедленно вывести из казарм регулярные войска... Но можно ли положиться на них? Восстание на «Потемкине», волнения среди новобранцев, случаи неподчинения офицерам в Маньчжурии... Брожение распространилось и на армию, опасное брожение, но до сих пор настроение войск на окраинах было все же лучше, чем в центре России. Там по улицам с красными флагами ходили такие же русские люди, как и сами солдаты, иногда это были даже их родные сестры и братья, а здесь — иноязычные «чухонцы», к тому же — бунтующие «чухонцы», иноверцы, помышляющие, как объясняли солдатам офицеры и попы, отколоться от матушки России, отказаться от бога и царя. Нет, здешним войскам можно доверять, подстрекателям еще не удалось растлить своей подрывной работой здоровые патриотические настроения солдат. В Эстляндской губернии не было пока ни одного серьезного случая неподчинения солдат.
Так оценивали положение губернатор и его ближайшие советники. Войскам можно доверять (надолго ли?), но губернатор все же опасался брать на себя ответственность — на свой страх, без приказа из Петербурга, без генерала Воронова. Чтобы выиграть время, приходилось лавировать, для умиротворения народа нужно было и на деле выполнить некоторые обещания. Патрулей с улиц он не отозвал, но дал приказ освободить политических заключенных, кроме некоторых лиц, обвиняемых по наиболее строгим статьям.
Лонни Раутсик услышала от матери Юули Теэару об освобождении политических заключенных, в числе которых был и Карл Ратае.
— Никто уже не вернет из могилы Юули, но этим чертовым палачам пришлось все-таки освободить заключенных!— сказала Анн. За последние две недели ее лицо совсем поблекло от горя, голова заметно побелела, но когда Анн рассказывала, как заключенных на руках внесли в зал старого театра «Эстония», как их приветствовали там ликующими возгласами и слезами гордости, в ее глазах горел решительный, почти радостный огонь. Многие выступали с речами. Леви, адвокат из евреев, еще не сняв арестантской одежды, говорил, о республике. По мнению Анн, самую мужественную речь, которая шла точно из сердца каждого труженика, сказал молодой рабочий фабрики
Гранта Карл Ратае, которого в тюрьме все время таскали из одного карцера в другой.
— Это в самом деле был Карл Ратае?— допытывалась Лонни.
— Ты думаешь, я не знаю Карла Ратаса? Дня за два до ареста он выступал в лесу Штрооми.
Карл был другом Пеэтера. Лонни Раутсик всячески старалась напасть на след Пеэтера, искала его у хромого Йоосепа и у дяди Прийду, допытывалась у сааремааских мужиков — у Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, спрашивала про Пеэтера рабочих фабрик Гранта и Ланге, но никто ничего не знал о нем, а если кто и знал, то, верно, не доверял ей и не хотел говорить. А Карл был другом Пеэтера, Карл знал, что она любила Пеэтера. Ему она сумеет разъяснить, что она, Лонни, за последнее время изменилась, вернулась в рабочую семью, туда, где было ее настоящее место. Пусть Карл сразу и не поверит в серьезность ее слов, но она попросит рабочую партию дать ей какое-нибудь трудное задание, чтобы она могла оправдать их доверие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Под горячую руку разнесли даже два публичных дома на Петушиной улице, скорее догадываясь, чем сознавая, что проституция — порождение ненавистного полицейского строя. Может быть, кое-где и в других местах народный гнев бил через край — дотла сожгли деревянное здание немецкого театра,— но и в весеннее половодье вода ведь выходит из берегов! К чести таллинских рабочих нужно сказать, что в те дни, когда бесплатная водка заливала иолы и прилавки питейных заведений, пьяные встречались на улицах реже, чем раньше в спокойные, сонные воскресные дни, когда и водка в трактирах стоила дорого, и городовые на улицах бдительно следили за порядком.
Совсем по-иному поступали в оружейных магазинах. Если хозяин не открывал рабочему патрулю, то и здесь взламывали дверь. Но с револьверами и охотничьими ружьями обращались не так, как с водкой: оружие берегли, проверяли курки, устанавливали калибр и тут же раз
давали надежным рабочим. Оружия было мало, его не хватало всем.
Чем выше вздымалась революционная волна, тем трусливее прятались за толстые стены старинных каменных особняков в центре города высшие чиновники, проживавшие в городе прибалтийские дворяне-немцы, директора фабрик и богатые бюргеры. Сквозь наглухо закрытые двери и ставни они прислушивались к тому, как на улицах Таллина народ все смелее, решительнее и громче требовал: «Свободу заключенным! Свободу политическим! Свободу заключенным!»
Господин Ланге, главный директор таллинской фабрики фирмы «Ланге и Цапман», не узнавал своих рабочих, какой-нибудь год назад еще смиренно ломавших перед ним шапки, да и господин Баранов с Ситси не мог уже совладать со своими прежде такими покладистыми, а теперь совсем разбушевавшимися женщинами. Приучали же их в течение нескольких десятков лет работать и днем и ночью, безропотно по двенадцати часов в смену, но они почему-то не привыкли! Наоборот, они теперь хуже, чем когда-либо прежде. Да и вообще, так ли уж это непогрешимо — привычка и тренировка? Уже в течение двух недель он забросил свои ежедневные гимнастические упражнения у открытого окна, но жена уверяет, что от горя и забот он и без гимнастики очень похудел.
«Освободить заключенных! Свободу политическим! Вернуть заключенных из Сибири!»
Это был уже не одиночный голос красного «подстрекателя», это был грозный тысячеголосый гул, вторгавшийся в комнаты сквозь ставни и каменные стены и, казалось, колебавший робкое пламя свечей на камине. Уже во время январской забастовки рабочие выдвинули свои требования, но их пункты тогда в большинстве не шли дальше фабричных дел. Когда на демонстрации в ту пору появились красные флаги, кое-кто из рабочих хотел их убрать, говоря: «Мы не бунтовщики, мы бастуем». А теперь! «Вставай, подымайся, рабочий народ! Иди на врага, люд голодный!» — гремела на улицах «Марсельеза», и ее грозные звуки проникали даже в кабинет губернатора Лопухина. Как быть? Из донесения начальника жандармского управления выяснилось, что силы полиции слабы, даже некоторые городовые в последние дни проявляли неустойчивость, и их следовало бы заменить более преданными. Конечно, жандармерии и ее агентуре можно вполне доверять, можно доверять и карательным казачьим отрядам, но этих сил
было явно недостаточно, чтобы смести с улиц бурлящую массу, тем более теперь, когда многие раздобыли оружие.
По правде говоря, следовало бы немедленно вывести из казарм регулярные войска... Но можно ли положиться на них? Восстание на «Потемкине», волнения среди новобранцев, случаи неподчинения офицерам в Маньчжурии... Брожение распространилось и на армию, опасное брожение, но до сих пор настроение войск на окраинах было все же лучше, чем в центре России. Там по улицам с красными флагами ходили такие же русские люди, как и сами солдаты, иногда это были даже их родные сестры и братья, а здесь — иноязычные «чухонцы», к тому же — бунтующие «чухонцы», иноверцы, помышляющие, как объясняли солдатам офицеры и попы, отколоться от матушки России, отказаться от бога и царя. Нет, здешним войскам можно доверять, подстрекателям еще не удалось растлить своей подрывной работой здоровые патриотические настроения солдат. В Эстляндской губернии не было пока ни одного серьезного случая неподчинения солдат.
Так оценивали положение губернатор и его ближайшие советники. Войскам можно доверять (надолго ли?), но губернатор все же опасался брать на себя ответственность — на свой страх, без приказа из Петербурга, без генерала Воронова. Чтобы выиграть время, приходилось лавировать, для умиротворения народа нужно было и на деле выполнить некоторые обещания. Патрулей с улиц он не отозвал, но дал приказ освободить политических заключенных, кроме некоторых лиц, обвиняемых по наиболее строгим статьям.
Лонни Раутсик услышала от матери Юули Теэару об освобождении политических заключенных, в числе которых был и Карл Ратае.
— Никто уже не вернет из могилы Юули, но этим чертовым палачам пришлось все-таки освободить заключенных!— сказала Анн. За последние две недели ее лицо совсем поблекло от горя, голова заметно побелела, но когда Анн рассказывала, как заключенных на руках внесли в зал старого театра «Эстония», как их приветствовали там ликующими возгласами и слезами гордости, в ее глазах горел решительный, почти радостный огонь. Многие выступали с речами. Леви, адвокат из евреев, еще не сняв арестантской одежды, говорил, о республике. По мнению Анн, самую мужественную речь, которая шла точно из сердца каждого труженика, сказал молодой рабочий фабрики
Гранта Карл Ратае, которого в тюрьме все время таскали из одного карцера в другой.
— Это в самом деле был Карл Ратае?— допытывалась Лонни.
— Ты думаешь, я не знаю Карла Ратаса? Дня за два до ареста он выступал в лесу Штрооми.
Карл был другом Пеэтера. Лонни Раутсик всячески старалась напасть на след Пеэтера, искала его у хромого Йоосепа и у дяди Прийду, допытывалась у сааремааских мужиков — у Длинного Виллема и лоонаского Лаэса, спрашивала про Пеэтера рабочих фабрик Гранта и Ланге, но никто ничего не знал о нем, а если кто и знал, то, верно, не доверял ей и не хотел говорить. А Карл был другом Пеэтера, Карл знал, что она любила Пеэтера. Ему она сумеет разъяснить, что она, Лонни, за последнее время изменилась, вернулась в рабочую семью, туда, где было ее настоящее место. Пусть Карл сразу и не поверит в серьезность ее слов, но она попросит рабочую партию дать ей какое-нибудь трудное задание, чтобы она могла оправдать их доверие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113