Но и оттого жил с чувством, что обрызган кровью, и ту кровь сроду не отмыть, не отмолить!.. Проклятие Аввакума сбылось: жизнь бросила его во всамделишный ад на земле. Наблюдал он и за розыском тех, кто шел на разбой и грабеж, на святотатство и колдовство, кто нарушал государев указ о продаже водки и табака; ловили и приводили к нему в застенок конокрадов, жуликов с базаров. Попадались и расколыцики, застигнутые в лесных скитах, и беглые монахи, и попы, и юродивые, расплодившиеся за последние годы,— в изодранных лохмотьях и железных веригах они облепляли паперти церквей, просили милостыню и болтали такой вздор, что он звучал хулой на государя. Ромодановский широко забрасывал сети приказа, не брезговал и мелкой рыбешкой, озабоченный тем, чтобы разгадать, о чем потаенно бормочет и вытаптывает про себя Русь. Пока государь разъезжал по заморским странам постичь разные науки и не отказывал себе в развлечениях, пока слал на родину нанятых корабельных мастеров, столицу лихорадило, распирая от злоязычных слухов,— царь, мол, не вернется в Москву, иноземцы его загубили, подменили иным, схожим на Петра обличьем. Не большая хитрость заменить одного человека другим, Русь-де знавала уже самозванцев, не привыкать державе к выскочкам без роду и племени, замышляющим захватить царский престол.
Поуправились с ворами и ватагами разбойников, промышлявших в ближних лесах, угонявших обозы с товарами, и в ромодановских сетях стали застревать расколыцики, мутившие Москву толками о старой вере; безвестные попы перекрещивали тех, кто запачкался никоновой ересью, венчали молодых, отпевали покойников, но сколько бы их ни тащили на правеж, ни полосовали спины кнутом, ни били нещадно батогами, число вероотступников не уменьшалось, ревнители старой везиры не скрывали своей преданности ей, ни в чем не запирались, открыто признаваясь во всех грехах, а грядущие муки почитали за честь, потому что страдали во имя Христа. Они твердили, что вся Русь верна старой вере, начиная с простого люда и кончая боярами, которые притворяются перед государем и патриархом, а дома втихомолку молятся на прежний лад и крестятся двуперстно.
«А что ежели истинная вера и впрямь за ними?— замутившись прежними сомнениями, мучился Лешуков.— За что же мы истязаем христиан, и кто мы сами, коли тщимся привести всех в единое стадо, обагряя руки кровью?»
И словно нагадал, напророчил. Семена раздора, злобы, мести, неутоленных обид падали на хорошо взрыхленную землю, и скоро вызрел новый стрелецкий бунт. Стрельцы чуяли, что государь собирается избавиться от них, заменить своими потешными полками и солдатами гвардейского войска,— недаром после второго похода он оставил их под Азовом сторожить крепость, возводить укрепления. Стрельцы истомились, роптали, просились в Москву, к женам и детям, но Петр не отзывал их в столицу, лишь несколько полков перевел поближе к литовской границе, большую часть оставив стоять под Азовом. Из тех полков, что задержались под Великими Луками, стрельцы тайком убегали в Москву и здесь, раззадоренные разными слухами и толками, хмелели от крепкой браги, выкрикивали свои обиды и слали челобитные. Смутьянов ловили, сажали на цепь в тайном приказе, но хула не унималась, похоже, им чудилось, что снова настало их время призвать на бунт, тряхнуть ненавистных бояр, посадить на престол Софью и навсегда отрезать путь в Москву молодому государю, чтобы, став в государстве главной силой, зажить вольготно, как прежде...
Но хоть бояре и всполошились и, поспешно оставляя свои хоромы, скрывались в дальних вотчинах, столица надежно охранялась гвардейскими войсками, да и стрельцы были уже не те, что раньше, не имели даже смелого и умного вожака, способного повести за собой разбойную вольницу. Знамя их, зазывающее на бунт гулящую чернь, изрядно полиняло, а сами они столько уже раз предавали и старую веру, и ту Софью, что одной злобы на бояр да криков о задержанном жалованье уже не хватило для поднятия мятежа. Донские
казаки отказались идти на подмогу, и стало ясно, что стрельцы обречены на поражение. Когда пушки Шеина разнесли в щепья стрелецкие обозы и смяли их ряды под Воскресенским монастырем, среди стрельцов началась паника. Всадники настигали и рубили бежавших с поля, одним ударом снося головы, рассекая туловище пополам; других ловили и вешали без всякого розыска на воздвигнутых вдоль дороги виселицах; остальных, обезоружив, гнали в остроги и монастыри под строгую стражу...
Узнав о возмущении стрельцов, Петр прервал свое путешествие в Вену и помчался в Москву. Бросая издыхающих, загнанных в пути лошадей, перемешав дни и ночи, он появился в столице раньше, чем его ожидали. Внезапный, овеянный ветрами странствий его приезд напугал Москву сильнее, чем только что подавленный мятеж.
На первом приеме в Преображенском царь показался чужим и непонятно дерзким. Выряженный во все чужеземное, с пышущей трубкой во рту, насмешливый и надменный, он казался дьявольски веселым. Петр ровно окреп на заморских хлебах, вытянулся еще выше, по-прежнему горбился, когда намеревался кого-то обнять и поцеловать. Лицо его, полное вызывающей усмешки, изредка перекашивалось от судороги, а в минуты гнева жутко белело, и тогда в уголках его покривившегося рта закипала пена. Неожиданно для всех он вынул из кармана большие ножницы и, потянув за бороду генералиссимуса Шеина, одним взмахом откромсал ее до подбородка. Глаза старого служаки выкатились из орбит, челюсть отвисла. Багровый от стыда и унижения, он дернулся, будто его вскидывали на дыбу, и, наверное, рухнул бы под ноги царя, если бы его вовремя не подхватили.
«За что такое поругание и бесчестие? — немо, с недоумением и страхом вопрошали все.— Разве не этот старый вояка только что спас державу и самого государя от разбоя стрельцов?»
Но Петр уже выбирал следующую жертву из ближайшего своего окружения. Все ахнули и замерли в испуге, когда он поманил прокуренным пальцем князя- кесаря Ромодановского. Скаля зубы и лязгая ножницами, словно затевая шутовскую игру, Петр обстриг бороду и своему верному псу. Словно тешась занятием цирюльника, Петр долго не выпускал ножниц из рук,
косил одну бороду за другой. Опозоренные бояре, закрыв лицо руками, плача, убегали прочь, но это не останавливало царя, и на пол летели седые, черные, рыжие космы, следы позора и бесчестья... В тот день государь пощадил лишь двух вельможных бояр — Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкасского — одного, может, за преклонный возраст, другого за особую преданность.
Москва загомонила, не зная, чему приписать глумливые, необузданные поступки царя. Вначале тихим ужасом повеяло на бояр и на тех, кто стоял поближе к трону, а уж затем оторопь и страх повязали простой люд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Поуправились с ворами и ватагами разбойников, промышлявших в ближних лесах, угонявших обозы с товарами, и в ромодановских сетях стали застревать расколыцики, мутившие Москву толками о старой вере; безвестные попы перекрещивали тех, кто запачкался никоновой ересью, венчали молодых, отпевали покойников, но сколько бы их ни тащили на правеж, ни полосовали спины кнутом, ни били нещадно батогами, число вероотступников не уменьшалось, ревнители старой везиры не скрывали своей преданности ей, ни в чем не запирались, открыто признаваясь во всех грехах, а грядущие муки почитали за честь, потому что страдали во имя Христа. Они твердили, что вся Русь верна старой вере, начиная с простого люда и кончая боярами, которые притворяются перед государем и патриархом, а дома втихомолку молятся на прежний лад и крестятся двуперстно.
«А что ежели истинная вера и впрямь за ними?— замутившись прежними сомнениями, мучился Лешуков.— За что же мы истязаем христиан, и кто мы сами, коли тщимся привести всех в единое стадо, обагряя руки кровью?»
И словно нагадал, напророчил. Семена раздора, злобы, мести, неутоленных обид падали на хорошо взрыхленную землю, и скоро вызрел новый стрелецкий бунт. Стрельцы чуяли, что государь собирается избавиться от них, заменить своими потешными полками и солдатами гвардейского войска,— недаром после второго похода он оставил их под Азовом сторожить крепость, возводить укрепления. Стрельцы истомились, роптали, просились в Москву, к женам и детям, но Петр не отзывал их в столицу, лишь несколько полков перевел поближе к литовской границе, большую часть оставив стоять под Азовом. Из тех полков, что задержались под Великими Луками, стрельцы тайком убегали в Москву и здесь, раззадоренные разными слухами и толками, хмелели от крепкой браги, выкрикивали свои обиды и слали челобитные. Смутьянов ловили, сажали на цепь в тайном приказе, но хула не унималась, похоже, им чудилось, что снова настало их время призвать на бунт, тряхнуть ненавистных бояр, посадить на престол Софью и навсегда отрезать путь в Москву молодому государю, чтобы, став в государстве главной силой, зажить вольготно, как прежде...
Но хоть бояре и всполошились и, поспешно оставляя свои хоромы, скрывались в дальних вотчинах, столица надежно охранялась гвардейскими войсками, да и стрельцы были уже не те, что раньше, не имели даже смелого и умного вожака, способного повести за собой разбойную вольницу. Знамя их, зазывающее на бунт гулящую чернь, изрядно полиняло, а сами они столько уже раз предавали и старую веру, и ту Софью, что одной злобы на бояр да криков о задержанном жалованье уже не хватило для поднятия мятежа. Донские
казаки отказались идти на подмогу, и стало ясно, что стрельцы обречены на поражение. Когда пушки Шеина разнесли в щепья стрелецкие обозы и смяли их ряды под Воскресенским монастырем, среди стрельцов началась паника. Всадники настигали и рубили бежавших с поля, одним ударом снося головы, рассекая туловище пополам; других ловили и вешали без всякого розыска на воздвигнутых вдоль дороги виселицах; остальных, обезоружив, гнали в остроги и монастыри под строгую стражу...
Узнав о возмущении стрельцов, Петр прервал свое путешествие в Вену и помчался в Москву. Бросая издыхающих, загнанных в пути лошадей, перемешав дни и ночи, он появился в столице раньше, чем его ожидали. Внезапный, овеянный ветрами странствий его приезд напугал Москву сильнее, чем только что подавленный мятеж.
На первом приеме в Преображенском царь показался чужим и непонятно дерзким. Выряженный во все чужеземное, с пышущей трубкой во рту, насмешливый и надменный, он казался дьявольски веселым. Петр ровно окреп на заморских хлебах, вытянулся еще выше, по-прежнему горбился, когда намеревался кого-то обнять и поцеловать. Лицо его, полное вызывающей усмешки, изредка перекашивалось от судороги, а в минуты гнева жутко белело, и тогда в уголках его покривившегося рта закипала пена. Неожиданно для всех он вынул из кармана большие ножницы и, потянув за бороду генералиссимуса Шеина, одним взмахом откромсал ее до подбородка. Глаза старого служаки выкатились из орбит, челюсть отвисла. Багровый от стыда и унижения, он дернулся, будто его вскидывали на дыбу, и, наверное, рухнул бы под ноги царя, если бы его вовремя не подхватили.
«За что такое поругание и бесчестие? — немо, с недоумением и страхом вопрошали все.— Разве не этот старый вояка только что спас державу и самого государя от разбоя стрельцов?»
Но Петр уже выбирал следующую жертву из ближайшего своего окружения. Все ахнули и замерли в испуге, когда он поманил прокуренным пальцем князя- кесаря Ромодановского. Скаля зубы и лязгая ножницами, словно затевая шутовскую игру, Петр обстриг бороду и своему верному псу. Словно тешась занятием цирюльника, Петр долго не выпускал ножниц из рук,
косил одну бороду за другой. Опозоренные бояре, закрыв лицо руками, плача, убегали прочь, но это не останавливало царя, и на пол летели седые, черные, рыжие космы, следы позора и бесчестья... В тот день государь пощадил лишь двух вельможных бояр — Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкасского — одного, может, за преклонный возраст, другого за особую преданность.
Москва загомонила, не зная, чему приписать глумливые, необузданные поступки царя. Вначале тихим ужасом повеяло на бояр и на тех, кто стоял поближе к трону, а уж затем оторопь и страх повязали простой люд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169