..
Когда приставали к берегу, чтобы пополнить запасы чистой колодезной воды или молока, к стругу подступала быстро густеющая толпа мужиков и баб; одни глазели на бывшего патриарха, прожившего столько лет в опале, из простого любопытства, другие с неприязнью, а то и зло окидывали взором человека, принесшего людям столько мук, третьи же, не помня обид, несли ему скромные дары: блины, лепехи, свежую осетрину — просились под благословение, и он, с трудом поднимая руку, крестил троеперстием незлобивых сердцем.
На пристани Ярославля ему устроили торжественную встречу — явились и попы, архимандрит Сергий склонился перед бывшим патриархом, прося прощения и благословения. Многого ожидал Никон, думая о предстоящих встречах на пути,— и отчуждения, и открытой ненависти, но только не этой простодушной забывчивости и всемилосердия. Будто и не слыл он иконоборцем, душегубом и даже Антихристом, будто и не
проклинали его в соборах чуть ли не по всей Руси,— время размыло все его вины и укоры, и осталась в народе одна жалость к немощному старику, дни которого сосчитаны... Нет, все-таки непостижимо загадочен русский народ, непонятно отходчив в злобе. Зачем вот проталкиваются людишки к стругу, жаждут прикоснуться к краю одежды, прикладываются, словно к святому, к его высохшей, темной, как корень дерева, узловатой руке? Никон не противился этому рабскому приливу покорности, был рад, что под конец жизни сподобил его Господь такого просветленного всепрощения. Значит, он уйдет в могилу не отринутый, а чтимый и любезный многими христианами...
Он умер легко, когда струг входил из Волги в реку Коростель, задремал, пригретый ласковым солнышком, несколько раз вздохнул, смежил веки, и открыть их снова не хватило сил.
Гораздо тяжелее Федору Алексеевичу было сладить с неистовым Аввакумом, томившимся в Пустозерской тюрьме,— протопоп не поддавался на уговоры, не слушал увещеваний молодого государя, желавшего погасить огонь давней распри, укротить его оказалось никому не под силу — он не шел на мир и не унимался в своих посланиях и воровских грамотках, расходившихся по Руси тысячами списков, грозил в них, что он покойного «царя Алексея велит поставить к Христу на суд», чтобы «шелепами медными попарить», а потом в прямой челобитной новому государю предерзко и злопамятно признался: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду». Верные Аввакумовы люди и слуги старой веры не гнушались метать те крамольные листки в Москве с колокольни Ивана Великого, а в день водостояния на глазах царя и патриарха кто-то пустил их в воздух, как змей. И то стерпеть было уже не можно. А тут еще открылось, что Афанасий, сын Аввакума, измазал дегтем гробницу Алексея Михайловича. Патриарх Иоаким, брызгая слюной, обличал в соборе непокорного еретика и, несмотря на несогласие многих протопопов, грозя всем карой небесной, настоял на своем. И собор постановил — за «великие их на царский дом хулы» казнить четырех пустозерских узников.
Исполнить тот указ велено было стрелецкому капитану Лешукову, царскому телохранителю, и в ростепель он двинулся в дальний путь — через Мезень и Пижму
на Печору, а уж оттуда в тундряной захолустный городок Пустозерск...
Через день после того, как объявился в остроге Ле- шуков, Аввакум, как обычно с утра, похлебав жидкой и теплой кашицы, подышав на плохо гнущиеся пальцы, принялся за очередное послание — не все еще он высказал в своем «Житии», роились слова и мысли, и надобно было поскорее закрепить их на бумаге и отослать всем страждущим ревнителям старой веры. Рядом с ним на ветхом ложе подремывал старец Епифаний, духовный его отец, сильно ослабевший за последние дни. Если бы не его настойчивые мольбы, то вряд ли написал бы Аввакум «Житие», не оставил бы свою исповедь на память детям и сподвижникам. За одно это можно было любить инока, терпеливо выслушивать его наставления, хотя Епифаний заметно слабел умом, день ото дня становился забывчив и многое путал...
На дворе стоял апрель, и, когда пригревало солнце, в узкое оконце над самой крышей острога было видно, как сочилась, алмазно сверкая на свету, капель. После полудня подмораживало, и тогда просвечивали длинные сосульки, как витые свечи. Любуясь тем тихим свечением, протопоп стоял, задравши голову, пока они не меркли,— то была зримая жизнь, ее безостановочное движение, малая, но согревавшая душу радость.
И нынче день тоже выдался погожий, солнечный, звенела капель, чирикали у пробитых ею лунок шустрые воробьи, но и звон капели, и щебет малых птиц заглушал стук топоров. Стук был дальний, но на слух можно было уловить, что работают несколько плотников, работают споро, словно что-то их поторапливает.
Под этот стукоток протопопу лучше писалось, мнилось, что он не в сумрачной яме, а на воле, среди людей, звуки жизни будоражили, обновляли чувства, придавали крепость телу и духу. Вот спорый перестук затих, плотники-смрадники, видать, решили передохнуть. Но тут послышались чьи-то грузные шаги у дверного лаза, лязгнул замок, заскрипела на петлях дверь.
— Выходи, раб Божий!— Аввакум сразу увидел ноги, обутые в меховые сапоги.— И старца прихватывай... Ныне вам один путь...
Окрик был грубый, властный, голос зычный, не слышимый прежде, все они были у него на слуху: тюремщики, стражи, стрельцы. Аввакум на миг оторопел — неужто полная воля? Отправляя челобитную, он не на
деялся, что молодой государь повернет к старой вере: не та ветка на древе, чтобы расти своевольно! Но что если царь Федор узрел истину? А вдруг новый государь захотел прослыть милосердным, вызволить всех из тюрьмы? Но эта мысль тут же угасла, настигнутая иной, более похожей на правду,— а что если это конец жизни, ее последний день?
Старец Епифаний еле держался на ногах, его пришлось тащить наверх силком. Выбравшись на свет и глотнув воздуха, протопоп и сам зашатался, мир померк в очах, но он устоял, даже помог подняться упавшему на колени иноку Епифанию.
— Вставай, отец мой во Христе... Не позорь сана своего...
Выпрямившись, Аввакум бегучим взором окинул всех, кто ждал его наверху,— знакомый десятник стоял наособицу от всех, видно, не ему сегодня распоряжаться тут, а хотя бы воеводе Хоненеву, кутавшемуся в шубняк с недорогой лисьей опушкой, но скорее всего новому человеку в шубе, отделанной соболем, и в меховых сапогах, что высился с ним рядом,— судя по всему, столичный гость. Это он и кричал так зычно в яму. Неужто настал смертный час?.. Он к этому часу себя готовил, и все же опахнуло душу хладом. И хотя разум и в эти мгновения противился верить первой догадке, он уже прозревал, что обмана быть не может — смерть вот она, рядом, в нескольких шагах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Когда приставали к берегу, чтобы пополнить запасы чистой колодезной воды или молока, к стругу подступала быстро густеющая толпа мужиков и баб; одни глазели на бывшего патриарха, прожившего столько лет в опале, из простого любопытства, другие с неприязнью, а то и зло окидывали взором человека, принесшего людям столько мук, третьи же, не помня обид, несли ему скромные дары: блины, лепехи, свежую осетрину — просились под благословение, и он, с трудом поднимая руку, крестил троеперстием незлобивых сердцем.
На пристани Ярославля ему устроили торжественную встречу — явились и попы, архимандрит Сергий склонился перед бывшим патриархом, прося прощения и благословения. Многого ожидал Никон, думая о предстоящих встречах на пути,— и отчуждения, и открытой ненависти, но только не этой простодушной забывчивости и всемилосердия. Будто и не слыл он иконоборцем, душегубом и даже Антихристом, будто и не
проклинали его в соборах чуть ли не по всей Руси,— время размыло все его вины и укоры, и осталась в народе одна жалость к немощному старику, дни которого сосчитаны... Нет, все-таки непостижимо загадочен русский народ, непонятно отходчив в злобе. Зачем вот проталкиваются людишки к стругу, жаждут прикоснуться к краю одежды, прикладываются, словно к святому, к его высохшей, темной, как корень дерева, узловатой руке? Никон не противился этому рабскому приливу покорности, был рад, что под конец жизни сподобил его Господь такого просветленного всепрощения. Значит, он уйдет в могилу не отринутый, а чтимый и любезный многими христианами...
Он умер легко, когда струг входил из Волги в реку Коростель, задремал, пригретый ласковым солнышком, несколько раз вздохнул, смежил веки, и открыть их снова не хватило сил.
Гораздо тяжелее Федору Алексеевичу было сладить с неистовым Аввакумом, томившимся в Пустозерской тюрьме,— протопоп не поддавался на уговоры, не слушал увещеваний молодого государя, желавшего погасить огонь давней распри, укротить его оказалось никому не под силу — он не шел на мир и не унимался в своих посланиях и воровских грамотках, расходившихся по Руси тысячами списков, грозил в них, что он покойного «царя Алексея велит поставить к Христу на суд», чтобы «шелепами медными попарить», а потом в прямой челобитной новому государю предерзко и злопамятно признался: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду». Верные Аввакумовы люди и слуги старой веры не гнушались метать те крамольные листки в Москве с колокольни Ивана Великого, а в день водостояния на глазах царя и патриарха кто-то пустил их в воздух, как змей. И то стерпеть было уже не можно. А тут еще открылось, что Афанасий, сын Аввакума, измазал дегтем гробницу Алексея Михайловича. Патриарх Иоаким, брызгая слюной, обличал в соборе непокорного еретика и, несмотря на несогласие многих протопопов, грозя всем карой небесной, настоял на своем. И собор постановил — за «великие их на царский дом хулы» казнить четырех пустозерских узников.
Исполнить тот указ велено было стрелецкому капитану Лешукову, царскому телохранителю, и в ростепель он двинулся в дальний путь — через Мезень и Пижму
на Печору, а уж оттуда в тундряной захолустный городок Пустозерск...
Через день после того, как объявился в остроге Ле- шуков, Аввакум, как обычно с утра, похлебав жидкой и теплой кашицы, подышав на плохо гнущиеся пальцы, принялся за очередное послание — не все еще он высказал в своем «Житии», роились слова и мысли, и надобно было поскорее закрепить их на бумаге и отослать всем страждущим ревнителям старой веры. Рядом с ним на ветхом ложе подремывал старец Епифаний, духовный его отец, сильно ослабевший за последние дни. Если бы не его настойчивые мольбы, то вряд ли написал бы Аввакум «Житие», не оставил бы свою исповедь на память детям и сподвижникам. За одно это можно было любить инока, терпеливо выслушивать его наставления, хотя Епифаний заметно слабел умом, день ото дня становился забывчив и многое путал...
На дворе стоял апрель, и, когда пригревало солнце, в узкое оконце над самой крышей острога было видно, как сочилась, алмазно сверкая на свету, капель. После полудня подмораживало, и тогда просвечивали длинные сосульки, как витые свечи. Любуясь тем тихим свечением, протопоп стоял, задравши голову, пока они не меркли,— то была зримая жизнь, ее безостановочное движение, малая, но согревавшая душу радость.
И нынче день тоже выдался погожий, солнечный, звенела капель, чирикали у пробитых ею лунок шустрые воробьи, но и звон капели, и щебет малых птиц заглушал стук топоров. Стук был дальний, но на слух можно было уловить, что работают несколько плотников, работают споро, словно что-то их поторапливает.
Под этот стукоток протопопу лучше писалось, мнилось, что он не в сумрачной яме, а на воле, среди людей, звуки жизни будоражили, обновляли чувства, придавали крепость телу и духу. Вот спорый перестук затих, плотники-смрадники, видать, решили передохнуть. Но тут послышались чьи-то грузные шаги у дверного лаза, лязгнул замок, заскрипела на петлях дверь.
— Выходи, раб Божий!— Аввакум сразу увидел ноги, обутые в меховые сапоги.— И старца прихватывай... Ныне вам один путь...
Окрик был грубый, властный, голос зычный, не слышимый прежде, все они были у него на слуху: тюремщики, стражи, стрельцы. Аввакум на миг оторопел — неужто полная воля? Отправляя челобитную, он не на
деялся, что молодой государь повернет к старой вере: не та ветка на древе, чтобы расти своевольно! Но что если царь Федор узрел истину? А вдруг новый государь захотел прослыть милосердным, вызволить всех из тюрьмы? Но эта мысль тут же угасла, настигнутая иной, более похожей на правду,— а что если это конец жизни, ее последний день?
Старец Епифаний еле держался на ногах, его пришлось тащить наверх силком. Выбравшись на свет и глотнув воздуха, протопоп и сам зашатался, мир померк в очах, но он устоял, даже помог подняться упавшему на колени иноку Епифанию.
— Вставай, отец мой во Христе... Не позорь сана своего...
Выпрямившись, Аввакум бегучим взором окинул всех, кто ждал его наверху,— знакомый десятник стоял наособицу от всех, видно, не ему сегодня распоряжаться тут, а хотя бы воеводе Хоненеву, кутавшемуся в шубняк с недорогой лисьей опушкой, но скорее всего новому человеку в шубе, отделанной соболем, и в меховых сапогах, что высился с ним рядом,— судя по всему, столичный гость. Это он и кричал так зычно в яму. Неужто настал смертный час?.. Он к этому часу себя готовил, и все же опахнуло душу хладом. И хотя разум и в эти мгновения противился верить первой догадке, он уже прозревал, что обмана быть не может — смерть вот она, рядом, в нескольких шагах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169