..
К пароходу нас провожала вся Ухта, собрались все интернатовцы, съехались даже старики и старухи из соседних селений, и, когда наступил час разлуки, вдруг в голос дружно заплакали и ученики, и взрослые нивхи...
Со мной пришли проститься мои однокашники и Дина Ивановна с молодым хирургом, за которого она выходила замуж. Убрали сходни, пароход дал прощальный гудок, замелькали в руках белые платки, точно голуби, рвущиеся из рук, а я стоял на верхней палубе и тоже плакал, не стыдясь бегущих по щекам слез. Прощай, Ухта! Прощай, Богородск! Будто отрывали меня навсегда от беспечного детства и я начинал иную, полную неизвестности, жизнь...
Из Хабаровска до Петровск-Забайкальска мы ехали четверо суток с небольшим. На рассвете, когда я полусонный вышел из вагона, меня подхватил на руки пахнущий потом и махоркой мужик, понес к телеге и опустил на охапки свежескошенной травы. Это был дядя Лаврентий, мамин брат, приехавший встречать нас из Хонхолоя. От станции до родного села пятьдесят верст, но я смутно помню эту долгую дорогу — мы ехали то бором, словно по дну зеленой реки, то взгляду открывалась степная даль. Когда телега вязла в рыхлом песке, мама и отчим и сам дядя соскакивали с подводы и шли рядом, а я, изредка просыпаясь, снова окунался в зыбкую волну сна.
За Хараузом, родной деревней дяди Моисея, открылось Никольское, потом показался с горы Хонхолой, раскинувшийся на несколько верст во все стороны в долинном распадке.
День давно перевалил через половину, над распадком сияло солнце, лаяли собаки, кричали петухи. Мы миновали одну улицу, другую, какие-то женщины, из- под рук глядевшие на нашу подводу, здоровались или окликали дядю:
— Кого это ты везешь, Лаврен Леонтьевич?
— Неужто не признаете? Это же Елена, сестра моя! А это племяш Зорька... А это, как бы сказать, зять наш...
— Юрий Станиславович!— подсказывала мать.
— Гляньте, и правда Елена! — ахнула женщина и бежала наперерез телеге через улицу.— Вот чертушка! Сроду бы не признала, доведись встретить где!.. Откуда ты свалилась?
— Откуда свалилась, там уж меня нет!— бойко отвечала мать, слезала с телеги, обнималась и целовалась с женщиной, какой-то дальней нашей родственницей.— Нюрка! Да ты ли это?— в свою очередь всплескивала руками мать.— Ты же была как тростиночка, а сейчас в два обхвата не обнимешь!
— Заходи, сватья,— приглашал дядя Лаврентий.
— А вы к нам заезжайте, а то обижусь,— говорила женщина и во все глаза смотрела на мать.— Какая ты бравая стала, Елена, да пригожая!
Как выяснилось позже, почти каждый встречный оказывался нам каким-то родственником, родственные связи тут ценились, и можно было заранее определить чего ты стоишь по тому, к какому роду и какой фамилии принадлежишь.
Дом дяди Лаврентия находился на Краснояре — почти на самом краю села. Жил он бедновато, имел корову, двух или трех овечек, свинью, кур. А лошади у него не было, и за нами он приехал на лошади соседа. Он принимал нас по-родственному гостеприимно, не скрывая своей бедности, но и не выставляя ее напоказ, отдаваясь всей душой тому чувству праздничности, которое у семейских всегда возникало после долгой разлуки...
Не успели мы въехать во двор, как сбежались соседи и все мамины родственники — сестренницы и братья, троюродные и сводные, мачеха и тетки, и влез в избу непременный участник всех деревенских торжеств Ва- ся-дурачок — сивый, белесый, с куцей бородкой, светлыми детскими глазами и девичьими густыми ресницами. Он не видел мою мать несколько лет, но сразу узнал и понял, что Юрий Станиславович ее новый муж.
— Плохо, Дорка! Плохо... Санька придет и башки вам отрубит!— он даже показал, как отец секанет топором по шее, и зажмурился от ужаса.— Негоже...
Всех женщин он звал Дорками, потому что его единственную сестру звали Федорой, от ее имени он и произвел Дору, а всех мужчин Саньками, как, похоже, звали его умершего отца, но удивительно было, что он целые годы помнил и мать, и то, что отец мой ушел на войну и пока не вернулся, и сейчас явно осуждал
поступок матери, забывшей своего законного мужа. Васю, однако, скоро успокоили, усадили вместе со всеми за стол, накормили, дали выпить рюмку водки, и он повеселел, смеялся и скоро признавался матери в чувствах.
— Дорка! Пойдешь за Саньку замуж? Пойдешь?.. Ты бравая, Дорка!
Теперь он Санькой называл уже себя. Кто-то из родичей зазвал нас погулять к себе на другой край села, все повскакали, стали запрягать лошадь, подкатили еще две брички, гости начали шумно рассаживаться, и тут оказалось, что дурачку места не хватило. Тогда он залез на колесо и оседлал его верхом. Его насилу уговорили слезть, со смехом впихнули в тесно набитую бричку, и вот она покатила, и с нею, трепеща и взмывая, вдоль широкой улицы полетела раздольная песня.
Семейские песнями славились, петь любили и умели, и за любым застольем голоса подбирались и для зачина, и для подхвата, и для того, чтобы вывести песню, дать ей крылья и пустить парить над всем селом, без пьяного крика и надрыва, а слитно, в душевном ладу, с той сердечной отдачей, когда песня рвется сама и вышибает слезу...
Но прежде чем исчезли брички, я пристал к матери, упрашивая, чтобы она отпустила меня к бабушке.
— Ты же заблудишься!— сказала мать.— Село-то наше вон какое — больше тысячи дворов... Кроме нашего Краснояра и Трактовая, и Сангурайка, и Тереби- ловка, все и не упомнишь!
— Я найду, мам,— не отставал я.— Выйду на тракт и спрошу...
— Ну иди, раз тянет,— мать вздохнула и погладила меня по голове.— Мальцевская кровь...
Я сорвался и побежал. Я не помнил ни деда Аввакума, ни бабку Ульяну; уехали из Хонхолоя, когда мне было четыре года, а сейчас шел тринадцатый. Но память моя кое-что сохранила. Я, например, помнил, что наш дом стоял наискосок от церкви, что рядом с нами жил поп, и его высокий двухэтажный амбар с точеными балясинами был виден с нашего двора. Вот почему я сразу стал искать глазами купол церкви. Но церквей в Хонхолое было четыре — одна православная, две для семейских поповцев и одна часовня для беспоповцев. Мы принадлежали к старообрядческой ветви поповцев, но наш семейский поп наезжал в село очень редко, иногда раз в году, а то и реже, этот привозной поп справлял сразу все обряды — венчал тех, кто женился за время его отсутствия, крестил детей, уже крещенных до этого уставщиком. Первый раз крестили на домашний лад — читали над младенцем слова церковного устава, окунали в кадку с теплой водой, надевали на шею крестик, и новорожденный мог уже безгреховно вступить в дарованную ему жизнь. Второй раз весь обряд совершался в церкви, над купелью, и это крещение совершалось как бы для полной крепости... Если новорожденный был так слаб, что родители боялись, что он вот-вот умрет некрещеным, они, молясь, сразу же крестообразно осыпали его тельце горстью земли, и это считалось обрядом крещения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
К пароходу нас провожала вся Ухта, собрались все интернатовцы, съехались даже старики и старухи из соседних селений, и, когда наступил час разлуки, вдруг в голос дружно заплакали и ученики, и взрослые нивхи...
Со мной пришли проститься мои однокашники и Дина Ивановна с молодым хирургом, за которого она выходила замуж. Убрали сходни, пароход дал прощальный гудок, замелькали в руках белые платки, точно голуби, рвущиеся из рук, а я стоял на верхней палубе и тоже плакал, не стыдясь бегущих по щекам слез. Прощай, Ухта! Прощай, Богородск! Будто отрывали меня навсегда от беспечного детства и я начинал иную, полную неизвестности, жизнь...
Из Хабаровска до Петровск-Забайкальска мы ехали четверо суток с небольшим. На рассвете, когда я полусонный вышел из вагона, меня подхватил на руки пахнущий потом и махоркой мужик, понес к телеге и опустил на охапки свежескошенной травы. Это был дядя Лаврентий, мамин брат, приехавший встречать нас из Хонхолоя. От станции до родного села пятьдесят верст, но я смутно помню эту долгую дорогу — мы ехали то бором, словно по дну зеленой реки, то взгляду открывалась степная даль. Когда телега вязла в рыхлом песке, мама и отчим и сам дядя соскакивали с подводы и шли рядом, а я, изредка просыпаясь, снова окунался в зыбкую волну сна.
За Хараузом, родной деревней дяди Моисея, открылось Никольское, потом показался с горы Хонхолой, раскинувшийся на несколько верст во все стороны в долинном распадке.
День давно перевалил через половину, над распадком сияло солнце, лаяли собаки, кричали петухи. Мы миновали одну улицу, другую, какие-то женщины, из- под рук глядевшие на нашу подводу, здоровались или окликали дядю:
— Кого это ты везешь, Лаврен Леонтьевич?
— Неужто не признаете? Это же Елена, сестра моя! А это племяш Зорька... А это, как бы сказать, зять наш...
— Юрий Станиславович!— подсказывала мать.
— Гляньте, и правда Елена! — ахнула женщина и бежала наперерез телеге через улицу.— Вот чертушка! Сроду бы не признала, доведись встретить где!.. Откуда ты свалилась?
— Откуда свалилась, там уж меня нет!— бойко отвечала мать, слезала с телеги, обнималась и целовалась с женщиной, какой-то дальней нашей родственницей.— Нюрка! Да ты ли это?— в свою очередь всплескивала руками мать.— Ты же была как тростиночка, а сейчас в два обхвата не обнимешь!
— Заходи, сватья,— приглашал дядя Лаврентий.
— А вы к нам заезжайте, а то обижусь,— говорила женщина и во все глаза смотрела на мать.— Какая ты бравая стала, Елена, да пригожая!
Как выяснилось позже, почти каждый встречный оказывался нам каким-то родственником, родственные связи тут ценились, и можно было заранее определить чего ты стоишь по тому, к какому роду и какой фамилии принадлежишь.
Дом дяди Лаврентия находился на Краснояре — почти на самом краю села. Жил он бедновато, имел корову, двух или трех овечек, свинью, кур. А лошади у него не было, и за нами он приехал на лошади соседа. Он принимал нас по-родственному гостеприимно, не скрывая своей бедности, но и не выставляя ее напоказ, отдаваясь всей душой тому чувству праздничности, которое у семейских всегда возникало после долгой разлуки...
Не успели мы въехать во двор, как сбежались соседи и все мамины родственники — сестренницы и братья, троюродные и сводные, мачеха и тетки, и влез в избу непременный участник всех деревенских торжеств Ва- ся-дурачок — сивый, белесый, с куцей бородкой, светлыми детскими глазами и девичьими густыми ресницами. Он не видел мою мать несколько лет, но сразу узнал и понял, что Юрий Станиславович ее новый муж.
— Плохо, Дорка! Плохо... Санька придет и башки вам отрубит!— он даже показал, как отец секанет топором по шее, и зажмурился от ужаса.— Негоже...
Всех женщин он звал Дорками, потому что его единственную сестру звали Федорой, от ее имени он и произвел Дору, а всех мужчин Саньками, как, похоже, звали его умершего отца, но удивительно было, что он целые годы помнил и мать, и то, что отец мой ушел на войну и пока не вернулся, и сейчас явно осуждал
поступок матери, забывшей своего законного мужа. Васю, однако, скоро успокоили, усадили вместе со всеми за стол, накормили, дали выпить рюмку водки, и он повеселел, смеялся и скоро признавался матери в чувствах.
— Дорка! Пойдешь за Саньку замуж? Пойдешь?.. Ты бравая, Дорка!
Теперь он Санькой называл уже себя. Кто-то из родичей зазвал нас погулять к себе на другой край села, все повскакали, стали запрягать лошадь, подкатили еще две брички, гости начали шумно рассаживаться, и тут оказалось, что дурачку места не хватило. Тогда он залез на колесо и оседлал его верхом. Его насилу уговорили слезть, со смехом впихнули в тесно набитую бричку, и вот она покатила, и с нею, трепеща и взмывая, вдоль широкой улицы полетела раздольная песня.
Семейские песнями славились, петь любили и умели, и за любым застольем голоса подбирались и для зачина, и для подхвата, и для того, чтобы вывести песню, дать ей крылья и пустить парить над всем селом, без пьяного крика и надрыва, а слитно, в душевном ладу, с той сердечной отдачей, когда песня рвется сама и вышибает слезу...
Но прежде чем исчезли брички, я пристал к матери, упрашивая, чтобы она отпустила меня к бабушке.
— Ты же заблудишься!— сказала мать.— Село-то наше вон какое — больше тысячи дворов... Кроме нашего Краснояра и Трактовая, и Сангурайка, и Тереби- ловка, все и не упомнишь!
— Я найду, мам,— не отставал я.— Выйду на тракт и спрошу...
— Ну иди, раз тянет,— мать вздохнула и погладила меня по голове.— Мальцевская кровь...
Я сорвался и побежал. Я не помнил ни деда Аввакума, ни бабку Ульяну; уехали из Хонхолоя, когда мне было четыре года, а сейчас шел тринадцатый. Но память моя кое-что сохранила. Я, например, помнил, что наш дом стоял наискосок от церкви, что рядом с нами жил поп, и его высокий двухэтажный амбар с точеными балясинами был виден с нашего двора. Вот почему я сразу стал искать глазами купол церкви. Но церквей в Хонхолое было четыре — одна православная, две для семейских поповцев и одна часовня для беспоповцев. Мы принадлежали к старообрядческой ветви поповцев, но наш семейский поп наезжал в село очень редко, иногда раз в году, а то и реже, этот привозной поп справлял сразу все обряды — венчал тех, кто женился за время его отсутствия, крестил детей, уже крещенных до этого уставщиком. Первый раз крестили на домашний лад — читали над младенцем слова церковного устава, окунали в кадку с теплой водой, надевали на шею крестик, и новорожденный мог уже безгреховно вступить в дарованную ему жизнь. Второй раз весь обряд совершался в церкви, над купелью, и это крещение совершалось как бы для полной крепости... Если новорожденный был так слаб, что родители боялись, что он вот-вот умрет некрещеным, они, молясь, сразу же крестообразно осыпали его тельце горстью земли, и это считалось обрядом крещения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169