— Посадить его на кол! Голого! На морозе! Дурь из него разом выйдет... Поумнее что имеется в твоей папке или один срам?
— Ведомый вам Посошков против подушной подати написал: душа-де «вещь неосязаемая, и умом непостижимая, и цены неимущая», потому обложению не подлежит... Но тут же примечает, что царь сей описью хочет собрать народ в «единую купу и в руке ее держать».
— Мужик ума немалого, но забыл, о чем писал вчера,— Петр насупился, потянулся к столику, где лежала Библия, выдернул из-под нее тонкую книжицу, полистал.— Вот... Государь, мол, один в гору тянет, а миллионы назад вниз тянут... И не видя мер иных, совет подавал — страхом людей в купу собирать... Слушай вот... «Если какая-нибудь земля сильно затернеет, то нельзя на ней сеять пшеницы, пока этого терния огнем не выжгут; так и в народе злую застарелость злом надобно истреблять». А ныне, ишь, о душе плачется, видать, на тот свет торопится...
Он раскурил трубку, затем отрывисто, будто через силу, спросил:
— А о гарях какие вести?
— Прискорбно, ваше величество, но гарям даже счет не ведут,— Макаров, страшась встретиться с его царским взглядом, неторопливо сложил бумаги.— В Ишимскую волость отправили полковника Парфеньева, чтоб обратить в православную веру или в случае непослушания хотя бы взять с раскольщиков двойной оклад... Но они прознали о нем и в двух пустынях сожглись... Но больше бегут, государь, на Выг, на Ветку, в Стародубье, на Волгу... Пустеет держава, ваше величество...
— А сколько вельможи скрывают душ?— неожиданно вспылил Петр и рывком поднялся с кресла, чуть не упираясь головой в потолок.— Мы указы пишем, а они таят живые души, в обман нас вводят... Плуты! Воры!.. Явился ныне тот укрыватель мертвых душ?
— Пришел, куда ему деться... Стоит, с Божьим светом прощается...
Петр метнул на кабинет-секретаря свирепый взгляд, но, сдержав себя, промолчал, и так, поди, поймет, что болтает лишнее, лезет, куда не просят. С чего это он
стал чужую судьбу определять — уж не начал ли и этот верный пес загребать одной лапой под себя?
— А что Волынский нам докладывает о Персии?
Макаров снова стал рыться в бумагах, в который
раз поражаясь памяти государя. Хоть и собственная была, как пластырь, любая пушинка липла к ней, но память царя по-прежнему удивляла, с нею трудно было свыкнуться, она казалась складом, где неразборчиво хранилось вперемежку важное и мелочное, и приходилось только недоумевать, как Петр управлялся в этом складе, по каким правилам все сортировал, не теряя иной раз сущей безделицы.
— Виноват, ваше величество,— трясущимися руками перебирая бумаги, бормотал секретарь.— Раскольщики-бесы попутали, о них все держал в уме и о главном запамятовал... Посланник пишет дельное: «Здесь такая ныне глава, что, чаю, редко такого дурачка можно сыскать и между простых... Нам не только целою армиею, но и малым корпусом великую часть Персии присовокупить без труда можно, к чему удобнее нынешнего времени не будет...»
Петр не стал выговаривать Макарову, хотя и надобно было сунуть его носом в угол, чтоб знал наперед, как забывать про такие донесения.
— Добрая весть,— раздумчиво протянул он.— Напишешь Головину, чтоб быть ему непременно в скором времени в Питербурхе. И запроси Неплюева, чем там Порта дышит, что у визиря на уме.
— Не хотел утруждать, ваше величество.— Стараясь смягчить недавнюю промашку и исправить впечатление государя, Макаров услужливо склонился над бумагами.— Есть еще донесение казанского вице-губернатора Кудрявцева... Свара у него с Молостновым... Вот что пишет: «Прошу милосердия на сумасбродного старого Молостнова: ездил по деревням татарским и, собирая татар, сказывает им, что он прислан от вашего царского величества с полным указом установить в мире правду и волю казнить и вешать, как и прежде вешал, так и ныне может делать самовластно, никого не боясь, и внушает им, что от податей государство разорилось, рассказывает, как древние государства разорялись и пропали, и наше также разорилось и пропадет. Также сказывает им, что ваше царское величество не указал ныне корабельного леса готовить и велел всем повально дуб рубить, и работая корабельных лесов,
будто мучаете людей. Стакался с Гаврилою Норовым, велит им дубовые леса всякому на свои нужды рубить... Обещался татарам, что до самой смерти своей будет им помощником и предводителем всякому делу; что хотел бы постричься, но теперь для них до смерти не пострижется, и ныне же им, татарам, сказал, что приедет в Санкт-Питербурх и привезет указ, чтоб меня перед ними татарами казнить».
— Пропустить сквозь сито, отделить правду от кривды,— указал Петр и, щурясь от света за окном, следя за мельтешившими снежинками, сурово добавил:— Мы найдем управу казанскому разбойнику и лихоимцу!.. А про дуб этот и сыскивать не надо — одну выгоду он от того дуба имеет, раскольщикам на гробы продает... Сколько я ни долбил про тот дуб, чтоб беречь его для кораблей, кому-то все же неймется мой указ переиначить... Ну да ладно, за дуб он сполна ответит, шкурой своей...
Он скосил глаза на узкое зеркало между дверью и шкафом, специально пристроенное повыше, чтобы он мог смотреться не сгибаясь, и вроде еще более остался недоволен и донесением, и тем, как выглядит. Лицо было пухлым, с одутловатыми щеками, жидкими кошачьими усиками, на правой щеке чернела родинка. От судорожного подергивания щеки родинка двигалась, как прилипшая муха, бессильная оторваться и улететь. Тогда он сжал зубами мундштук трубки, сузил в щелки глаза, пытаясь унять дрожливую щеку, и через минуту- другую родинка стала меньше походить на муху и наконец застыла намертво, даже будто чуть усохла.
Петр толкнул ногой дверь, громыхнул сапогами по узкому коридору, сгибаясь, чтобы не стукнуться, вырос в дверях приемной, и монотонный, жужжащий говор разом стих, смолк кашель, белые парики низко склонились — будто не головы повернулись к нему, а тугие кочаны капусты. В глазах рябило от пестроты зеленых сюртуков, бархатных камзолов и разномастных кафтанов, но царь живо свыкся с этой пестротой, оглядел всех сверху, благо почти на две головы был выше других, милостиво кивнул, не даря пока никого отеческой улыбкой. Им, толпившимся в приемной, почему-то всегда казалось, что дело каждого из них зависит от того, в каком расположении духа пробудится государь, выспался или недоспал, гулял ли накануне, не гудит ли у него с похмелья голова, словом — с какой ноги встал,
Он никого никогда ни в чем не разуверял — человек должен жить, измеряя всю жизнь будничным аршином, и нет ему надобности знать о истинных причинах, вызвавших неудовольствие, гнев или милость монарха. И уж тем более никому было неведомо, что он всякий раз будто надевал маску на лицо и вел себя наособицу с каждым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Ведомый вам Посошков против подушной подати написал: душа-де «вещь неосязаемая, и умом непостижимая, и цены неимущая», потому обложению не подлежит... Но тут же примечает, что царь сей описью хочет собрать народ в «единую купу и в руке ее держать».
— Мужик ума немалого, но забыл, о чем писал вчера,— Петр насупился, потянулся к столику, где лежала Библия, выдернул из-под нее тонкую книжицу, полистал.— Вот... Государь, мол, один в гору тянет, а миллионы назад вниз тянут... И не видя мер иных, совет подавал — страхом людей в купу собирать... Слушай вот... «Если какая-нибудь земля сильно затернеет, то нельзя на ней сеять пшеницы, пока этого терния огнем не выжгут; так и в народе злую застарелость злом надобно истреблять». А ныне, ишь, о душе плачется, видать, на тот свет торопится...
Он раскурил трубку, затем отрывисто, будто через силу, спросил:
— А о гарях какие вести?
— Прискорбно, ваше величество, но гарям даже счет не ведут,— Макаров, страшась встретиться с его царским взглядом, неторопливо сложил бумаги.— В Ишимскую волость отправили полковника Парфеньева, чтоб обратить в православную веру или в случае непослушания хотя бы взять с раскольщиков двойной оклад... Но они прознали о нем и в двух пустынях сожглись... Но больше бегут, государь, на Выг, на Ветку, в Стародубье, на Волгу... Пустеет держава, ваше величество...
— А сколько вельможи скрывают душ?— неожиданно вспылил Петр и рывком поднялся с кресла, чуть не упираясь головой в потолок.— Мы указы пишем, а они таят живые души, в обман нас вводят... Плуты! Воры!.. Явился ныне тот укрыватель мертвых душ?
— Пришел, куда ему деться... Стоит, с Божьим светом прощается...
Петр метнул на кабинет-секретаря свирепый взгляд, но, сдержав себя, промолчал, и так, поди, поймет, что болтает лишнее, лезет, куда не просят. С чего это он
стал чужую судьбу определять — уж не начал ли и этот верный пес загребать одной лапой под себя?
— А что Волынский нам докладывает о Персии?
Макаров снова стал рыться в бумагах, в который
раз поражаясь памяти государя. Хоть и собственная была, как пластырь, любая пушинка липла к ней, но память царя по-прежнему удивляла, с нею трудно было свыкнуться, она казалась складом, где неразборчиво хранилось вперемежку важное и мелочное, и приходилось только недоумевать, как Петр управлялся в этом складе, по каким правилам все сортировал, не теряя иной раз сущей безделицы.
— Виноват, ваше величество,— трясущимися руками перебирая бумаги, бормотал секретарь.— Раскольщики-бесы попутали, о них все держал в уме и о главном запамятовал... Посланник пишет дельное: «Здесь такая ныне глава, что, чаю, редко такого дурачка можно сыскать и между простых... Нам не только целою армиею, но и малым корпусом великую часть Персии присовокупить без труда можно, к чему удобнее нынешнего времени не будет...»
Петр не стал выговаривать Макарову, хотя и надобно было сунуть его носом в угол, чтоб знал наперед, как забывать про такие донесения.
— Добрая весть,— раздумчиво протянул он.— Напишешь Головину, чтоб быть ему непременно в скором времени в Питербурхе. И запроси Неплюева, чем там Порта дышит, что у визиря на уме.
— Не хотел утруждать, ваше величество.— Стараясь смягчить недавнюю промашку и исправить впечатление государя, Макаров услужливо склонился над бумагами.— Есть еще донесение казанского вице-губернатора Кудрявцева... Свара у него с Молостновым... Вот что пишет: «Прошу милосердия на сумасбродного старого Молостнова: ездил по деревням татарским и, собирая татар, сказывает им, что он прислан от вашего царского величества с полным указом установить в мире правду и волю казнить и вешать, как и прежде вешал, так и ныне может делать самовластно, никого не боясь, и внушает им, что от податей государство разорилось, рассказывает, как древние государства разорялись и пропали, и наше также разорилось и пропадет. Также сказывает им, что ваше царское величество не указал ныне корабельного леса готовить и велел всем повально дуб рубить, и работая корабельных лесов,
будто мучаете людей. Стакался с Гаврилою Норовым, велит им дубовые леса всякому на свои нужды рубить... Обещался татарам, что до самой смерти своей будет им помощником и предводителем всякому делу; что хотел бы постричься, но теперь для них до смерти не пострижется, и ныне же им, татарам, сказал, что приедет в Санкт-Питербурх и привезет указ, чтоб меня перед ними татарами казнить».
— Пропустить сквозь сито, отделить правду от кривды,— указал Петр и, щурясь от света за окном, следя за мельтешившими снежинками, сурово добавил:— Мы найдем управу казанскому разбойнику и лихоимцу!.. А про дуб этот и сыскивать не надо — одну выгоду он от того дуба имеет, раскольщикам на гробы продает... Сколько я ни долбил про тот дуб, чтоб беречь его для кораблей, кому-то все же неймется мой указ переиначить... Ну да ладно, за дуб он сполна ответит, шкурой своей...
Он скосил глаза на узкое зеркало между дверью и шкафом, специально пристроенное повыше, чтобы он мог смотреться не сгибаясь, и вроде еще более остался недоволен и донесением, и тем, как выглядит. Лицо было пухлым, с одутловатыми щеками, жидкими кошачьими усиками, на правой щеке чернела родинка. От судорожного подергивания щеки родинка двигалась, как прилипшая муха, бессильная оторваться и улететь. Тогда он сжал зубами мундштук трубки, сузил в щелки глаза, пытаясь унять дрожливую щеку, и через минуту- другую родинка стала меньше походить на муху и наконец застыла намертво, даже будто чуть усохла.
Петр толкнул ногой дверь, громыхнул сапогами по узкому коридору, сгибаясь, чтобы не стукнуться, вырос в дверях приемной, и монотонный, жужжащий говор разом стих, смолк кашель, белые парики низко склонились — будто не головы повернулись к нему, а тугие кочаны капусты. В глазах рябило от пестроты зеленых сюртуков, бархатных камзолов и разномастных кафтанов, но царь живо свыкся с этой пестротой, оглядел всех сверху, благо почти на две головы был выше других, милостиво кивнул, не даря пока никого отеческой улыбкой. Им, толпившимся в приемной, почему-то всегда казалось, что дело каждого из них зависит от того, в каком расположении духа пробудится государь, выспался или недоспал, гулял ли накануне, не гудит ли у него с похмелья голова, словом — с какой ноги встал,
Он никого никогда ни в чем не разуверял — человек должен жить, измеряя всю жизнь будничным аршином, и нет ему надобности знать о истинных причинах, вызвавших неудовольствие, гнев или милость монарха. И уж тем более никому было неведомо, что он всякий раз будто надевал маску на лицо и вел себя наособицу с каждым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169