Жать приучали и малых ребят. Отец тоже дал Авиму серп, показывал, как нужно захватывать колосья в тугую горсть и подрезать резким рывком, оставляя короткую стерню. С виду дело казалось похожим на игру, но вскоре Авим понял, что слово «страда» не иначе означало страданье — к полудню он уже выдохся, нажав всего четыре снопа. Но и за такую долю в общей страде отец похвалил его: «Молодец, сынка! Сегодня четыре, завтра пять, а там и не заметишь, как поставишь не один суслон! Мотри только — не порежься». Фиса тоже жала свою полоску неподалеку, гнулась в колосьях ржи, и Авим с жалостью думал, как ей тяжело справляться с грузным снопом. Но оказалось, она нажала больше его и, выходит, была ловчее. Тут Авим приметил, что бабы в жатве более сноровисты, чем мужики, серпы так и мелькали в их загорелых руках. И наломавшись за целый день, они, возвращаясь с поля, пели, словно не тяготу в теле испытывали, а вольную удаль, так согласно и дружно сливались их голоса в песне. А может быть, придавала им силы сумеречная прохлада после дневной жары, и они просто радовались омывавшей лица свежести.
И снова постанывали колеса, всхрапывали лошади, громыхал обоз, висела над подводами желтая пыль, хрустел на зубах песок. На передней подводе, рядом с которой вышагивал отец Авима, радуя переселенцев, пробивался сквозь скрип и скрежет звон шаркунца под дугой, его раздобыл Авим у здешних волжан. Шаркунец заливался, верещал, как птица на ветке, извещая встречных и поперечных о приближении добрых людей,
на которых незачем напускать свору собак, а надо привечать их, как положено русским людям.
Отец Авима уверенно вел обоз, за лето поспрошав бывалых людей, он ныне знал, что путь их лежит от Вольска на Урал, перевалив через крутой горный хребет которого и одолев дремучую тайгу, они дотянутся до Тобольска, считай, самая тяжкая часть дороги останется позади. А когда, миновав Томск и Енисейск, они приблизятся к Удинску, будет уже рукой подать до тех земель, что, по слухам, отведут им под поселение.
Шли теперь от темна до темна, останавливались лишь затем, чтобы покормить и дать отдых лошадям, и снова глотали забивавшую горло пыль, плохо различая даль воспаленными слезящимися глазами.
Авим приноровился к кочевому житью, ему мнилось, что такая таборная жизнь будет длиться многие годы, а может, и всю отпущенную ему жизнь. Он видел, как измучились люди в обозе, что шагали они не чуя ни рук ни ног, ни самого времени, словно остановившего свой бег. Иных терзали сомнение и страх, что не хватит сил добрести до заветной земли. Опускаясь под вечер на молитву, многие вопрошали с отчаянием: за что заказана им эта мука, этот каторжный путь неведомо куда? Не на свою ли погибель они идут?.. Страх остаться с детьми под открытым небом так опутывал слабых духом, что вскоре одна семья оторвалась от обоза и осела в полупустой деревушке за Вольском, прося ветковцев простить их, не поминать лихом. Вторая семья простилась с обозом в лесной деревне за Уралом, третья за Тобольском, четвертая на пути к Енисейску. Откалывались от обоза уже и те, кому оставалось брести до забайкальской земли каких-нибудь полгода, но чем меньше оставалось ветковцев, тем они становились упрямее и злее. Оставшиеся от длинного обоза шесть семей сбились в одну семью и уже не жили наособицу друг от друга, а делили поровну и невзгоды, и припасы, готовы были шагать хоть на край света. Пройденная дорожная наука помогала легче переносить тяготы, перебираться через малые речушки, ладить переправы на больших реках, сбивать дощаники и, усадив на них первыми баб и детей, плыть по течению, ведя в поводу берегом коров и лошадей. Большие города обходили стороной, чтобы не затянуло в человеческий муравейник или хуже того — не попасть на глаза какой-либо власти. Не успеешь опомниться, как всех тут же припишут к какому-нибудь заводу, поставят навечно к огнедышащим печам, а то и определят к богатому барину в подневольное житье. И как докажешь тогда, за тысячи верст от столицы, что идут они по именному указу императрицы, если у каждого начальника свой устав, свой норов. Ему бояться нечего, потому что в далекой глуши все зависит от его самодурной воли. Нет, уж лучше помаяться на болотных низинах, лезть напролом через чащобу, но не попадать в руки слепой власти тех, кто живет лишь своей выгодой и корыстью. Вот почему иной раз делали немалый крюк, шли долгим кружным путем, двигались по бездорожью, слушаясь лишь советов единоверцев, что изредка попадались в таежных деревнях. Однако как ни изнурителен был тот путь, но каждый угасавший за горизонтом день, отпылав закатом, приближал их к урочной земле... В пути встретили еще две весны, отсеялись, собрали добрый урожай, один раз на брошенных пашнях, другой на парах, милостиво отведенных людьми старой веры, которые бежали за Урал еще при Алексее Михайловиче Тишайшем.
В той деревне, где дали им добрый клин паров, семью Авима настигла еще беда, они лишились кормилицы Пеструхи. Корова паслась на травянистом склоне, привязанная веревкой за колышек, вбитый Авимом глубоко в землю. Травы тут было с избытком, но корова расшатала колышек, двинулась в перелесок и набрела на поляну, густо заросшую пахучим клевером. Она жадно набросилась на редкий корм и ела до тех пор, пока ее не раздуло и она, как подкошенная, не повалилась на землю. Авим, избегавший в поисках коровы весь перелесок, наткнулся на ее тучную тушу, понял все и закричал, зовя на подмогу отца. Отец, прибежав, вынул из-за пояса остро наточенный нож и, жмурясь, полоснул Пеструху по горлу, на розовый клевер хлестнула струя крови, обрызгав ему лапти. Мать голосила весь день, мрачно супились ветковцы. Не растерялся один Авим — он привел из деревни незнакомого мужика, который, поскорбев о потере, согласился отдать им молодую дойную корову, если у ветковцев найдется в обмен старинная молитвенная книга, без которой целой общине жизнь не в жизнь. Мужики скребли затылки, гадая, у кого бы могла быть такая книга, а Авим, порывшись в своем мешке, вынул толстую, с пожелтевшими страницами рукописную книгу, заключенную в кожаную обложку. «Эту книгу,— сказал он,— мне Тихий на
прощанье подарил... Может, подойдет?» «Грех, поди, сынок, торговать такими книгами»,— укорно заметил отец. «Мы же, тятя, не продаем, а меняем!— ответил Авим.— Корова кормить нас будет, а книга крепить души добрым людям». На том и порешили, и теперь за телегой бойко вышагивала новая животина, стучала рогами о деревянный брус, тоскливо мычала. Мать отучала ее от тоски по старой хозяйке, ласково разговаривала с кормилицей, садилась под нее, обмывала теплой водой вымя и, сильно нажимая на соски, словно обирая ягоды с куста, цедила в подойник тугие струи молока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169