скупал за границей картины мастеров живописи, устраивал специальную галерею, куда пускал всех без оплаты, ради просвещения; чтобы не отставать от Европы, он завел театр и ассамблеи, чтоб приближенные и царедворцы учились добрым манерам и танцам; снаряжал одну экспедицию за другой в поисках серебряных, золотых и медных жил, а однажды отправил ученых людей на неведомый север, чтобы разузнали доподлинно — соединяется ли Азия с Америкой и в каком именно месте, чтобы точно нанести на карты, ибо должно ведать, как далеко простирается наша земля.
В течение дня и ночи воображение государя рождало не одну выдумку, и кабинет-секретарь, и канцлер, и иные чины, закрепляя на бумаге монаршью прихоть, дивились обилию замыслов императора, однако не смели возразить или оспорить высочайшую волю. Они предпочитали за благо промолчать, вовремя поддакнуть и восхититься новой затеей. Разослав гонцов и отпустив всех, кто намечен для нового дела, Петр, чтобы передохнуть, вставал к токарному станку, пуская в бешеное кружение колесо, вытачивал из кости фигурки, определяя их в дар монастырям, ежели фигурка святого получалась удачной. После того малого отвлечения он велел закладывать возок или таратайку, смотря по погоде, гнал на верфи, на стройки; к вечеру, если подступала боль, до одуряющей истомы парился в бане. Иной раз какой-то бес тащил его в Тайную канцелярию, хотя ему и так доносили в подробностях о хуле раскольников, и он мог бы и не наблюдать самолично, как вскидывают на дыбу, рвут ноздри, не слушать вой пытаемых, тем более что эти наезды в застенок вызывали в нем только слепую ярость, когда лишний раз подтверждалось, что число людей старой веры не убывало.
Несмотря на занятость с утра до ночи, он не находил покоя, и лишь новая выдумка давала возможность забыться, отвести на время тревогу и маету. Не такой ли прихотью было и его решение короновать Екатерину — то ли надеялся что-то внушить этой коронацией, то ли хотел угодить Екатерине, чтобы не тревожилась за судьбу дочерей, то ли намеревался лишний раз утвердить закон о престолонаследии, оставив свою посмертную волю и указав того, кто достойно может вести державу после него.
Коронацию праздновали в старой столице. По последнему мартовскому снегу, съедаемому весенним солнцем, весь двор двинулся в Москву — велели ехать министрам, всему Сенату, иностранным послам, за ними потянулись богатые вельможи. Царский поезд, хвастаясь дорогим убранством возков и карет, упряжками сытых коней, украшенных бархатной сбруей, заколыхался на оледенелых санных колеях не на одну версту. Дивно было видеть его встречным мужикам и бабам, которые, прося подаяние, брели от деревни к деревне — недород прошлого года снимал с насиженных мест целые семьи,— царский поезд со сказочными
возками, проносившийся мимо, являлся им будто из бредового сна.
Гордясь и радуясь, что государь совершает коронацию в старой столице, Москва привечала гостей хлебосольством, звоном колоколов; в честь Петра и Екатерины палили пушки, пестрая толпа гомонила в Кремле, во дворце играли оркестры, и вся именитая московская знать лихо подкатывала к парадному крыльцу в резных возках и каретах... Задерживаясь у зеркал, дамы оглядывали себя с головы до ног, поправляли прически, ревниво оценивали наряды друг друга, но без особой зависти, высокомерия и чванливости, потому что всех затмевала императрица и разговор вели о ее наряде и украшениях. С восхищением толковали о короне, над нею трудился самый искусный мастер Питербурха, она стоила полтора миллиона рублей, весила четыре фунта; в кружевном ее узорочье сверкали алмазы и жемчуга, а верхушку венчал рубин. Когда корона уходила из потока света, алмазы и жемчуга приглушали свой блеск, точно покрывались тончайшим налетом инея, но рубин не угасал, храня в потайной глубине немеркнущий алый огонь. Платье для коронации, шитое в Париже, стоило четыре тысячи, такого платья в России еще не видывали — оно вспыхивало мириадами золотистых блесток, играло и переливалось узорами, а когда императрица сделала первые шаги, пять статсдам подхватили и понесли шлейф ее платья, оно затрепетало золотой и серебряной чешуей, словно само текло и струилось, как живое. Четыре пожилых сановника взялись за края ее мантии: вся в горностаях и соболях, она весила без малого сто пятьдесят фунтов. Сам государь, изменив привычке быть в скромном армейском мундире, облачился в парадный кафтан генерала, в красные шелковые чулки и черные туфли, на голове его покачивалась модная иноземная шляпа, украшенная пышным белым пером.
Успенский собор полнился гулом голосов, шорохом платьев, шарканьем подошв. Жаром полыхали ярко начищенные оклады иконостасов, потрескивали оплывающие свечи, сияли золоченые ризы, молниеподобно вспыхивали кресты на груди у иереев... Но вот запели на хорах чистые женские голоса, как бы донесшиеся из неземной дали, глухо в ответ пророкотали мужские басы, и государь, приняв из рук стряпчего корону, надел ее на склоненную, цвета воронова крыла, голову императрицы. Екатерина постояла недвижно минуту-другую, затем опустилась на колени перед алтарем, и платье ее прошуршало, как волна, легшая к ногам императора. Крупные светлые слезы покатились по нарумяненным щекам Екатерины, как жемчужины, выпавшие из гнезд короны. В порыве высокого воодушевления и благодарности она припала к коленям императора, пытаясь обхватить их руками, но Петр почти рывком поднял ее за плечи, поцеловал в лоб. Одарив ее короной, он принял в руки скипетр — знак державной власти, и вдруг застыл надменно и скорбно... Кто мог ведать, что таится за нахмуренным челом, что вызвало его неудовольствие, почему он собрал морщины на лбу в минуту своего торжества? Переменчивость эта была не к добру, чаще всего за нею следовали взрывы ярости, и никому не могло прийти в голову, что именно в эту минуту он просто пожалел, что затеял это коронование, стоившее стольких денег, не приносившее никому никакой пользы. Те, кто неотрывно следили за лицом государя, вздохнули с облегчением, потому что черты лица его помягчели, морщины расправились, он покосился на искрящуюся корону, и щеточка усов шевельнулась от слабой полуулыбки. Видимо, корона была Петру по душе, он видел не только ее красоту, но и несравненное волшебство талантливой руки мастера, создавшего это чудо совершенства. Купаясь в потоках света, корона исходила искрами, вбирала в себя все лучики, донося огни свечей до глубины рубина, и с бесстрастной щедростью разбрасывала свое сияние во все стороны.
На другой день императрица принимала поздравления. В толпе царедворцев и сановников находился и сам Петр. Он явился поздравить как рядовой генерал и, целуя ее руку, был невозмутимо почтителен, тут же отошел в сторону, чтобы не мешать другим выражать свои чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
В течение дня и ночи воображение государя рождало не одну выдумку, и кабинет-секретарь, и канцлер, и иные чины, закрепляя на бумаге монаршью прихоть, дивились обилию замыслов императора, однако не смели возразить или оспорить высочайшую волю. Они предпочитали за благо промолчать, вовремя поддакнуть и восхититься новой затеей. Разослав гонцов и отпустив всех, кто намечен для нового дела, Петр, чтобы передохнуть, вставал к токарному станку, пуская в бешеное кружение колесо, вытачивал из кости фигурки, определяя их в дар монастырям, ежели фигурка святого получалась удачной. После того малого отвлечения он велел закладывать возок или таратайку, смотря по погоде, гнал на верфи, на стройки; к вечеру, если подступала боль, до одуряющей истомы парился в бане. Иной раз какой-то бес тащил его в Тайную канцелярию, хотя ему и так доносили в подробностях о хуле раскольников, и он мог бы и не наблюдать самолично, как вскидывают на дыбу, рвут ноздри, не слушать вой пытаемых, тем более что эти наезды в застенок вызывали в нем только слепую ярость, когда лишний раз подтверждалось, что число людей старой веры не убывало.
Несмотря на занятость с утра до ночи, он не находил покоя, и лишь новая выдумка давала возможность забыться, отвести на время тревогу и маету. Не такой ли прихотью было и его решение короновать Екатерину — то ли надеялся что-то внушить этой коронацией, то ли хотел угодить Екатерине, чтобы не тревожилась за судьбу дочерей, то ли намеревался лишний раз утвердить закон о престолонаследии, оставив свою посмертную волю и указав того, кто достойно может вести державу после него.
Коронацию праздновали в старой столице. По последнему мартовскому снегу, съедаемому весенним солнцем, весь двор двинулся в Москву — велели ехать министрам, всему Сенату, иностранным послам, за ними потянулись богатые вельможи. Царский поезд, хвастаясь дорогим убранством возков и карет, упряжками сытых коней, украшенных бархатной сбруей, заколыхался на оледенелых санных колеях не на одну версту. Дивно было видеть его встречным мужикам и бабам, которые, прося подаяние, брели от деревни к деревне — недород прошлого года снимал с насиженных мест целые семьи,— царский поезд со сказочными
возками, проносившийся мимо, являлся им будто из бредового сна.
Гордясь и радуясь, что государь совершает коронацию в старой столице, Москва привечала гостей хлебосольством, звоном колоколов; в честь Петра и Екатерины палили пушки, пестрая толпа гомонила в Кремле, во дворце играли оркестры, и вся именитая московская знать лихо подкатывала к парадному крыльцу в резных возках и каретах... Задерживаясь у зеркал, дамы оглядывали себя с головы до ног, поправляли прически, ревниво оценивали наряды друг друга, но без особой зависти, высокомерия и чванливости, потому что всех затмевала императрица и разговор вели о ее наряде и украшениях. С восхищением толковали о короне, над нею трудился самый искусный мастер Питербурха, она стоила полтора миллиона рублей, весила четыре фунта; в кружевном ее узорочье сверкали алмазы и жемчуга, а верхушку венчал рубин. Когда корона уходила из потока света, алмазы и жемчуга приглушали свой блеск, точно покрывались тончайшим налетом инея, но рубин не угасал, храня в потайной глубине немеркнущий алый огонь. Платье для коронации, шитое в Париже, стоило четыре тысячи, такого платья в России еще не видывали — оно вспыхивало мириадами золотистых блесток, играло и переливалось узорами, а когда императрица сделала первые шаги, пять статсдам подхватили и понесли шлейф ее платья, оно затрепетало золотой и серебряной чешуей, словно само текло и струилось, как живое. Четыре пожилых сановника взялись за края ее мантии: вся в горностаях и соболях, она весила без малого сто пятьдесят фунтов. Сам государь, изменив привычке быть в скромном армейском мундире, облачился в парадный кафтан генерала, в красные шелковые чулки и черные туфли, на голове его покачивалась модная иноземная шляпа, украшенная пышным белым пером.
Успенский собор полнился гулом голосов, шорохом платьев, шарканьем подошв. Жаром полыхали ярко начищенные оклады иконостасов, потрескивали оплывающие свечи, сияли золоченые ризы, молниеподобно вспыхивали кресты на груди у иереев... Но вот запели на хорах чистые женские голоса, как бы донесшиеся из неземной дали, глухо в ответ пророкотали мужские басы, и государь, приняв из рук стряпчего корону, надел ее на склоненную, цвета воронова крыла, голову императрицы. Екатерина постояла недвижно минуту-другую, затем опустилась на колени перед алтарем, и платье ее прошуршало, как волна, легшая к ногам императора. Крупные светлые слезы покатились по нарумяненным щекам Екатерины, как жемчужины, выпавшие из гнезд короны. В порыве высокого воодушевления и благодарности она припала к коленям императора, пытаясь обхватить их руками, но Петр почти рывком поднял ее за плечи, поцеловал в лоб. Одарив ее короной, он принял в руки скипетр — знак державной власти, и вдруг застыл надменно и скорбно... Кто мог ведать, что таится за нахмуренным челом, что вызвало его неудовольствие, почему он собрал морщины на лбу в минуту своего торжества? Переменчивость эта была не к добру, чаще всего за нею следовали взрывы ярости, и никому не могло прийти в голову, что именно в эту минуту он просто пожалел, что затеял это коронование, стоившее стольких денег, не приносившее никому никакой пользы. Те, кто неотрывно следили за лицом государя, вздохнули с облегчением, потому что черты лица его помягчели, морщины расправились, он покосился на искрящуюся корону, и щеточка усов шевельнулась от слабой полуулыбки. Видимо, корона была Петру по душе, он видел не только ее красоту, но и несравненное волшебство талантливой руки мастера, создавшего это чудо совершенства. Купаясь в потоках света, корона исходила искрами, вбирала в себя все лучики, донося огни свечей до глубины рубина, и с бесстрастной щедростью разбрасывала свое сияние во все стороны.
На другой день императрица принимала поздравления. В толпе царедворцев и сановников находился и сам Петр. Он явился поздравить как рядовой генерал и, целуя ее руку, был невозмутимо почтителен, тут же отошел в сторону, чтобы не мешать другим выражать свои чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169