Иначе зачем эта чернеющая за тыном толпа, угрюмая, настороженная, точно стадо, согнанное на убой, и зловещий белеющий ошкуренными бревнышками свежий сруб за острогом?.. Так вот почему стучали раным-рано топоры, вот почему спешили плотники поспеть к указанному, сроку...
— А где ж мои братья по мукам?— сипло спросил Аввакум и не узнал своего голоса, словно кто другой за него спрашивал, снова вздохнул полной грудью, но голова от свежего воздуха пошла кругом и он еле устоял, чтобы не уйти в обморочный дурман.
— Сейчас приползут!— глумливо хохотнул столичный гость.— Время еще есть... Как появятся, я зачитаю вам указ государя!
— Не утруждай себя, шиш царев!— зло бросил протопоп.— Я и без указа уйду на тот свет по зову Господа моего... Уважай сан и лета преклонные, не то отрыгнется тебе на том свете!
— Перед смертью дерзишь, распоп...
— Моими устами глаголет истина, до коей ты не дорос, червь земной,— возвысил голос Аввакум.— Не бери греха на душу, хватит с лихвой и того, что взялся вершить это черное дело...
— Укороти язык!— побагровев, крикнул столичный гость.— Зря государь покойный не отрезал его тебе, как иным!..
— Будешь подыхать как пес смрадный! — голос Аввакума быстро креп.— Люди не будут тебя провожать, как нас почтят за муки и верность вере!.. Видишь, стоят?.. Они тебя запомнят навек, убийцу и холуя царского!..
— Вот поджарят тебя на огне, покаешься!— захохотал столичный гость.— Кончится вместе с тобой и твоя спесь несносная!
Он круто повернулся на взвизгнувшем в снегу каблуке.
— Стрелецкий десятник, а ты что стоишь, как верстовой столб?.. Или тебе по нраву, как еретик льет помои на царского телохранителя?.. Где стражи? Чего они мешкают?
— Сей час будут,— отвечал, покрываясь холодной испариной, стрелецкий десятник.
— Ага, так ты капитан Лешуков?— скривил губы Аввакум.— Слышать слыхал, а видеть не доводилось... Скажи на милость, какую честь государь нам оказал — палача прислал из самой столицы!.. Низкий поклон ему, что всего-навсего тринадцать лет гноил нас в земляных ямах.
— Не кощунствуй, распоп,— оторопев от того, что Аввакум назвал его фамилию, чуть сдержаннее сказал стрелецкий капитан.— Не долго тебе богохульствовать и срамить царский двор... Сгоришь и весь дымом выйдешь!
— Тело мое спалить в твоей власти,— снизил голос Аввакум, построжал.— Но дух мой огню не подвластен. Но тебе того не понять и не постичь, ибо твой удел — гниение и вонь падали...
— Заткните ему глотку!— снова теряя власть над собой, надорвался в крике Лешуков.— Израдник сатанинский! Не совращать тебе боле людские души словом блудным!..
К Аввакуму труском подбежали стрельцы, попытались ухватить его руки, скрутить назад, но он движением плеч отбросил их прочь.
— Не поганьте души свои, добрые люди, вам еще жить и детей годовать!.. Это вон государеву шишу терять нечего... Заместо души у него пасть, глотать все, что кинут с царского стола... Гореть ему в смоле адовой, а чадам его невинным нести позор по гроб жизни!..
— Вяжите гада!
— Не подступайте ко мне, цепные кобели! Не подступайте,— затрясся в бешеной злобе Аввакум.— Ино всех прокляну, когда гореть буду... А тебе, Лешуков, сейчас анафема!
— Помолчи! Сам не забывай про Бога!— подал, наконец, суровый голос воевода Хоненев.— Излили желчь, и хватит! Вот братья твои, протопоп, вылезли на свет.
Аввакум повернулся и чуть не застонал от жалости — истощенные, кожа да кости, в отрепьях серой мешковины показались из ямы дьяк Федор и поп Лазарь. Стрельцы проволокли их под руки, поставили в нескольких шагах от Аввакума, но они, ослепнув от сверкавшего снега, как неживые повалились навзничь. Аввакум дернулся навстречу, поднял одного, другого, встряхнул за плечи, утвердил на ногах.
— Держитесь, сыны мои,— сипло, но властно выдохнул он.— Отгостевали мы на земле, Господь нас к себе призывает... Повинимся друг перед другом, не унизим сана своего в сей роковой час...
Федор и Лазарь лишь мычали в ответ, языки им вырезали до ссылки да еще здесь потом укорачивали, когда Лазарь заговорил, возникла опаска, что они отрастут снова. Вместо рук из тряпья торчали у обоих сизые культяпки, как и у старца Епифания, и то злодейство произвели с ними уже тут, в Пустозерске, чтобы не молились двуперстно. Лишь одному Аввакуму сестра покойного государя Ирина Михайловна вымолила особую милость — остаться при языке и руках; к тому же царю был по душе слог Аввакума, он чтил его редкий дар.
Соузники прислонились к Аввакуму, заныли, как сирые нищие, им безъязыко вторил инок Епифаний, и протопоп не прерывал их заунывного воя — пусть выплачутся, пусть изойдут слезой, может, легче примут предсмертные муки.
Шевелилась, гудела за тыном темная, беспокойная, как море, толпа, оттуда послышался чей-то истошный вскрик и заупокойные причитания, стрельцы побежали
туда, чтобы унять плакальщиц, вырвать из гущи кликуш, пригрозить, что разгонят всех, если не будут стоять недвижно и молиться шепотом...
Аввакум обнял за плечи дьяка и попа, инок заковылял сам, без поддержки, и они неспешно потянулись к срубу, часто останавливаясь и передыхая, и снова пролагали тропку в мягком рассыпчатом снегу, тропу к своей Голгофе.
— Кресты не отняли у вас?— сурово спросил Аввакум, и соузники замотали головами, мыкнули, он успокоился и поглядел на них с нежностью.— А огня не бойтесь, огонь очищает, и боль та будет последней... Мы мученики Христовы, и души наши чисты...
Снег легко оседал под онучами, перевитыми веревочками, стреляя в глаза синими, красными искрами, переливался, вызывая слезу и резь; перед мутным взором начинали мельтешить темные хлопья, будто черный снег, не оседая, плавал в воздухе. Но небо было чистым и голубым, непостижимо безбрежным, и глаза, привыкнув к свету, омывшись слезой, уже не зрели летучих черных снежинок. Открылся заново и слух, и Аввакум услышал, как звенела поблизости капель, щебетали залетевшие на сруб воробьи.
Еще могутный и кряжистый, он держался на ногах крепче соузников, вел их, неуклонно приближаясь к белому срубу; следом, в некотором отдалении, брели капитан, воевода и стрелецкий десятник.
«Наконец-то сподобил Господь,— вышептывая про себя молитву, в радостном упоении шептал Аввакум.— Наступил и мой черед... Как хорошо, что братия мои во Христе виснут на мне. Я им опора и поводырь, без меня им бы тяжко дотащиться до смертного ложа; шагнуть в огонь нелегко, даже ведая, что принимаешь мученический венец и входишь во врата рая...»
Вчера вечером, перед сном, засветив огарок, Аввакум молился истово, до пота, и никогда еще так не ликовала его душа в предчувствии нынешнего счастливого дня, когда он войдет чистым в огненную купель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— А где ж мои братья по мукам?— сипло спросил Аввакум и не узнал своего голоса, словно кто другой за него спрашивал, снова вздохнул полной грудью, но голова от свежего воздуха пошла кругом и он еле устоял, чтобы не уйти в обморочный дурман.
— Сейчас приползут!— глумливо хохотнул столичный гость.— Время еще есть... Как появятся, я зачитаю вам указ государя!
— Не утруждай себя, шиш царев!— зло бросил протопоп.— Я и без указа уйду на тот свет по зову Господа моего... Уважай сан и лета преклонные, не то отрыгнется тебе на том свете!
— Перед смертью дерзишь, распоп...
— Моими устами глаголет истина, до коей ты не дорос, червь земной,— возвысил голос Аввакум.— Не бери греха на душу, хватит с лихвой и того, что взялся вершить это черное дело...
— Укороти язык!— побагровев, крикнул столичный гость.— Зря государь покойный не отрезал его тебе, как иным!..
— Будешь подыхать как пес смрадный! — голос Аввакума быстро креп.— Люди не будут тебя провожать, как нас почтят за муки и верность вере!.. Видишь, стоят?.. Они тебя запомнят навек, убийцу и холуя царского!..
— Вот поджарят тебя на огне, покаешься!— захохотал столичный гость.— Кончится вместе с тобой и твоя спесь несносная!
Он круто повернулся на взвизгнувшем в снегу каблуке.
— Стрелецкий десятник, а ты что стоишь, как верстовой столб?.. Или тебе по нраву, как еретик льет помои на царского телохранителя?.. Где стражи? Чего они мешкают?
— Сей час будут,— отвечал, покрываясь холодной испариной, стрелецкий десятник.
— Ага, так ты капитан Лешуков?— скривил губы Аввакум.— Слышать слыхал, а видеть не доводилось... Скажи на милость, какую честь государь нам оказал — палача прислал из самой столицы!.. Низкий поклон ему, что всего-навсего тринадцать лет гноил нас в земляных ямах.
— Не кощунствуй, распоп,— оторопев от того, что Аввакум назвал его фамилию, чуть сдержаннее сказал стрелецкий капитан.— Не долго тебе богохульствовать и срамить царский двор... Сгоришь и весь дымом выйдешь!
— Тело мое спалить в твоей власти,— снизил голос Аввакум, построжал.— Но дух мой огню не подвластен. Но тебе того не понять и не постичь, ибо твой удел — гниение и вонь падали...
— Заткните ему глотку!— снова теряя власть над собой, надорвался в крике Лешуков.— Израдник сатанинский! Не совращать тебе боле людские души словом блудным!..
К Аввакуму труском подбежали стрельцы, попытались ухватить его руки, скрутить назад, но он движением плеч отбросил их прочь.
— Не поганьте души свои, добрые люди, вам еще жить и детей годовать!.. Это вон государеву шишу терять нечего... Заместо души у него пасть, глотать все, что кинут с царского стола... Гореть ему в смоле адовой, а чадам его невинным нести позор по гроб жизни!..
— Вяжите гада!
— Не подступайте ко мне, цепные кобели! Не подступайте,— затрясся в бешеной злобе Аввакум.— Ино всех прокляну, когда гореть буду... А тебе, Лешуков, сейчас анафема!
— Помолчи! Сам не забывай про Бога!— подал, наконец, суровый голос воевода Хоненев.— Излили желчь, и хватит! Вот братья твои, протопоп, вылезли на свет.
Аввакум повернулся и чуть не застонал от жалости — истощенные, кожа да кости, в отрепьях серой мешковины показались из ямы дьяк Федор и поп Лазарь. Стрельцы проволокли их под руки, поставили в нескольких шагах от Аввакума, но они, ослепнув от сверкавшего снега, как неживые повалились навзничь. Аввакум дернулся навстречу, поднял одного, другого, встряхнул за плечи, утвердил на ногах.
— Держитесь, сыны мои,— сипло, но властно выдохнул он.— Отгостевали мы на земле, Господь нас к себе призывает... Повинимся друг перед другом, не унизим сана своего в сей роковой час...
Федор и Лазарь лишь мычали в ответ, языки им вырезали до ссылки да еще здесь потом укорачивали, когда Лазарь заговорил, возникла опаска, что они отрастут снова. Вместо рук из тряпья торчали у обоих сизые культяпки, как и у старца Епифания, и то злодейство произвели с ними уже тут, в Пустозерске, чтобы не молились двуперстно. Лишь одному Аввакуму сестра покойного государя Ирина Михайловна вымолила особую милость — остаться при языке и руках; к тому же царю был по душе слог Аввакума, он чтил его редкий дар.
Соузники прислонились к Аввакуму, заныли, как сирые нищие, им безъязыко вторил инок Епифаний, и протопоп не прерывал их заунывного воя — пусть выплачутся, пусть изойдут слезой, может, легче примут предсмертные муки.
Шевелилась, гудела за тыном темная, беспокойная, как море, толпа, оттуда послышался чей-то истошный вскрик и заупокойные причитания, стрельцы побежали
туда, чтобы унять плакальщиц, вырвать из гущи кликуш, пригрозить, что разгонят всех, если не будут стоять недвижно и молиться шепотом...
Аввакум обнял за плечи дьяка и попа, инок заковылял сам, без поддержки, и они неспешно потянулись к срубу, часто останавливаясь и передыхая, и снова пролагали тропку в мягком рассыпчатом снегу, тропу к своей Голгофе.
— Кресты не отняли у вас?— сурово спросил Аввакум, и соузники замотали головами, мыкнули, он успокоился и поглядел на них с нежностью.— А огня не бойтесь, огонь очищает, и боль та будет последней... Мы мученики Христовы, и души наши чисты...
Снег легко оседал под онучами, перевитыми веревочками, стреляя в глаза синими, красными искрами, переливался, вызывая слезу и резь; перед мутным взором начинали мельтешить темные хлопья, будто черный снег, не оседая, плавал в воздухе. Но небо было чистым и голубым, непостижимо безбрежным, и глаза, привыкнув к свету, омывшись слезой, уже не зрели летучих черных снежинок. Открылся заново и слух, и Аввакум услышал, как звенела поблизости капель, щебетали залетевшие на сруб воробьи.
Еще могутный и кряжистый, он держался на ногах крепче соузников, вел их, неуклонно приближаясь к белому срубу; следом, в некотором отдалении, брели капитан, воевода и стрелецкий десятник.
«Наконец-то сподобил Господь,— вышептывая про себя молитву, в радостном упоении шептал Аввакум.— Наступил и мой черед... Как хорошо, что братия мои во Христе виснут на мне. Я им опора и поводырь, без меня им бы тяжко дотащиться до смертного ложа; шагнуть в огонь нелегко, даже ведая, что принимаешь мученический венец и входишь во врата рая...»
Вчера вечером, перед сном, засветив огарок, Аввакум молился истово, до пота, и никогда еще так не ликовала его душа в предчувствии нынешнего счастливого дня, когда он войдет чистым в огненную купель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169