Однако сумасбродства государя не кончались. На второй день пиршество продолжалось в доме обчекрыженного генералиссимуса Шеина. Ему в утешение царские карлики и любимый шут Тургенев под хохот и улюлюканье отхватывали бороды всем приглашенным. Непонятно было только одно — отчего регочут люди: от страха ли или полоумной истерической веселости, которая явилась вслед за безнадежностью? Карлики отстригали бороды играючи, потешаясь, иной раз прихватывая с густой растительностью и живое мясо, и по скулам, прикрытым от стыда, текла сквозь пальцы кровь. Те, кого постриг сам государь, почитали за милость, что они обесчещены руками царя, а не руками карликов и шута... Кто-то в отчаянии напомнил Петру о послании патриарха Андриана, в котором духовный владыко убеждал свою паству, что брадобритие есть еретический обычай, и тот, кто возьмет на свою душу такой грех, кто прельстится сим искушением, будет отвечать перед Господом. Но Петр дурашливо отмахнулся от слезных молений и, глумливо похохатывая, сказал, что перед Страшным судом предстанут все, но за иные деяния, а что касается патриарха, то пусть он лучше не перечит воле государя, а то и сам лишится бороды! Пусть учит своих попов и монахов, а в мирские дела не суется, не его то дело...
Дня через три на вечере у фаворита Лефорта государь любовался бритым обществом — те, кого карлики не успели постричь, сами отмахнули метелки бород, и Петр был доволен: наука пошла на пользу. Правда, для полного сходства с Европой явно чего-то не хватало, и уже к концу вечера он знал — надобно всем обрядиться в иноземное платье. Хватит ему быть белой во
роной среди бояр, щеголять в немецком кафтане и треугольной шляпе. Пусть и они натянут на себя новые мундиры и белоснежные парики, гляди и перестанут шипеть из подворотни, как гуси, пройдет охота злобиться на все чужеземное, колоть ему глаза немцами.
С боярами и царедворцами сладить было нетрудно, эти держались за вотчины, богатство, чины, тешили самолюбие тем, что находились среди избранных, тяжелее было постричь на иностранный манер всю Русь — с холопами и смердами, с торговыми людьми требовалось поступать с оглядкой, разозлить, оттолкнуть их опасно. А ну как разбегутся по лесам, ударятся — как бывало не раз — за пределы державы, с кого тогда брать поборы, где взять рати, чтобы отбиваться от самонадеянного и удачливого в войнах Карла XII, короля шведского?.. И Петр надумал брать деньгу за бороду у каждого, кто везет в город припасы на рынок. С купцов брал сотню рублей за год, а расколыцикам, как самым супротивным, положил специальный оклад. Хотят носить свою дремучую красу, пусть расплачиваются.
Пока государь куражился над боярами, Лешуков терзал себя догадками — неужели государя и на самом деле подменили паскудным и злым ненавистником всего русского? Как же тогда служить такому оборотню верой и правдой? Нет, уйти, бежать куда глаза глядят, пока не поздно.
Но стрижка бород была лишь началом. Не прошло и недели, как по Белому городу и Земляному застучали топоры и стали подниматься виселицы. Появились они и у Новодевичьего монастыря, у съезжих изб, где недавно колобродили, готовя свой заговор, стрельцы. Петр, недовольный первым розыском, повелел начать его сызнова. И вот потянулись в Преображенское телеги со стрельцами, скованными железом, а во всех четырнадцати застенках опять начались пытки. Патриарх Андриан, пытаясь остановить государя, поднял икону богородицы и пешком направился в Преображенское молить о помиловании опальных, но Петр встретил его гневным окриком: «К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на свое место! Быть может, я больше тебя почитаю Бога и пресвятую его матерь. Я исполняю свою обязанность и делаю богоугодное дело, когда защищаю народ и казню злоумышленников». И, показав патриарху спину, ушел в застенок допрашивать бунтовщиков.
Лешуков, спрятавшись за угол сруба, впервые увидел тогда государя после долгого отсутствия — одетого в обычный мундир из темно-серого сукна, в жилет из тафты, серые шерстяные чулки, заштопанные выше пяток, в грубых башмаках с толстыми подошвами, на высоких каблуках. Живот его стягивал пояс с медной пряжкой, на голове торчала скомканная шляпа-треуголка. Он пронесся мимо, почти в пяти шагах от Лешукова, опахнув его ветром нетерпеливого бега, и уже из глубины застенка донесся его наводящий ужас голос: «Я покараю вероломство своих подданных!— Голос сорвался на визг.— Покараю казнью, достойной их деяния! Я выведу это змеиное племя, вырву с корнем, чтобы оно больше не плодилось!»
Лешуков узнал, что царь сам составлял опросные листы, бешено орал на пытках, выкатывая белки глаз, которые в свете огней многим казались кровавыми. По его знаку стрельцов бросали на жаровни, на раскаленные угли. Кожа сразу начинала шипеть, человек корчился от адской боли, выл подобно зверю, прежде чем окунался в обморочную тьму. Его окатывали водой, над ним мудрили медики, и, когда стрелец приходил в себя, его вскидывали на дыбу, снова коптили над огнем, пока не добивались признания. Государь не брезговал пыточной работой, не уступал в жестокости заплечных дел мастерам, вел себя так, словно имел дело не с людьми, а с бревнами на верфях, где показывал сноровку и удаль. В день первой казни Петр попросил у палача топор и, засучив рукава и надсадно крякнув, раз за разом отсек головы пятерым стрельцам, спихнув их ногой с залитой кровью плахи.
Длинный обоз с сидевшими на телегах мятежниками растянулся аж до самых Покровских ворот, где должна была совершиться большая казнь. Телеги заскрипели, в каждой качались по два стрельца, связанных друг с другом; они держали в руках по зажженной свече, пламя клонилось, трепетало на слабом ветру, горячий воск обжигал пальцы, но потрясенные стрельцы не чуяли боли — за телегами, исступленно и надрывно крича, тащились, плелись, бежали жены, матери и дети: вой их был страшнее казни. На площади, перед воротами, парализованная страхом, гудела толпа, люди плакали и молились, но не роптали, бросая оторопелые взгляды на царя и приглашенных на кровавое зрелище иноземных послов. Государь нарядился в зеленый мундир
полковника Преображенского полка, пошитый из тонкого голландского сукна. По краям мундира шел золотой галун, с ним соперничали в блеске медные, ярко начищенные пуговицы. У бедра государя покачивалась небольшая шпага в черных ножнах с медным обшивом. Стрельцам зачитали указ и начали поочередно подводить к плахам, где стояли бородатые палачи в красных рубахах. В знак особой милости им оставили бороды.
На третьей казни государь повелел каждому из своего окружения отсечь хотя бы по одной голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169