.. Каратели лютовали на этот раз особенно жестоко — одного мужика, сбежавшего раньше, вывели за околицу и расстреляли на глазах притихшей толпы, другого раздели до исподнего, привязали за ноги к саням и потащили по первому снегу через все село, разряжая наганы в окровавленное тело с рыжей головой, мотавшейся по заледеневшим рубцам дороги.
Слепая злоба вызвала ответную ненависть — мужики сколачивали партизанские отряды, одним из таких отрядов командовал для Савва, брат отца. В селе появлялись то колчаковцы, мстившие всем, кто оказывал непослушание, то снова семеновцы, а затем невесть откуда понаехали узкоглазые, чуть похожие на бурят, японцы, дышавшие бешеной ненавистью, и уж совсем было невдомек, откуда, хоть и в малом числе, свалились точно с неба американцы, жившие, по понятиям хонхолойских мужиков, где-то на другом краю света. Этим-то что понадобилось рыскать в наших краях? И все запуталось так, что невозможно было уразуметь, кто с кем воюет и за что. Село обезлюдело настолько, что брать в солдаты было уже некого, но зато было еще кого грабить и насиловать и заставлять работать на себя. По любому приказу, по первому окрику мужики снаряжали подводы, ехали иной раз на верную смерть. Так в один из японских наездов погиб и мой дед Леон Терентьевич, мамин отец. Ему велели везти японское снаряжение, но обоз угодил в засаду и чья-то шальная пуля сразила деда. Накануне его гибели мама видела странный сон — будто подъехала к воротам подвода, крытая зеленым японским сукном, а она выбежала к калитке, отдернула край сукна, и прямо из-под ее рук, хлопая крыльями, вырвались три белых гуся, взмыв в поднебесье. На другое утро, раным-рано, у наших ворот и на самом деле тихо остановилась подвода, и маму будто толкнуло в сердце — она выскочила полуодетая и босая на снег, дернула за край зеленого сукна и увидела мертвого отца. Вскрикнув, она как подкошенная упала тут же около саней-розвальней, проваливаясь в глубокий обморок...
Месяц спустя, как увели моего отца, мама получила письмо от него, одно-единственное,— видно, кто-то из добрых людей подобрал конверт на полотне железной дороги и бросил в почтовый ящик. Отец был неграмотен, и за него писал кто-то другой, письмо было короткое и скупое на подробности: сообщал, что их везут, как арестантов, в наглухо закрытых вагонах, кормят не досыта, а главное, везут неведомо куда...
Как уж повелось у семейских издавна — женились и выходили замуж рано — мать моя вышла на семнадцатом году, когда жениху было восемнадцать, да и вышла не по любви, как годы спустя откровенничала она, а потому что «нужда заставила». Маленькая Еленка осталась без матери едва ей исполнилось девять лет, и, хотя была не круглой сиротой, доля ей выпала сиротская и лихая по невзгодам и детским обидам. Отец ее женился на женщине вздорной, нерадивой и мелочной, вышедшей за мужика с четырьмя детьми и приведшей в семью свою пятую девчонку. И то ли замучила ее вдовья судьба, то ли от природы она была недобрая, но она вымещала злобу лишь на падчерице, не оставляя девочку без постоянных упреков и придирок. Еленка боялась пожаловаться отцу, убегала на кладбище, падала на поросший травой могильный холмик, изливалась в жалобах, захлебываясь слезами. Мачеха каким- то путем узнавала, куда бегала падчерица, и злая слюна так и летела с ее тонких бескровных губ. Еленка лезла из последних сил, чтобы угодить ей,— мыла полы, стирала, носила тяжелые ведра от колодца, ходила полоскать белье в проруби на речке, в те дни красные от студеной воды руки ее такая сводила боль, что темнело в глазах. В десять лет ее заставили пахать сохою, и, хотя та работа была непосильна ей, она не перечила, не отказывалась. Самое тяжкое было одолеть поворот на загоне, выдернуть соху из земли и направить на новый след, и тут Еленка брала концы ручек на грудь, напрягалась и, выхватив соху, заносила ее в сторону. Если лошадь вдруг останавливалась, Еленка натыкалась коленями на росу, отчего ноги ее всегда были в синяках и кровоподтеках... Подрастая, она уже тянула на себе все работы по дому, но мачеха не унималась, по- прежнему приставала с любой безделицей, Корила и понукала, ровно скотину...
Однако время брало свое — Еленка взрослела, становилась пригожей, или, как любили говорить семейские, «бравой», и, хотя была небольшого росточку, зато удалая во всем — ив работе, и в играх, и в песнях. Она отпрашивалась у отца на гулянки, и он, вздыхая, отпускал ее, зная, что дочка не засидится в девках, что она приглянется парням и ему придется распроститься с нею не сегодня завтра. На гулянках на Еленку заглядывались многие парни, но ей приглянулся Силантий Яранцев, или, по-уличному, Яронец, а проще того — Силка. Да и сам парень льнул к ней, норовил лишнюю минуту побыть наедине, обещал жениться, вызволить из-под власти злой мачехи, но отец Силантия отмахивался от просьбы сына, не торопился его женить, обещая туманно свадьбу на будущий год. Но Еленке стало уже невмоготу выносить измывательства, она готова была выскочить за первого попавшегося парня, лишь бы поскорее отвязаться от мачехи. Тут и подвернулся ей ловкий и бойкий на слова Логгин Мальцев, по-уличному — Лога. Стоило ей явиться на посиделки, как он был тут как тут, не давал ей прохода и, подойдя, властно брал ее за платок под подбородком — так было принято,— и уводил в сени, клялся в любви и верности. Он был не по душе Еленке, и хотя семья Мальцевых славилась на селе как работящая, не богатая, но справная, а сам отец Логгина — Аввакум Сидорович —
слыл весельчаком и гораздым на смешные выдумки, Лога казался ей не в меру хвастливым, плутоватым, а посему не очень надежным. Когда провожали партию новобранцев в армию, Лога с напускной весёлостью заносчиво выговаривал, очутившись среди цветущего хоровода девок: «Вот уйдут женихи постарше нас, тогда вы все наши будете». Еленка не утерпела и дерзко ответила: «Ты бы лучше сопли свои подбирал почаще! А на нас не заглядывайся, не про тебя честь!» Лога покраснел, но не подал вида, что принял обиду к сердцу, и уже на новой гулянке стремительно приблизился к ней и, подхватив за платок, повел за собой, и она, хоть ей было и неприятно, не противилась его воле, потому что считалось: чем больше парней будут уводить ее «играть», тем большим успехом она пользуется. Эти выводы на гулянках и посиделках, краткие свидания, тайный шепоток наедине были целомудренными, назывались «играми», и часто можно было услышать: «Он с нею играет уже третий год», что значило — ухаживает. Выйдя в сени, если дело было на посиделках, или отойдя в сторонку, парень мог решиться полуобнять девушку. Не имея права никому отказать в доверительной беседе, девушка вела себя достойно и говорила парню правду:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Слепая злоба вызвала ответную ненависть — мужики сколачивали партизанские отряды, одним из таких отрядов командовал для Савва, брат отца. В селе появлялись то колчаковцы, мстившие всем, кто оказывал непослушание, то снова семеновцы, а затем невесть откуда понаехали узкоглазые, чуть похожие на бурят, японцы, дышавшие бешеной ненавистью, и уж совсем было невдомек, откуда, хоть и в малом числе, свалились точно с неба американцы, жившие, по понятиям хонхолойских мужиков, где-то на другом краю света. Этим-то что понадобилось рыскать в наших краях? И все запуталось так, что невозможно было уразуметь, кто с кем воюет и за что. Село обезлюдело настолько, что брать в солдаты было уже некого, но зато было еще кого грабить и насиловать и заставлять работать на себя. По любому приказу, по первому окрику мужики снаряжали подводы, ехали иной раз на верную смерть. Так в один из японских наездов погиб и мой дед Леон Терентьевич, мамин отец. Ему велели везти японское снаряжение, но обоз угодил в засаду и чья-то шальная пуля сразила деда. Накануне его гибели мама видела странный сон — будто подъехала к воротам подвода, крытая зеленым японским сукном, а она выбежала к калитке, отдернула край сукна, и прямо из-под ее рук, хлопая крыльями, вырвались три белых гуся, взмыв в поднебесье. На другое утро, раным-рано, у наших ворот и на самом деле тихо остановилась подвода, и маму будто толкнуло в сердце — она выскочила полуодетая и босая на снег, дернула за край зеленого сукна и увидела мертвого отца. Вскрикнув, она как подкошенная упала тут же около саней-розвальней, проваливаясь в глубокий обморок...
Месяц спустя, как увели моего отца, мама получила письмо от него, одно-единственное,— видно, кто-то из добрых людей подобрал конверт на полотне железной дороги и бросил в почтовый ящик. Отец был неграмотен, и за него писал кто-то другой, письмо было короткое и скупое на подробности: сообщал, что их везут, как арестантов, в наглухо закрытых вагонах, кормят не досыта, а главное, везут неведомо куда...
Как уж повелось у семейских издавна — женились и выходили замуж рано — мать моя вышла на семнадцатом году, когда жениху было восемнадцать, да и вышла не по любви, как годы спустя откровенничала она, а потому что «нужда заставила». Маленькая Еленка осталась без матери едва ей исполнилось девять лет, и, хотя была не круглой сиротой, доля ей выпала сиротская и лихая по невзгодам и детским обидам. Отец ее женился на женщине вздорной, нерадивой и мелочной, вышедшей за мужика с четырьмя детьми и приведшей в семью свою пятую девчонку. И то ли замучила ее вдовья судьба, то ли от природы она была недобрая, но она вымещала злобу лишь на падчерице, не оставляя девочку без постоянных упреков и придирок. Еленка боялась пожаловаться отцу, убегала на кладбище, падала на поросший травой могильный холмик, изливалась в жалобах, захлебываясь слезами. Мачеха каким- то путем узнавала, куда бегала падчерица, и злая слюна так и летела с ее тонких бескровных губ. Еленка лезла из последних сил, чтобы угодить ей,— мыла полы, стирала, носила тяжелые ведра от колодца, ходила полоскать белье в проруби на речке, в те дни красные от студеной воды руки ее такая сводила боль, что темнело в глазах. В десять лет ее заставили пахать сохою, и, хотя та работа была непосильна ей, она не перечила, не отказывалась. Самое тяжкое было одолеть поворот на загоне, выдернуть соху из земли и направить на новый след, и тут Еленка брала концы ручек на грудь, напрягалась и, выхватив соху, заносила ее в сторону. Если лошадь вдруг останавливалась, Еленка натыкалась коленями на росу, отчего ноги ее всегда были в синяках и кровоподтеках... Подрастая, она уже тянула на себе все работы по дому, но мачеха не унималась, по- прежнему приставала с любой безделицей, Корила и понукала, ровно скотину...
Однако время брало свое — Еленка взрослела, становилась пригожей, или, как любили говорить семейские, «бравой», и, хотя была небольшого росточку, зато удалая во всем — ив работе, и в играх, и в песнях. Она отпрашивалась у отца на гулянки, и он, вздыхая, отпускал ее, зная, что дочка не засидится в девках, что она приглянется парням и ему придется распроститься с нею не сегодня завтра. На гулянках на Еленку заглядывались многие парни, но ей приглянулся Силантий Яранцев, или, по-уличному, Яронец, а проще того — Силка. Да и сам парень льнул к ней, норовил лишнюю минуту побыть наедине, обещал жениться, вызволить из-под власти злой мачехи, но отец Силантия отмахивался от просьбы сына, не торопился его женить, обещая туманно свадьбу на будущий год. Но Еленке стало уже невмоготу выносить измывательства, она готова была выскочить за первого попавшегося парня, лишь бы поскорее отвязаться от мачехи. Тут и подвернулся ей ловкий и бойкий на слова Логгин Мальцев, по-уличному — Лога. Стоило ей явиться на посиделки, как он был тут как тут, не давал ей прохода и, подойдя, властно брал ее за платок под подбородком — так было принято,— и уводил в сени, клялся в любви и верности. Он был не по душе Еленке, и хотя семья Мальцевых славилась на селе как работящая, не богатая, но справная, а сам отец Логгина — Аввакум Сидорович —
слыл весельчаком и гораздым на смешные выдумки, Лога казался ей не в меру хвастливым, плутоватым, а посему не очень надежным. Когда провожали партию новобранцев в армию, Лога с напускной весёлостью заносчиво выговаривал, очутившись среди цветущего хоровода девок: «Вот уйдут женихи постарше нас, тогда вы все наши будете». Еленка не утерпела и дерзко ответила: «Ты бы лучше сопли свои подбирал почаще! А на нас не заглядывайся, не про тебя честь!» Лога покраснел, но не подал вида, что принял обиду к сердцу, и уже на новой гулянке стремительно приблизился к ней и, подхватив за платок, повел за собой, и она, хоть ей было и неприятно, не противилась его воле, потому что считалось: чем больше парней будут уводить ее «играть», тем большим успехом она пользуется. Эти выводы на гулянках и посиделках, краткие свидания, тайный шепоток наедине были целомудренными, назывались «играми», и часто можно было услышать: «Он с нею играет уже третий год», что значило — ухаживает. Выйдя в сени, если дело было на посиделках, или отойдя в сторонку, парень мог решиться полуобнять девушку. Не имея права никому отказать в доверительной беседе, девушка вела себя достойно и говорила парню правду:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169