После передыха и еды принялись за вторую землянку...
Авим работал наравне со всеми, радуясь, что семейские посчитали его за взрослого мужика, хотя ему накатывал только пятнадцатый; он кидал лопату за лопатой, обливаясь потом, радуясь и веселея душой с каждым взмахом...
Смутное и тревожное чувство испытываю я, закончив часть как бы завещанного далекими предками труда: есть и неуверенность в себе, и понимание, что выбранная мною цель еще далека, хотя и немалый отрезок дороги остался позади; я вместе с родичами добрался, наконец, до отведенного нам судьбой места, где они положат основание селу и назовут его Хонхолоем. Душа моя по-прежнему печальна и напряжена, и нет во мне глубокого удовлетворения, которое служит источником радости. Но самое главное, конца пути я еще не вижу, а сил уже осталось немного — на семьдесят первом году жизни я более, чем прежде, ощущаю груз лет, а брести нужно еще в даль бесконечную...
Я хорошо помню солнечное утро, когда проснулся в горенке тети Паши, увидел прикнопленную к стене репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и, влекомый призывным жестом неистовой старообрядки, побежал за ее розвальнями и скоро очутился в далеком прошлом, на распутье, пытаясь раскопать корни нашего старообрядческого рода, постичь его тайну.
В Новом Загане каждое утро я усаживаю своих теток за стол, прошу жену вести записи их рассказов, изредка включаю магнитофон и с дотошливой настойчивостью выспрашиваю теток, чтобы не потерять ни одной драгоценной крупицы, что хранит их память, чтобы не осталось позабытой ни одна ветвь нашего рода... Все мне кажется интересным, даже немудрящие присказки и поговорки, и были, перешедшие в легенды, и даже то, что об одном и том же тети вспоминают по-разному, высветляя прошлое светом личного разумения...
В тот год стояла на редкость прозрачная осень, с холодными заморозками по утрам; порыжелую траву ометывал иней, но, едва показывалось солнце, тут же таял; плавали в воздухе шелковистые паутины бабьего лета; на одинокой яблоне-райке в садике трепыхались редкие золотисто-малиновые листья, краснели тугие, похожие на крупную вишню, плоды, очень кислые на вкус. Вокруг яблони торчали пять ульев, но пчелы не вылетали уже за взятком. Изредка выползая на лоток и погревшись на солнышке, они карабкались назад в улей.
Однажды, перед тем как расспрашивать теток, я прошелся с дядей Маркелом по усадьбе, посмотрел
его хозяйство, которое он обещал мне показать давно. Мы побывали на огороде, где еще сидели в земле голубоватые кочаны капусты, на участке за огородом, с которого дядя снял уже второй укос травы; зачерпнули бадью воды из колодца и попили прямо через мокрый край, до ноющей боли в зубах; заглянули в сарай — там похрюкивал грязный кабанчик Борька, обещанный мне когда-то тетей Пашей как будущий гостинец. Поросенок очумело кинулся нам под ноги, чуть не сбил меня, но дядя урезонил его, почесав бок и лопушистое ухо, и этого было вполне достаточно, чтобы Борька завалился в грязь и начал блаженно постанывать от удовольствия. Щелкнув замком, дядя ввел меня в невысокий амбарчик с тремя ступеньками. За дверьми открылись два ларя, доверху наполненные мукой, на полках лежали бруски сала, чуть ржавые от крупной соли, которыми они были обметаны, в углу стояли бидоны с медом; с желтоватой балки под крышей амбарчика свисали связки сушеного мяса. За избой, открыв западню, дядя заставил меня слазить в погребок, где уже были заготовлены на зиму всякие соленья: бочки огурцов, помидоров, квашеной капусты, банки с молотой черемухой и вареньем. Дядя Маркел был по-мужицки запаслив и очень гордился тем, что живет в полном достатке.
— А вы, Маркел Аввакумович, в колхозе-то когда-нибудь работали?
— Да поначалу, как туда загоняли, я тоже подался со всеми, а потом поглядел-поглядел и такое соображение сделал — порядку в том колхозе пока дождешься, помереть успеешь, потому как собрались вместе Тюха- Матюха да Колупай с братом... Ну и я, значит, пошел на хитрость...
— Какую хитрость?
— Прослышал, что вербуют на лесозаготовки, и враз догадался — это дело по мне! Отмантулил я на тех заготовках года три с полтиной, такую тягу ворочал — не приведи господь,— грыжу мог нажить, но с годами вышло мне послабление и определили меня в лесные объездчики... Ну тут я уж был хозяин самому себе... Никто глаза мне не колол, что я роблю не для обчества. Закон сполнял строго, и мине боялись... Теперя можно признаться, дело давнее...
— А что значит «строго»? Штрафовали людей за недозволенные порубки?
— А это уж кому как пофартит,— широко осклабился дядя Маркел, показывая редкие зубы.— Ежели по третьему разу поймаю и мужик, по сути, в разум не вошел, подвожу его под акт. Пускай суд разбирает, как его наказать. А кто попервости попадется — смажу разок по сопатке и пытаю: «Будешь еще фулиганить и лес портить?» Нет, дескать, больше не буду, черт попутал, простите! Ну тогда иди своей дорогой и другим закажи, чтобы с топором в лесу не гуляли!..
— Выходит, вы били людей, дядя Маркел?
— Не бил, а учил!— посуровел дядя Маркел, и переносье его прорезала глубокая морщинка.— Ежели бы я характер свой показывал, стало быть, ндрав свой,— а я по справедливости! Тот, кому я наотмашь дал, ведь спасибо мне в душе говорил — я же мог его или под статью подогнать, или под штраф немалый...
— И никто ни разу на вас не жаловался?
— Чудак человек! Рази я без причины лупил? За дело! А раз за дело, то он должон, выходит, на себя жаловаться, а не на меня! Кто ж не возрадуется, ежели заместо решетки или штрафа только по роже схлопотал? Не-е-ет, Логгинович, с нашим народом по-другому нельзя! Ежели кто слова не понимает и совесть в землю зарыл, он слушается только силу... Без того может человек избаловаться вконец. С ним тогда никакого сладу не будет...
— А если с вами кто так поступит?— допытывался я.— Возьмет и даст вам затрещину?
— Нет, я себя до того не доводил, чтоб меня кулаком учили,— гордо ответил Маркел.— Но ежели кто смажет за дело, то я не против... Тут никакой обиды быть не может. Что заслужил, то и получай, я так по- лимаю...
— Вы, конечно, давно на пенсии?
— Я хоть и вышел на пензию, но без дела не сижу... Весной колхоз попросил, я им грабли делал, черенки для вил и лопат, в прошлом годе сани сладил добрые... Отчего не помочь, если у людей нужда, а у меня и руки целые и соображение имеется.
Я смотрел на дядю Маркела и откровенно недоумевал. Может быть, он посмеивается надо мной? Но нет, в лице дяди не было и тени ухмылки, и было ясно, что он на самом деле верил в принцип обучения с помощью зуботычин: дали тебе по физии — иди и думай, за что тебя приложили. Не поймешь, со временем еще получишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Авим работал наравне со всеми, радуясь, что семейские посчитали его за взрослого мужика, хотя ему накатывал только пятнадцатый; он кидал лопату за лопатой, обливаясь потом, радуясь и веселея душой с каждым взмахом...
Смутное и тревожное чувство испытываю я, закончив часть как бы завещанного далекими предками труда: есть и неуверенность в себе, и понимание, что выбранная мною цель еще далека, хотя и немалый отрезок дороги остался позади; я вместе с родичами добрался, наконец, до отведенного нам судьбой места, где они положат основание селу и назовут его Хонхолоем. Душа моя по-прежнему печальна и напряжена, и нет во мне глубокого удовлетворения, которое служит источником радости. Но самое главное, конца пути я еще не вижу, а сил уже осталось немного — на семьдесят первом году жизни я более, чем прежде, ощущаю груз лет, а брести нужно еще в даль бесконечную...
Я хорошо помню солнечное утро, когда проснулся в горенке тети Паши, увидел прикнопленную к стене репродукцию картины Сурикова «Боярыня Морозова» и, влекомый призывным жестом неистовой старообрядки, побежал за ее розвальнями и скоро очутился в далеком прошлом, на распутье, пытаясь раскопать корни нашего старообрядческого рода, постичь его тайну.
В Новом Загане каждое утро я усаживаю своих теток за стол, прошу жену вести записи их рассказов, изредка включаю магнитофон и с дотошливой настойчивостью выспрашиваю теток, чтобы не потерять ни одной драгоценной крупицы, что хранит их память, чтобы не осталось позабытой ни одна ветвь нашего рода... Все мне кажется интересным, даже немудрящие присказки и поговорки, и были, перешедшие в легенды, и даже то, что об одном и том же тети вспоминают по-разному, высветляя прошлое светом личного разумения...
В тот год стояла на редкость прозрачная осень, с холодными заморозками по утрам; порыжелую траву ометывал иней, но, едва показывалось солнце, тут же таял; плавали в воздухе шелковистые паутины бабьего лета; на одинокой яблоне-райке в садике трепыхались редкие золотисто-малиновые листья, краснели тугие, похожие на крупную вишню, плоды, очень кислые на вкус. Вокруг яблони торчали пять ульев, но пчелы не вылетали уже за взятком. Изредка выползая на лоток и погревшись на солнышке, они карабкались назад в улей.
Однажды, перед тем как расспрашивать теток, я прошелся с дядей Маркелом по усадьбе, посмотрел
его хозяйство, которое он обещал мне показать давно. Мы побывали на огороде, где еще сидели в земле голубоватые кочаны капусты, на участке за огородом, с которого дядя снял уже второй укос травы; зачерпнули бадью воды из колодца и попили прямо через мокрый край, до ноющей боли в зубах; заглянули в сарай — там похрюкивал грязный кабанчик Борька, обещанный мне когда-то тетей Пашей как будущий гостинец. Поросенок очумело кинулся нам под ноги, чуть не сбил меня, но дядя урезонил его, почесав бок и лопушистое ухо, и этого было вполне достаточно, чтобы Борька завалился в грязь и начал блаженно постанывать от удовольствия. Щелкнув замком, дядя ввел меня в невысокий амбарчик с тремя ступеньками. За дверьми открылись два ларя, доверху наполненные мукой, на полках лежали бруски сала, чуть ржавые от крупной соли, которыми они были обметаны, в углу стояли бидоны с медом; с желтоватой балки под крышей амбарчика свисали связки сушеного мяса. За избой, открыв западню, дядя заставил меня слазить в погребок, где уже были заготовлены на зиму всякие соленья: бочки огурцов, помидоров, квашеной капусты, банки с молотой черемухой и вареньем. Дядя Маркел был по-мужицки запаслив и очень гордился тем, что живет в полном достатке.
— А вы, Маркел Аввакумович, в колхозе-то когда-нибудь работали?
— Да поначалу, как туда загоняли, я тоже подался со всеми, а потом поглядел-поглядел и такое соображение сделал — порядку в том колхозе пока дождешься, помереть успеешь, потому как собрались вместе Тюха- Матюха да Колупай с братом... Ну и я, значит, пошел на хитрость...
— Какую хитрость?
— Прослышал, что вербуют на лесозаготовки, и враз догадался — это дело по мне! Отмантулил я на тех заготовках года три с полтиной, такую тягу ворочал — не приведи господь,— грыжу мог нажить, но с годами вышло мне послабление и определили меня в лесные объездчики... Ну тут я уж был хозяин самому себе... Никто глаза мне не колол, что я роблю не для обчества. Закон сполнял строго, и мине боялись... Теперя можно признаться, дело давнее...
— А что значит «строго»? Штрафовали людей за недозволенные порубки?
— А это уж кому как пофартит,— широко осклабился дядя Маркел, показывая редкие зубы.— Ежели по третьему разу поймаю и мужик, по сути, в разум не вошел, подвожу его под акт. Пускай суд разбирает, как его наказать. А кто попервости попадется — смажу разок по сопатке и пытаю: «Будешь еще фулиганить и лес портить?» Нет, дескать, больше не буду, черт попутал, простите! Ну тогда иди своей дорогой и другим закажи, чтобы с топором в лесу не гуляли!..
— Выходит, вы били людей, дядя Маркел?
— Не бил, а учил!— посуровел дядя Маркел, и переносье его прорезала глубокая морщинка.— Ежели бы я характер свой показывал, стало быть, ндрав свой,— а я по справедливости! Тот, кому я наотмашь дал, ведь спасибо мне в душе говорил — я же мог его или под статью подогнать, или под штраф немалый...
— И никто ни разу на вас не жаловался?
— Чудак человек! Рази я без причины лупил? За дело! А раз за дело, то он должон, выходит, на себя жаловаться, а не на меня! Кто ж не возрадуется, ежели заместо решетки или штрафа только по роже схлопотал? Не-е-ет, Логгинович, с нашим народом по-другому нельзя! Ежели кто слова не понимает и совесть в землю зарыл, он слушается только силу... Без того может человек избаловаться вконец. С ним тогда никакого сладу не будет...
— А если с вами кто так поступит?— допытывался я.— Возьмет и даст вам затрещину?
— Нет, я себя до того не доводил, чтоб меня кулаком учили,— гордо ответил Маркел.— Но ежели кто смажет за дело, то я не против... Тут никакой обиды быть не может. Что заслужил, то и получай, я так по- лимаю...
— Вы, конечно, давно на пенсии?
— Я хоть и вышел на пензию, но без дела не сижу... Весной колхоз попросил, я им грабли делал, черенки для вил и лопат, в прошлом годе сани сладил добрые... Отчего не помочь, если у людей нужда, а у меня и руки целые и соображение имеется.
Я смотрел на дядю Маркела и откровенно недоумевал. Может быть, он посмеивается надо мной? Но нет, в лице дяди не было и тени ухмылки, и было ясно, что он на самом деле верил в принцип обучения с помощью зуботычин: дали тебе по физии — иди и думай, за что тебя приложили. Не поймешь, со временем еще получишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169