.. По городу зубцов много, всех вас перевешают...» Монаха схватили в приказ, пытали, а сняв с плахи, били кнутом, вырезали язык и сослали в Азов на каторгу... За ним угодил в приказ посадский человек Михайло Большаков. Он шил у портного саксонскую шубу и, начав примеривать ее, плюнул и крикнул в сердцах: «Кто это платье завел? Того бы я повесил!» При расчете Большаков поругался с портным, и тот на него донес. Посадский человек очутился на дыбе и, хотя говорил, что имел ввиду не государя, а немцев, был забит до смерти и умер после второй пытки... И затем на диво Лешукову объявился в тайном приказе нижегородский посадский человек Андрей Иванов; он вышел к Красному крыльцу и заявил, что за ним «государево дело». Уж на что был привычен ко всему пыточных дел мастер Федор Юрьевич Ромодановский, но и он не поверил своим ушам, когда перед ним предстал Андрей Иванов, русоволосый мужик, с простецким, бесхитростным лицом, лишенным всякого лукавства.
— Пришел я извещать государю,— степенно, не торопясь поведал Андрей,— что он разрушает веру христианскую, велит бороды брить, платье носить немецкое и табак тянуть... О брадобритии было ране писано, и про иноземное платье тож — кто станет его носить, тот будет проклят... Где про то написано, того не знаю, потому что грамоте не умею. А кто табак тянет и пьет, тем в старые годы носы резали...
— Да ты, братец, в своем ли уме?— уставился на него красными с похмелья глазами Ромодановский.— Ты что, с изветом на самого государя явился?
— Я пришел для того, чтоб государь все то греховное повелел отменить. Иначе всем погибель...
— Но ты же за сию предерзость головой ответишь!
— О том я тоже думал и решил пострадать за веру христианскую...
— Есть ли у тебя отец духовный?— приходя в немалое замешательство, спросил Ромодановский.
— Отец духовный есть, в Нижнем Новгороде на верхнем посаде, церкви великомученицы Варвары поп Иван Маркелов...
— Бывал ли ты на исповеди?
— На исповеди у него был и святых тайн причащался в великий пост...
— Знаешься ли ты с раскольниками? Не они ли тебя навели на этот злонамеренный поступок?
— С раскольщиками не знаюсь, ни в лесах их, ни в пустынях не бывал, и в молельнях тоже...
— Тогда придется тебя, братец, попытать,— злясь неведомо на кого, прикрикнул Ромодановский.— На дыбе скажешь, кто тебя подослал с изветом...
— Воля ваша, пытайте,— спокойно и с видимым достоинством ответил Андрей Иванов.— Но токмо зря мне не верите... Я сущую правду вам говорю — пришел я обличать государя сам собою, и никто меня не подсылывал...
Дивились и Ромодановский, и те, кто пытал его, потому что было в этом мужике что-то от того бесстрашия, что дается в жизни одним святым, почему и виделся им Андрей Иванов не земным, грешным человеком, а избранником Божьим.
Лешуков, узнав о нем от подьячего, перекрестился, но не скорбел о нем, а как бы даже гордился, что рождаются на Руси такие люди, верные правде. Он не раз порывался пойти в застенок, поглядеть на мученика, но боялся, что не выдержит и крикнет ему славу, чтобы праведник не скончался с мыслью, что он одинок и забыт всеми. Андрея Иванова держали на пытке день и ночь, жгли огнем, вскидывали на виску, били кнутом, но он твердил все то же. Умер он в остроге, и Лешуков увидел его уже мертвым, когда ему с двумя караульными велели отвезти тело на погребение. Они выехали за город под вечер, на заросший чертополохом и полынью пустырь, где предавали земле забитых в застенке людей. Караульные сняли с телеги закутанное в рогожу тело так бережно, будто хоронили кого-то из близких. Лешуков приподнял край рогожи и увидел светлое лицо спавшего глубоким сном человека, хорошо поработавшего на пашне. Караульные вырыли могилу, осторожно опустили в нее мертвого, Лешуков кинул рыхлую горсть земли, и небольшой бугор забросали охапками тут же нарванной свежей травы... «Погребли святого человека как басурманина,— подумал Лешуков.— Никакого следа не осталось, ни креста над ним». Но почему-то это безвестье не омрачало, потому что он знал, что Андрей Иванов поселился в его памяти до конца дней... Трясясь на телеге домой, он думал об этом нижегородце, молился за упокой его души, веруя, что хоронил праведника. А вот он, Лешуков, не сумеет вымолить прощения за свои прегрешения, ежели изо дня в день творит одно зло... Бежать, бежать надо от волка, пущенного в мирную овчарню! Ведь недаром люди вышептывают злоехидно и тайно: «Которого дня государь и князь Федор Юрьевич Ромодановский крови изопьют, того дня в те часы они веселы, а которого не изопьют, и того дня им и хлеб не естся»... Но как от людоморов спрячешься? Везде сыщут, и своего, который тут насмотрелся всего и наслышался, еще пуще станут распинать, еще жесточе.
Лешуков зажал сердце в кулак, чтобы зря не трепыхалось, и уже не надеялся, что ему когда-нибудь удастся выкарабкаться из трясины. Похоже, разум его исхудал, иссох, раз сомнения совести уже не терзали его: а что, работают же другие, не взыскуют истины, принимают жизнь такой, какой пошлет Бог. Но то было самообманом, лишь издали казалось, что люди безмолвны, тихи и смиренны, а стоило чуть приглядеться, прислушаться, вызвать в ком-то ответное доверие, как начинали ползти в уши те же крамольные слова, схожие с его муторными мыслями. Ропот недовольства шел отовсюду, даже в церкви прихожане иной раз выговаривали такое, от чего волосы поднимались дыбом, хотя слова те шелестели, как сухие листья, потревоженные ветром. Иной раз ненависть хмельная и разгульная, перемешанная с матерщиной, прорывалась открыто и мстительно. Ромодановские доносчики вылавливали таких смутьянов, волокли в застенок.
Чаще всего жалобились на налоги и подати. Их развелось такое множество, что даже московские тороватые торговые люди разводили руками, не в силах запомнить названия новых даней. Брали с бань, с изб, с мельниц, с пчел, не говоря уже о поземельном, помер- ном и весчем налогах, взимали за дым из трубы, за клеймение хомутов, шапок и сапог; с извозчиков требовали поддужный; десятую долю найма — с постоялых дворов, домов, с наемных углов; с плавных судов — отвальный и привальный; брали поборы с дров, которые везли на продажу, со всего съестного — арбузов, огурцов, орехов; даже за продолбленную прорубь во льду — опричь отдельно водопойного и ледокольного. Прибыльщики, лишь бы угодить царю, который готовился к войне со шведом, изворачивались, придумывали новые тяготы, но, сколько ни собирали, ни тянули, все шло как в прорву. А когда обложили угодья, промыслы и торговлю, добрались до веры и совести — раскольников обязали платить двойной оклад за бороду и усы; с мордвы, с черемисов, татар и других некрещеных инородцев сдирали налог с каждой свадьбы, для чего учредили, будто в насмешку, «медовую» канцелярию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Пришел я извещать государю,— степенно, не торопясь поведал Андрей,— что он разрушает веру христианскую, велит бороды брить, платье носить немецкое и табак тянуть... О брадобритии было ране писано, и про иноземное платье тож — кто станет его носить, тот будет проклят... Где про то написано, того не знаю, потому что грамоте не умею. А кто табак тянет и пьет, тем в старые годы носы резали...
— Да ты, братец, в своем ли уме?— уставился на него красными с похмелья глазами Ромодановский.— Ты что, с изветом на самого государя явился?
— Я пришел для того, чтоб государь все то греховное повелел отменить. Иначе всем погибель...
— Но ты же за сию предерзость головой ответишь!
— О том я тоже думал и решил пострадать за веру христианскую...
— Есть ли у тебя отец духовный?— приходя в немалое замешательство, спросил Ромодановский.
— Отец духовный есть, в Нижнем Новгороде на верхнем посаде, церкви великомученицы Варвары поп Иван Маркелов...
— Бывал ли ты на исповеди?
— На исповеди у него был и святых тайн причащался в великий пост...
— Знаешься ли ты с раскольниками? Не они ли тебя навели на этот злонамеренный поступок?
— С раскольщиками не знаюсь, ни в лесах их, ни в пустынях не бывал, и в молельнях тоже...
— Тогда придется тебя, братец, попытать,— злясь неведомо на кого, прикрикнул Ромодановский.— На дыбе скажешь, кто тебя подослал с изветом...
— Воля ваша, пытайте,— спокойно и с видимым достоинством ответил Андрей Иванов.— Но токмо зря мне не верите... Я сущую правду вам говорю — пришел я обличать государя сам собою, и никто меня не подсылывал...
Дивились и Ромодановский, и те, кто пытал его, потому что было в этом мужике что-то от того бесстрашия, что дается в жизни одним святым, почему и виделся им Андрей Иванов не земным, грешным человеком, а избранником Божьим.
Лешуков, узнав о нем от подьячего, перекрестился, но не скорбел о нем, а как бы даже гордился, что рождаются на Руси такие люди, верные правде. Он не раз порывался пойти в застенок, поглядеть на мученика, но боялся, что не выдержит и крикнет ему славу, чтобы праведник не скончался с мыслью, что он одинок и забыт всеми. Андрея Иванова держали на пытке день и ночь, жгли огнем, вскидывали на виску, били кнутом, но он твердил все то же. Умер он в остроге, и Лешуков увидел его уже мертвым, когда ему с двумя караульными велели отвезти тело на погребение. Они выехали за город под вечер, на заросший чертополохом и полынью пустырь, где предавали земле забитых в застенке людей. Караульные сняли с телеги закутанное в рогожу тело так бережно, будто хоронили кого-то из близких. Лешуков приподнял край рогожи и увидел светлое лицо спавшего глубоким сном человека, хорошо поработавшего на пашне. Караульные вырыли могилу, осторожно опустили в нее мертвого, Лешуков кинул рыхлую горсть земли, и небольшой бугор забросали охапками тут же нарванной свежей травы... «Погребли святого человека как басурманина,— подумал Лешуков.— Никакого следа не осталось, ни креста над ним». Но почему-то это безвестье не омрачало, потому что он знал, что Андрей Иванов поселился в его памяти до конца дней... Трясясь на телеге домой, он думал об этом нижегородце, молился за упокой его души, веруя, что хоронил праведника. А вот он, Лешуков, не сумеет вымолить прощения за свои прегрешения, ежели изо дня в день творит одно зло... Бежать, бежать надо от волка, пущенного в мирную овчарню! Ведь недаром люди вышептывают злоехидно и тайно: «Которого дня государь и князь Федор Юрьевич Ромодановский крови изопьют, того дня в те часы они веселы, а которого не изопьют, и того дня им и хлеб не естся»... Но как от людоморов спрячешься? Везде сыщут, и своего, который тут насмотрелся всего и наслышался, еще пуще станут распинать, еще жесточе.
Лешуков зажал сердце в кулак, чтобы зря не трепыхалось, и уже не надеялся, что ему когда-нибудь удастся выкарабкаться из трясины. Похоже, разум его исхудал, иссох, раз сомнения совести уже не терзали его: а что, работают же другие, не взыскуют истины, принимают жизнь такой, какой пошлет Бог. Но то было самообманом, лишь издали казалось, что люди безмолвны, тихи и смиренны, а стоило чуть приглядеться, прислушаться, вызвать в ком-то ответное доверие, как начинали ползти в уши те же крамольные слова, схожие с его муторными мыслями. Ропот недовольства шел отовсюду, даже в церкви прихожане иной раз выговаривали такое, от чего волосы поднимались дыбом, хотя слова те шелестели, как сухие листья, потревоженные ветром. Иной раз ненависть хмельная и разгульная, перемешанная с матерщиной, прорывалась открыто и мстительно. Ромодановские доносчики вылавливали таких смутьянов, волокли в застенок.
Чаще всего жалобились на налоги и подати. Их развелось такое множество, что даже московские тороватые торговые люди разводили руками, не в силах запомнить названия новых даней. Брали с бань, с изб, с мельниц, с пчел, не говоря уже о поземельном, помер- ном и весчем налогах, взимали за дым из трубы, за клеймение хомутов, шапок и сапог; с извозчиков требовали поддужный; десятую долю найма — с постоялых дворов, домов, с наемных углов; с плавных судов — отвальный и привальный; брали поборы с дров, которые везли на продажу, со всего съестного — арбузов, огурцов, орехов; даже за продолбленную прорубь во льду — опричь отдельно водопойного и ледокольного. Прибыльщики, лишь бы угодить царю, который готовился к войне со шведом, изворачивались, придумывали новые тяготы, но, сколько ни собирали, ни тянули, все шло как в прорву. А когда обложили угодья, промыслы и торговлю, добрались до веры и совести — раскольников обязали платить двойной оклад за бороду и усы; с мордвы, с черемисов, татар и других некрещеных инородцев сдирали налог с каждой свадьбы, для чего учредили, будто в насмешку, «медовую» канцелярию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169