Они зачем-то начали скидывать с себя разноцветные кафтаны и, оставшись в одних малиновых рубахах, стали засучивать рукава по локоть, грозя в сторону Кремля. На ближней колокольне ударил колокол, отозвался другой, третий, тяжко простонал великий колокол на Красной площади, и Лешуков оглох от набатного звона. Толпа стрельцов красной взбаламученной рекой потекла к Кремлю, затопляя улицы и проулки, над нею, как лес, колыхались пики, вскидывались бердыши; с дерев и колоколен летело воронье, предвещая карканьем лихую беду... И Лешуков, кинув на руки полузнакомой стрельчихе свой кафтан, кинулся догонять стрельцов и влился в их бурлящий поток... Он ругался, орал не своим голосом, дурным до сипоты и хрипа, выпучивая глаза, ломая в себе страх, и скоро его волною вынесло по реке мятежа к Красному царскому крыльцу в Кремле. Кто-то из зачинщиков кричал, что лиходеи из нарышкинского семени погубили царевичей, что нужно покарать черных изменников, и получалось, что они не бунтовщики, а судьи и мстители за царевичей, и явились, чтобы спасти корону, вызволить из беды святую Русь. Лешуков, выброшенный к самым ступенькам крыльца, сначала шумел, чтобы не бросаться никому в глаза, потом просочился и застыл среди грозно дышавшего скопища людей.
На верхних ступенях Красного крыльца, полыхнув парчовой мантией, показалась дородная царица Наталья Кирилловна, она вела за руки двух царевичей; вяло ступал старший Иван, сонный и безучастный, младший же, Петр, провозглашенный государем, прыгал через ступеньки и, одной рукой держась за руку матери, другой цепляясь за складки ее мантии, особого страха, похоже, не выказывал, а с любопытством разглядывал бурливую толпу, вертел головой, жадно озирая краснолицых, бородатых мужиков, которыми он с братом повелевает.
Не будь рядом матери и Артамона Матвеева, он, пожалуй, и не остался бы один на один с гневной, малиновой, как разлившаяся кровь, толпой из свирепых
темных мужиков, которые распяливали в крике рты, в дикой необузданной злобе выкатывали мутные глаза.
Увидев царевичей, толпа вдруг притихла, смешалась, оторопела: значит, слух о смерти царевичей ложный, они целы и невредимы. Наперед вышел Артамон Матвеев, увещевая стрельцов мирно расходиться по домам, их ввели в обман злопыхатели царского рода, а ежели у кого есть обиды, пусть подают челобитные, государь разберется и накажет обидчиков и корыстолюбцев.
Лешуков постарался глубже зарыться в толпу, кому-то в свалке отдавил ногу, кто-то дыхнул ему в лицо сивушным угаром, кто-то матюгнулся и смазал по уху, но он лез в гущину, уходя, как рыбина, на дно мятежной реки...
Но вот первую волну удивления и робости смыло, оторопь исчезла, и толпа еще плотнее придвинулась к крыльцу, задышала грозно — запал гнева и ярости, который привел их сюда, еще не выветрился в них, не нашел полного выхода, и стрельцы снова зло закричали, требуя, чтобы им выдали головой Долгорукого, ведавшего Стрелецким приказом, и братьев Нарышкиных, что, по слухам, примеривали на себя царскую корону, требовали и хитроумного Языкова, что покрывал мздоимство и воровство полковников. Дошла очередь и до Артамона Матвеева, которого стрельцы еще три дня назад встречали хлебом с солью из опальной ссылки. Стало ясно, что он держит сторону Нарышкиных и будет защищать и выгораживать их до конца. Он и сейчас стоял непреклонный и гордый, не ведая за собой никакой вины. Он не прятался, хотел все уладить миром, и стрельцы уже поддавались его разумным уговорам, но, откуда ни возьмись, выскочил сын Долгорукого, Михайла, и точно с цепи сорвался, понося стрельцов срамными словами, обзывая «изменниками» и «сучьими детьми». Искра упала на бочку с порохом, толпа будто ждала этого мстительного и бешеного мгновения, чтобы воспламениться, и теперь уже ничто не могло сдержать ее напора и ненависти. Долгорукого, схватив за руки и ноги, раскачали, бросили на копья и растоптали, как кошку, ненароком попавшую под ноги, затем кинулись на Матвеева, тело его тоже полетело на копья и было изрублено бердышами. И, словно прорвав запруду, отпихнув в сторону царицу с детьми, толпа разлилась по царским покоям искать изменников — одних убивали по давно хранимому злому умыслу, других лишали головы сгоряча,— стрельцы лезли в спальни царевен, рылись в чуланах, носились вихрем по церквям, ощупывая престолы и тыча копьями в жертвенники. Нашлись и охочие доносчики, они указали стрельцам потайные места, где прятались именитые бояре, тех за ноги выволакивали во двор, тащили их к Спасским или Никольским воротам, принародно выкрикивая ненавистные их имена, приканчивали на глазах у всех. Карлик, забавлявший недавно самого государя Федора, выдал на смерть Афанасия Нарышкина, спрятавшегося под престолом в сенной церкви Воскресения. Иностранный доктор Данила фон Гаден обрядился в нищенское платье и скрывался два дня в Марьиной роще, а когда голод выгнал его в Немецкую слободу, его узнали и схватили. Царевны и старая царица Марфа уверяли, что доктор не виновен ни в каком отравлении, ибо он наперед принимал все лекарства, которыми лечил покойного государя, но их не послушали. «Раз он чернокнижник, он все едино тайно морил царя!— кричали в ответ стрельцы.— Зачем бы он хранил в дому сушеных змей?» Гадена вскинули на дыбу, он не вынес боли и признал то, к чему не был причастен, обещал назвать сообщников, бывших с ним в заговоре, но стрельцы тут же в пыточной его зарубили... Они рыскали по Москве, отыскали знаменитого воеводу Григория Ромодановского, прикончили его без всякого дознания, нашли и убили Языкова, на которого давно точили зубы, потому что он брал взятки с полковников и покрывал их воровские дела, казнили и думного дьяка Иллариона Иванова за то, что стоял близко к Долгоруким, и за то, что когда-то надругался над боярыней Морозовой и похвалялся обвесить земляной город телами стрельцов.
Кровавая гульба не утихла и на третий день — кого предавали смерти сразу, иного тащили в пыточную, жгли каленым железом, поднимали за волосы, сдирая кожу с головы, и все это в хмельном угаре, в неистовой жестокости. Отсекая голову боярину, задирали толпу злорадным окриком: «Любо ли?»— и народ, с ужасом взиравший на казни, со страху отвечал: «Любо!»
Царица Наталья Кирилловна боролась за жизнь брата Ивана Нарышкина, обвиненного в том, что он примерял на свою голову царскую корону и был в сговоре с доктором Гаденом, а значит, покушался и на
жизнь государя Федора. Все было злой хулой и напраслиной, но стрельцы не отступали и требовали выдачи изменника. Царевна Софья, радуясь тому, что тает род Нарышкиных и это приближает ее к власти, дерзко заявила царице: «Брату твоему не отбыть от стрельцов! Не погибать же нам всем за него?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
На верхних ступенях Красного крыльца, полыхнув парчовой мантией, показалась дородная царица Наталья Кирилловна, она вела за руки двух царевичей; вяло ступал старший Иван, сонный и безучастный, младший же, Петр, провозглашенный государем, прыгал через ступеньки и, одной рукой держась за руку матери, другой цепляясь за складки ее мантии, особого страха, похоже, не выказывал, а с любопытством разглядывал бурливую толпу, вертел головой, жадно озирая краснолицых, бородатых мужиков, которыми он с братом повелевает.
Не будь рядом матери и Артамона Матвеева, он, пожалуй, и не остался бы один на один с гневной, малиновой, как разлившаяся кровь, толпой из свирепых
темных мужиков, которые распяливали в крике рты, в дикой необузданной злобе выкатывали мутные глаза.
Увидев царевичей, толпа вдруг притихла, смешалась, оторопела: значит, слух о смерти царевичей ложный, они целы и невредимы. Наперед вышел Артамон Матвеев, увещевая стрельцов мирно расходиться по домам, их ввели в обман злопыхатели царского рода, а ежели у кого есть обиды, пусть подают челобитные, государь разберется и накажет обидчиков и корыстолюбцев.
Лешуков постарался глубже зарыться в толпу, кому-то в свалке отдавил ногу, кто-то дыхнул ему в лицо сивушным угаром, кто-то матюгнулся и смазал по уху, но он лез в гущину, уходя, как рыбина, на дно мятежной реки...
Но вот первую волну удивления и робости смыло, оторопь исчезла, и толпа еще плотнее придвинулась к крыльцу, задышала грозно — запал гнева и ярости, который привел их сюда, еще не выветрился в них, не нашел полного выхода, и стрельцы снова зло закричали, требуя, чтобы им выдали головой Долгорукого, ведавшего Стрелецким приказом, и братьев Нарышкиных, что, по слухам, примеривали на себя царскую корону, требовали и хитроумного Языкова, что покрывал мздоимство и воровство полковников. Дошла очередь и до Артамона Матвеева, которого стрельцы еще три дня назад встречали хлебом с солью из опальной ссылки. Стало ясно, что он держит сторону Нарышкиных и будет защищать и выгораживать их до конца. Он и сейчас стоял непреклонный и гордый, не ведая за собой никакой вины. Он не прятался, хотел все уладить миром, и стрельцы уже поддавались его разумным уговорам, но, откуда ни возьмись, выскочил сын Долгорукого, Михайла, и точно с цепи сорвался, понося стрельцов срамными словами, обзывая «изменниками» и «сучьими детьми». Искра упала на бочку с порохом, толпа будто ждала этого мстительного и бешеного мгновения, чтобы воспламениться, и теперь уже ничто не могло сдержать ее напора и ненависти. Долгорукого, схватив за руки и ноги, раскачали, бросили на копья и растоптали, как кошку, ненароком попавшую под ноги, затем кинулись на Матвеева, тело его тоже полетело на копья и было изрублено бердышами. И, словно прорвав запруду, отпихнув в сторону царицу с детьми, толпа разлилась по царским покоям искать изменников — одних убивали по давно хранимому злому умыслу, других лишали головы сгоряча,— стрельцы лезли в спальни царевен, рылись в чуланах, носились вихрем по церквям, ощупывая престолы и тыча копьями в жертвенники. Нашлись и охочие доносчики, они указали стрельцам потайные места, где прятались именитые бояре, тех за ноги выволакивали во двор, тащили их к Спасским или Никольским воротам, принародно выкрикивая ненавистные их имена, приканчивали на глазах у всех. Карлик, забавлявший недавно самого государя Федора, выдал на смерть Афанасия Нарышкина, спрятавшегося под престолом в сенной церкви Воскресения. Иностранный доктор Данила фон Гаден обрядился в нищенское платье и скрывался два дня в Марьиной роще, а когда голод выгнал его в Немецкую слободу, его узнали и схватили. Царевны и старая царица Марфа уверяли, что доктор не виновен ни в каком отравлении, ибо он наперед принимал все лекарства, которыми лечил покойного государя, но их не послушали. «Раз он чернокнижник, он все едино тайно морил царя!— кричали в ответ стрельцы.— Зачем бы он хранил в дому сушеных змей?» Гадена вскинули на дыбу, он не вынес боли и признал то, к чему не был причастен, обещал назвать сообщников, бывших с ним в заговоре, но стрельцы тут же в пыточной его зарубили... Они рыскали по Москве, отыскали знаменитого воеводу Григория Ромодановского, прикончили его без всякого дознания, нашли и убили Языкова, на которого давно точили зубы, потому что он брал взятки с полковников и покрывал их воровские дела, казнили и думного дьяка Иллариона Иванова за то, что стоял близко к Долгоруким, и за то, что когда-то надругался над боярыней Морозовой и похвалялся обвесить земляной город телами стрельцов.
Кровавая гульба не утихла и на третий день — кого предавали смерти сразу, иного тащили в пыточную, жгли каленым железом, поднимали за волосы, сдирая кожу с головы, и все это в хмельном угаре, в неистовой жестокости. Отсекая голову боярину, задирали толпу злорадным окриком: «Любо ли?»— и народ, с ужасом взиравший на казни, со страху отвечал: «Любо!»
Царица Наталья Кирилловна боролась за жизнь брата Ивана Нарышкина, обвиненного в том, что он примерял на свою голову царскую корону и был в сговоре с доктором Гаденом, а значит, покушался и на
жизнь государя Федора. Все было злой хулой и напраслиной, но стрельцы не отступали и требовали выдачи изменника. Царевна Софья, радуясь тому, что тает род Нарышкиных и это приближает ее к власти, дерзко заявила царице: «Брату твоему не отбыть от стрельцов! Не погибать же нам всем за него?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169