Я криком кричал от боли, потерял сон. Врача и фельдшера на промысле не было, и мать попросилась на шедшую порожняком баржу, чтобы отвезти меня в Николаевск, в больницу. Баржу тянул небольшой катер на буксире, мы с мамой скрылись на дне гигантского трюма, где мама устроила мне постель из одежонки. Но, на несчастье, не успели мы отплыть от промысла, как начался сильный шторм, трюм баржи загудел от яростного удара волн, они били в борта, точно железными кувалдами, наверху носился, выл и стонал ветер, баржа сотрясалась от грохота, и мы глохли от звона, словно попали внутрь немыслимых размеров колокола; нас бросало от борта к борту вместе с одежонкой, мы кричали от страха, отчаяния и боли, уже не надеясь спастись.
Я не слышал даже голоса матери, она прижимала меня к груди, падала, и нас снова куда-то кидало в тяжкий мрак и железный грохот. Мы не поверили, когда вдруг после целой ночи урагана наступила тишина. Шторм стихал, баржа гудела ровно, и теперь мы чувствовали себя уже не в колоколе, а внутри бочки, которую волокли по неровной, чуть зыбкой дороге... В больницу меня не взяли, там не лечили такие болезни, и мать металась по городу в поисках частного врача и отыскала наконец народную лекарку, которая взялась поставить меня на ноги. Она приготовила какую-то смесь из разных трав и масел, и мать обкладывала ногу пропитанными этой жидкостью компрессами. Через несколько дней боли меня отпустили и я стал поправляться. Может быть, с той поры родилось во мне уважение к народной медицине; ведь, не повстречай мы в ту пору травницу, я на всю жизнь мог бы остаться калекой...
Осенний лов на Сабахе кончился, промысел опустел, тетя Ириша перебралась с семьей в Николаевск, они сняли где-то в Китайской слободке жилье, собираясь весной рыть на берегу Амура собственную землянку, а мы с отчимом поплыли в низовья Амура, в село Больше Михайловское, куда он подрядился работать счетоводом в кооперативную контору... Но спокойной жизнью мы прожили недолго. Однажды отчим прибежал домой, кинулся к подоконнику, где стоял разлапистый колючий столетник, стал ломать его зеленые мясистые листья, запихивать их в рот и жевать. Сок от алоэ тек у него по подбородку, капал на пиджак, но он, не замечая, продолжал с гримасой горечи рвать стебли. У него, как оказалось, пошла горлом кровь, и он надеялся с помощью столетника остановить ее. Но это ему мало помогло, он лег на кровать, вытянулся, бледный, весь в мелкой испарине, попросил потеплее накрыть его разными одеялами и шубой сверху. Через день или два последним пароходом, шедшим из Хабаровска в Николаевск, мать увезла его в больницу...
Она вернулась санным путем, когда Амур уже оделся в ледяной панцирь и село завалило сугробами. Оставив отчима в больнице, она мало надеялась на его выздоровление, все время хлопотала по хозяйству, завела кур, откармливала поросенка, вечерами шила, вязала. Она словно боялась присесть и хоть на минуту задуматься о своей судьбе, поэтому руки ее постоянно находились в движении, искали работу и натыкались на
нее, будто и работа тоже искала ее. В один из буранных вечеров, когда мы сидели в тепле при светлой лампе, кто-то сильно стукнул в окно, и мать пошла в сени открывать дверь. Это был весь засыпанный снегом, завьюженный метелью почтальон. Он вошел в комнатку тихо, долго стряхивал снег с валенок, размотал шарф и молча полез за пазуху: «Вот, принимай, хозяюшка, срочную телеграмму». Мать побледнела, все сразу поняла и сдавленно крикнула: «Тима!.. Боже мой! Тима!» Почтальон положил на стол листок телеграммы, расправил ее ладонью, повздыхал, сказал несколько утешительных слов и осторожно, точно страшась спугнуть кого-то, ушел... Явилась хозяйка дома, у которой мы снимали комнату, набежали соседки, и все женщины стали всхлипывать, выражать сочувствие матери и мне, гладя меня по голове и приговаривая: «Осталась сиротинка горькая!» А я был бесчувственно туп и не испытывал ни горя, ни жалости, ни чувства сиротства, может быть, потому что рядом была мать, а к отчиму я так и не сумел привязаться. В нем всегда была какая-то сухость, мешавшая приласкаться к нему, и непонятная раздраженность. Я как-то стал проситься в школу, где собирались октябрята, мои сверстники, но он резко оборвал меня: «Играться с ними ты играйся, а красную тряпку на шею не вешай, а то Бог тебя накажет... Он ведь все видит!»
Однако спустя месяца полтора после похорон отчима я до жути отчаянно пережил смерть неизвестного мне человека. Я видел его только на портретах, знал его имя, он жил далеко, чуть ли не на ином краю земли, поэтому у меня не было ясного и ощутимого отношения к нему. Как-то вечером я канючил и ныл, отпрашиваясь у матери пойти в школу к октябрятам, и она, измученная моим упорством, махнула рукой: «Да иди ты, ради бога!.. Отвяжись только!» Застегивая на ходу шубейку, я выскочил на сухо потрескивающую от мороза улицу и побежал под светом ясной и полной луны. Чтобы попасть в школу, мне нужно было миновать пустырь, разделявший село пополам, направо от него простирался Амур, закованный в лед и покрытый сугробами, налево белела высокая церковь, упираясь колокольней в звездное небо, за нею, в кладбищенской ограде, чернели полузасыпанные снегом кресты. Я всегда боялся ходить мимо церкви и кладбища, но сейчас пересек пустырь одним духом, с почти зажмуренными глазами, очутился
на крыльце школы, рванул, задыхаясь, дверь на себя. Со мной ворвался белый пар, и, пока растекся по полу коридора и таял в большом классе, я разглядел, что весь просторный класс до отказа забит мужиками и зареванными бабами. Все хмурые, втиснувшись за маленькие парты, угрюмо и напряженно молчали. И я затомился предчувствием чего-то недоброго, заныл душой и уже собирался кого-нибудь спросить, что случилось и почему вместо октябрят собрались взрослые, как кто- то потянул меня за рукав, и я услышал слабое шелестение слов: «Тише ты... Садись... Ленин умер!.. Ленин!» Конечно, я не мог в ту пору понять и осмыслить всю безмерность этой утраты, но таившаяся в общем молчании и как бы окаменевшая на темных лицах мужиков скорбь придавила и меня, глаза мои набухли слезами. Мне было бы стыдно заплакать, когда все сидели недвижно и сурово, и я опустился на пол у стены, рядом с другими ребятишками... Висевшая под потолком десятилинейная лампешка не могла разогнать сгустившийся мрак, в классе качались тени, в тишине, прерываемой сухим покашливанием и редкими всхлипами, было слышно, как потрескивают поленья в печке, топившейся в коридоре... Так и не сказав ни слова, мужики и бабы поднялись и один за другим стали выходить в лунную морозную ночь, будто оставив позади себя могилу, в которую только что зарыли самого дорогого им человека. Я тоже брел в толпе со всеми, среди мальчишек, ребятишки не баловались, не шумели, не валили друг друга в снег, как это делали обычно, а шагали молча, точно сразу повзрослев на несколько лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Я не слышал даже голоса матери, она прижимала меня к груди, падала, и нас снова куда-то кидало в тяжкий мрак и железный грохот. Мы не поверили, когда вдруг после целой ночи урагана наступила тишина. Шторм стихал, баржа гудела ровно, и теперь мы чувствовали себя уже не в колоколе, а внутри бочки, которую волокли по неровной, чуть зыбкой дороге... В больницу меня не взяли, там не лечили такие болезни, и мать металась по городу в поисках частного врача и отыскала наконец народную лекарку, которая взялась поставить меня на ноги. Она приготовила какую-то смесь из разных трав и масел, и мать обкладывала ногу пропитанными этой жидкостью компрессами. Через несколько дней боли меня отпустили и я стал поправляться. Может быть, с той поры родилось во мне уважение к народной медицине; ведь, не повстречай мы в ту пору травницу, я на всю жизнь мог бы остаться калекой...
Осенний лов на Сабахе кончился, промысел опустел, тетя Ириша перебралась с семьей в Николаевск, они сняли где-то в Китайской слободке жилье, собираясь весной рыть на берегу Амура собственную землянку, а мы с отчимом поплыли в низовья Амура, в село Больше Михайловское, куда он подрядился работать счетоводом в кооперативную контору... Но спокойной жизнью мы прожили недолго. Однажды отчим прибежал домой, кинулся к подоконнику, где стоял разлапистый колючий столетник, стал ломать его зеленые мясистые листья, запихивать их в рот и жевать. Сок от алоэ тек у него по подбородку, капал на пиджак, но он, не замечая, продолжал с гримасой горечи рвать стебли. У него, как оказалось, пошла горлом кровь, и он надеялся с помощью столетника остановить ее. Но это ему мало помогло, он лег на кровать, вытянулся, бледный, весь в мелкой испарине, попросил потеплее накрыть его разными одеялами и шубой сверху. Через день или два последним пароходом, шедшим из Хабаровска в Николаевск, мать увезла его в больницу...
Она вернулась санным путем, когда Амур уже оделся в ледяной панцирь и село завалило сугробами. Оставив отчима в больнице, она мало надеялась на его выздоровление, все время хлопотала по хозяйству, завела кур, откармливала поросенка, вечерами шила, вязала. Она словно боялась присесть и хоть на минуту задуматься о своей судьбе, поэтому руки ее постоянно находились в движении, искали работу и натыкались на
нее, будто и работа тоже искала ее. В один из буранных вечеров, когда мы сидели в тепле при светлой лампе, кто-то сильно стукнул в окно, и мать пошла в сени открывать дверь. Это был весь засыпанный снегом, завьюженный метелью почтальон. Он вошел в комнатку тихо, долго стряхивал снег с валенок, размотал шарф и молча полез за пазуху: «Вот, принимай, хозяюшка, срочную телеграмму». Мать побледнела, все сразу поняла и сдавленно крикнула: «Тима!.. Боже мой! Тима!» Почтальон положил на стол листок телеграммы, расправил ее ладонью, повздыхал, сказал несколько утешительных слов и осторожно, точно страшась спугнуть кого-то, ушел... Явилась хозяйка дома, у которой мы снимали комнату, набежали соседки, и все женщины стали всхлипывать, выражать сочувствие матери и мне, гладя меня по голове и приговаривая: «Осталась сиротинка горькая!» А я был бесчувственно туп и не испытывал ни горя, ни жалости, ни чувства сиротства, может быть, потому что рядом была мать, а к отчиму я так и не сумел привязаться. В нем всегда была какая-то сухость, мешавшая приласкаться к нему, и непонятная раздраженность. Я как-то стал проситься в школу, где собирались октябрята, мои сверстники, но он резко оборвал меня: «Играться с ними ты играйся, а красную тряпку на шею не вешай, а то Бог тебя накажет... Он ведь все видит!»
Однако спустя месяца полтора после похорон отчима я до жути отчаянно пережил смерть неизвестного мне человека. Я видел его только на портретах, знал его имя, он жил далеко, чуть ли не на ином краю земли, поэтому у меня не было ясного и ощутимого отношения к нему. Как-то вечером я канючил и ныл, отпрашиваясь у матери пойти в школу к октябрятам, и она, измученная моим упорством, махнула рукой: «Да иди ты, ради бога!.. Отвяжись только!» Застегивая на ходу шубейку, я выскочил на сухо потрескивающую от мороза улицу и побежал под светом ясной и полной луны. Чтобы попасть в школу, мне нужно было миновать пустырь, разделявший село пополам, направо от него простирался Амур, закованный в лед и покрытый сугробами, налево белела высокая церковь, упираясь колокольней в звездное небо, за нею, в кладбищенской ограде, чернели полузасыпанные снегом кресты. Я всегда боялся ходить мимо церкви и кладбища, но сейчас пересек пустырь одним духом, с почти зажмуренными глазами, очутился
на крыльце школы, рванул, задыхаясь, дверь на себя. Со мной ворвался белый пар, и, пока растекся по полу коридора и таял в большом классе, я разглядел, что весь просторный класс до отказа забит мужиками и зареванными бабами. Все хмурые, втиснувшись за маленькие парты, угрюмо и напряженно молчали. И я затомился предчувствием чего-то недоброго, заныл душой и уже собирался кого-нибудь спросить, что случилось и почему вместо октябрят собрались взрослые, как кто- то потянул меня за рукав, и я услышал слабое шелестение слов: «Тише ты... Садись... Ленин умер!.. Ленин!» Конечно, я не мог в ту пору понять и осмыслить всю безмерность этой утраты, но таившаяся в общем молчании и как бы окаменевшая на темных лицах мужиков скорбь придавила и меня, глаза мои набухли слезами. Мне было бы стыдно заплакать, когда все сидели недвижно и сурово, и я опустился на пол у стены, рядом с другими ребятишками... Висевшая под потолком десятилинейная лампешка не могла разогнать сгустившийся мрак, в классе качались тени, в тишине, прерываемой сухим покашливанием и редкими всхлипами, было слышно, как потрескивают поленья в печке, топившейся в коридоре... Так и не сказав ни слова, мужики и бабы поднялись и один за другим стали выходить в лунную морозную ночь, будто оставив позади себя могилу, в которую только что зарыли самого дорогого им человека. Я тоже брел в толпе со всеми, среди мальчишек, ребятишки не баловались, не шумели, не валили друг друга в снег, как это делали обычно, а шагали молча, точно сразу повзрослев на несколько лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169