Тяжелее всего было перешагнуть через порог родного дома, оставляя позади всю прошлую жизнь, обрекая себя на отшельническое житье, полное скорби, нужды и великого одиночества. Он прошел сенями, спустился с крыльца, неслышно, по-воровски пересек двор. У калитки постоял немного, смиряя удары колотившегося сердца, затем потянул за железное кольцо и очутился за воротами.
Пустынная улица млела в предзакатном огне, тянуло откуда-то смоляным дымком. Дымок этот чуть не заставил его повернуть назад, но он пересилил себя, неспешно, точно в полусне, миновал проулок, нырнул в густые заросли тальника и заскользил по тропинке к реке. Тут тоже не было ни души, лишь издалека доносился и плыл над розовой от заката водой равномерный стук вальков — где-то за изгибом реки бабы на мостках отбивали стираное белье.
Осторожности ради Лешуков зыркнул по сторонам, а потом трясущимися руками стягивал кафтан, рубаху, штаны, сбросил новые, немецкого покроя сапоги с рубчатыми рантами, разложил эту одежку на гладком сером валуне и стал облачаться в старье. В серых портах, рубахе и липовых лаптях, с мешком за плечами и суковатой палкой в руке он вполне мог сойти и за холопа, и за бродяжку-нищего, бредущего к паперти собора. Оглянувшись на оставленную одежу, которая бросится любому в глаза, когда его начнут искать, он быстро прошел кромкой берега, миновал ближний мост и скоро очутился в густом березняке. Конечно, его хватятся нынче же, но розыски отложат до утра. С рассвета начнут шарить по дну реки сетями, чтобы выловить утоп- шее тело, но он в это время будет уже далеко.
Месяца два добирался Лешуков до Пустозерска, отощал, ноги отяжелели, сам он ослаб, но духом не пал. Не заходя в Пустозерск, он отыскал в леске памятное место, где были захоронены останки Аввакума и его соузников, упал на жухлую траву, долго молился, распластываясь, исходя слезой. Целительным мнился ему его плач по загубленным, потому что оживала в душе надежда, что Господь услышит его мольбы и простит. Надо только найти скит Досифея, стать монахом, ревнителем старой веры, и тогда он очистится от скверны и грехов, накопившихся в нем за долгие годы. Он клал поклоны, пока не обессилел и не заснул тут же на земле. А утром, помочив сухарик в ручье, пожевал немного и побрел наугад, веря, что какая-нибудь тропа приведет его к лесным братьям. Лешуков стал ничейным человеком, божьим странником, и мог не тревожиться, что до него дотянется жестокая рука Антихриста. Он не боялся ни зверя, ни разбойного человека с пищалью, никому не была нужна его пустая сума за плечами, а от напастей его обороняла незримо святая и чистая вера, с которой ему суждено было доживать в праведности свой век.
ЧАСТЬ ТР Е Т Ь Я
Засыпал он легко, точно проваливался в теплый мрак, а пробуждаясь, выныривал из глуби иногда столь внезапно, будто кто-то грубо встряхивал его. Но стоило отрешиться от сна, расклеить веки, как он в единый миг сознавал, что он не холоп, не смерд, а всея Великие и Малые и Белые Руси самодержец.
Во сне он совсем забывал, что он царь, жил и чувствовал и вел себя, как простой смертный, а просыпаясь, мрачнел, ощущая гнетущую тяжесть в теле, словно одевался в железные латы, которые уже не мог сбросить. Не потому ли он так любил сны, где бы они его ни настигали, пусть в самом трудном походе: даже там он приказывал денщику лечь на землю, клал голову на его мягкий живот и мгновенно забывался. Часто во время бала или ассамблеи, на веселом пиршестве, среди шума и говора, звона рюмок и смеха, он вдруг поднимался, выходил в ближнюю комнату, где было потише, бросался ничком на диван и через минуту спал мертвым сном. Пока он отдыхал, гости не покидали застолья, боясь вызвать государев гнев, хорошо зная, что полчаса спустя он выйдет к столу посвежевший, бодрый, готовый гулять хоть до утра.
В сновидениях совершалось чудо обновления мира, являлись открытия, которыми дарили его и детство, и юность, и те первые годы царствования, когда, упрятав своенравную Софью в монастырь, он правил как хотел. В ту пору он не испытывал всех тягот своего положения, не очень вникал в дела государства, во всем полагаясь на умудренных опытом родичей, на приближенных и доверенных людей... Сны уводили его то в Успенский собор, где он, чувствуя дыхание пламени на щеках, стоял с тоненькой свечкой в руках на клиросе и подпевал в лад слитному хору, чьи голоса вместе с голубыми волнами ладана возносились под купол; вокруг светоносными колосьями гнулись и трепетали живые огоньки свечей, и, обволакиваемый их лучезарным
светом, он будто сам воспарял на незримых крыльях, и душа его звучала в унисон голосам певчих; а то вдруг он оказывался в ковыльной степи, мчался на белом скакуне, хватая ртом терпкий, настоянный на пахучих травах ветер, слизывая с губ горьковатую полынную пыль; нередко посещали его в снах и женщины, он не различал их лиц и почему-то суетился, спешил, запутывался в ворохе юбок и просыпался в жару и истоме, так и не достигнув желанного, вихревого сладостного взрыва; но чаще всего он видел себя на корабле, у штурвала, где, упираясь жестко растопыренными ногами в просмоленную палубу, принимал в лицо холодные брызги, сорванные с шипучих белых гребней, и захлебывался в ликующем крике; над ним, как гигантские крылья, хлопали, трещали паруса, и достаточно было кораблю лечь на верный курс, как он будто отрывался от кипящих волн и летел навстречу косо несущимся облакам. Он хохотал, не в силах сдержать распиравшую грудь радость, или, зажав в зубах трубку, попыхивал ароматным дымком и щурился, стараясь разглядеть, что его ждет за горизонтом...
И самому было невдомек, почему после простора степи и безбрежности моря, которые распахивались перед ним и во сне и наяву, его тянуло забраться в тесную спаленку или каюту, отринуть всех прочь, даже самых близких, наглухо зашторить окна и остаться наедине с собой, скинуть невидимые железные латы. Со стороны это могло показаться причудой или странным капризом, однако когда Петр должен был жить в Зимнем или Летнем дворцах, он велел натягивать низко над кроватью хорошо выделанное полотно парусины, иначе ему трудно было бы заснуть. Он не выносил просторных комнат с высокими потолками и широкими окнами, спокойнее чувствовал себя лишь в крохотных спаленках, куда можно было войти лишь сильно согнувшись в дверях и где можно было если не коснуться головой потолка, то хотя бы дотянуться до него рукой...
Когда, оставив за дверью провожатых и слуг, он наконец оказывался в замкнутом пространстве спаленки, то ощущал ни с чем не сравнимое блаженство и чувство целительного покоя. Он был один, без посторонних глаз, и вел себя как хотел: кидал на спинку стула мундир, швырял к порогу сапоги или башмаки и, опрокидываясь навзничь, смеживал ресницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169