.. Как-то подоить молодую корову попросилась Фиса и работала с завидной ловкостью, похваляясь своим уменьем. Когда, процедив молоко через тряпицу, Фиса убежала, мать, глядя ей вслед, усмехнулась, проговорила: «Глик-ка, уж и заневестилась девка! Ладная кому-то жена достанется... Обгонит она тебя, Авимушка!» «С чего это она меня обгонит?— обидчиво вскинулся Авим.— Я шибче ее бегаю!» «Да рази я о том?— мать вздохнула.— Телок ты несмышленый!» И тут он понял, что мать намекает ему на то, что Фиса выскочит замуж быстрее, чем он станет взрослым мужиком, хотя они и однолетки. Он покраснел и отошел прочь с терпкой горечью в душе. Неужели они когда-нибудь расстанутся с Фисой?
После той дойки между ним и Фисой будто легла размолвка, он ревниво наблюдал за каждым ее шагом и жестом, начиная понимать, что за три весны Фиса неуловимо изменилась,— исчезли ее угловатые колени, прикрытые теперь длинным подолом сарафана, округлились бедра, и волосы она заплетала в толстую косу. Высветляя высокий загорелый лоб, золотились солнечные блики, темные глаза, в опушке густых ресниц, были еще красивее, смотрели таинственно-маняще, и, встретясь с ее взглядом, он не мог побороть смущения и отворачивался, скрывая растерянность... Постоянная робость перед нею родилась в тот день, когда они побежали на речку купаться, как бывало много раз, и вдруг Фиса раздумала бросаться в воду, не захотела сдергивать свое вылинявшее ситцевое платьице и сказала: «Плыви один, а я тебя подожду». Как он ни уговаривал ее, она качала головой, и ему пришлось прыгать с крутого обрыва в воду, плавать в одиночку, не испытывая никакой радости. Скушно было одному резвиться в воде, и он скоро вылез на берег, и, скосив глаза, вдруг увидел в вырезе ее платья маленькие бугорки грудей, и вспыхнул, словно подглядел нечто тайное, стыдное, на что не имел права. Но хуже всего повлиял на их дружбу тот день, когда они пасли своих коров на поляне и о чем-то весело болтали, не заметив, как вырвался из перелеска буро-темный, с косматым загривком бык. Поводя налитыми кровью глазами, шумно нюхая ноздрями воздух, всасывая его в себя, бык вдруг напружинился, стал вроде больше и оттого страшнее и, встав на дыбы, бросил свои литые ноги на рыжий кострец Авимовой коровы. Корова не дернулась, не убежала, а покорно подчинилась быку и выдержала его тяжесть, хотя, казалось, должна была рассыпаться или упасть. Авим опомнился, оглянулся на Фису, бешено закричал «Ты зачем на них смотришь, бесстыжая! Закрой глаза! Я кому говорю?» Он схватил ее за руку, дернул на себя, так что ее лицо почти столкнулось с лицом Авима, заслонил ей ладошкой глаза. Они стояли не дыша, не смея поднять глаза друг на друга, потом отшатнулись и молча врозь пошли к обозу... С той поры их развело в разные стороны и, хотя они виделись каждый день и разговаривали, они уже не были так близки как раньше, когда, увлекая за собой Жучку, беспечно радовались всему тому, что открывала им природа, жизнь... Никто в обозе уже не дразнил их «женихом» и «невестой», решив, что не пристало посмеиваться над детьми, повзрослевшими у них на глазах. Только один отец Фисы, столкнувшись ненароком с Авимом, жмурил левый глаз и усмешливо басил: «Что-то ты плохо растешь, зятек? Может, вся сила у тебя в ум уходит, раз ты иной раз мудрей старого человека выказываешь себя? Тянись, паря, ввысь, чтоб не прозвали маломерком!» Авим молча отходил прочь, чтобы не обидеть душевного человека, может быть, и на самом деле видящего Авима будущим зятем. Но о том Авим старался не думать, гнал от себя зазорные мысли, считая морокой души... С тех пор как он стал реже видеться с Фисой, его чаще настигала и томила тоска — въедливая, беспричинная, сулившая постылые дни одиночества, лишавшая беззаботных игр.
В долгой дороге как-то незаметно приклеилось к ветковцам прозвище «семейские», вероятно, по причине того, что брели они на поселение целыми семьями.
Ветковцы скоро свыклись с тем прозвищем и охотно откликались на него. Никто и не думал обижаться, потому что жители окрестных мест, городов и деревень, тоже носили свои прозвища. Иной раз нельзя было ни докопаться, ни выведать, почему, например, тобольчан звали язиовиками, томских людей — булыгами, сургутских — кривыми, туруханских — светлолобыми, илимских — Павлами, а иркутских — сплошь иванами. Кузнецких, правда, звали сурками потому, что те давние поселенцы их носили шубы и шапки из меха сурков, которых они богато промышляли охотой; понятно было, почему тарских звали раскольщиками или коловичами — в память того давнего бунта, когда тарские за отказ подчиниться указу Петра были тысячами посажены на колы; красноярских звали бунтовщиками за то, что отваживались доносить на своих воевод... А к ветковцам пристало вполне достойное прозвище — семейские. Могло ведь получиться и хуже, как, скажем, с енисейскими, которых окрестили обидным и даже позорным, как клеймо, прозвищем —«свозники», которое означало, что люди той местности нечисты на руку и их нужно опасаться, как бы они не обхитрили, не обвели вокруг пальца. Сказывали, что енисейские свозники могли обобрать любого до нитки и вдобавок прослыть доброхотами и благодетелями.
Идти становилось день ото дня тяжелее.
Ярко заполыхавшую осень стали гасить дожди, на колеса густо намешивалась грязь, и каждая верста удлинялась, потому что брели в огрузневших лаптях, еле переставляя ноги. Уменьшались и припасы. Теперь кормились из общего котла, забивая косулю или, рискуя жизнью, дикого кабана. Но промышляли с опаской и оглядкой, потому что жители окрестных деревень могли отобрать убитого зверя за самовольство на чужой земле. От худой еды и недоедания кровоточили десны, распухали ноги, на остановках соскабливали с сосен сладковатую белую оболонь и жевали, рвали дикий лук, черемшу, собирали впрок и сушили грибы. Предстояло одолеть еще зиму и лишь к весне выйти к Селенгинску, где им должны были определить место их поселения. Оставалось как будто не так уж много верст, но и от той малости недобрым предчувствием томилась душа — а что как на этом бездорожье и оборвется их кочевая жизнь, не хватит уже сил доползти до урочной, дарованной им земли?
Не доезжая до Кяхты, в подступившую зимнюю стужу, приняли бой с бургутами — неведомым племенем монгольского обличья; они жили замкнуто и не желали видеть на своих землях пришельцев. И когда ветковцы расположились на обеденный привал, присев у пылающих костров, ожидая, когда сварится еда на таганах, вдруг тонко пропела стрела и, задев волосы на голове Авима, вонзилась в дерево за его спиной. Все ошеломленно глядели, как, впившись в корье, она покачивается и дрожит от напряженного полета. Потом мужики вскочили, кинулись к телегам и, свалив на землю поклажу, опрокинули их на ребро, а бабы потащили ребятишек, коров и лошадей в лес, чтобы схорониться от беды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
После той дойки между ним и Фисой будто легла размолвка, он ревниво наблюдал за каждым ее шагом и жестом, начиная понимать, что за три весны Фиса неуловимо изменилась,— исчезли ее угловатые колени, прикрытые теперь длинным подолом сарафана, округлились бедра, и волосы она заплетала в толстую косу. Высветляя высокий загорелый лоб, золотились солнечные блики, темные глаза, в опушке густых ресниц, были еще красивее, смотрели таинственно-маняще, и, встретясь с ее взглядом, он не мог побороть смущения и отворачивался, скрывая растерянность... Постоянная робость перед нею родилась в тот день, когда они побежали на речку купаться, как бывало много раз, и вдруг Фиса раздумала бросаться в воду, не захотела сдергивать свое вылинявшее ситцевое платьице и сказала: «Плыви один, а я тебя подожду». Как он ни уговаривал ее, она качала головой, и ему пришлось прыгать с крутого обрыва в воду, плавать в одиночку, не испытывая никакой радости. Скушно было одному резвиться в воде, и он скоро вылез на берег, и, скосив глаза, вдруг увидел в вырезе ее платья маленькие бугорки грудей, и вспыхнул, словно подглядел нечто тайное, стыдное, на что не имел права. Но хуже всего повлиял на их дружбу тот день, когда они пасли своих коров на поляне и о чем-то весело болтали, не заметив, как вырвался из перелеска буро-темный, с косматым загривком бык. Поводя налитыми кровью глазами, шумно нюхая ноздрями воздух, всасывая его в себя, бык вдруг напружинился, стал вроде больше и оттого страшнее и, встав на дыбы, бросил свои литые ноги на рыжий кострец Авимовой коровы. Корова не дернулась, не убежала, а покорно подчинилась быку и выдержала его тяжесть, хотя, казалось, должна была рассыпаться или упасть. Авим опомнился, оглянулся на Фису, бешено закричал «Ты зачем на них смотришь, бесстыжая! Закрой глаза! Я кому говорю?» Он схватил ее за руку, дернул на себя, так что ее лицо почти столкнулось с лицом Авима, заслонил ей ладошкой глаза. Они стояли не дыша, не смея поднять глаза друг на друга, потом отшатнулись и молча врозь пошли к обозу... С той поры их развело в разные стороны и, хотя они виделись каждый день и разговаривали, они уже не были так близки как раньше, когда, увлекая за собой Жучку, беспечно радовались всему тому, что открывала им природа, жизнь... Никто в обозе уже не дразнил их «женихом» и «невестой», решив, что не пристало посмеиваться над детьми, повзрослевшими у них на глазах. Только один отец Фисы, столкнувшись ненароком с Авимом, жмурил левый глаз и усмешливо басил: «Что-то ты плохо растешь, зятек? Может, вся сила у тебя в ум уходит, раз ты иной раз мудрей старого человека выказываешь себя? Тянись, паря, ввысь, чтоб не прозвали маломерком!» Авим молча отходил прочь, чтобы не обидеть душевного человека, может быть, и на самом деле видящего Авима будущим зятем. Но о том Авим старался не думать, гнал от себя зазорные мысли, считая морокой души... С тех пор как он стал реже видеться с Фисой, его чаще настигала и томила тоска — въедливая, беспричинная, сулившая постылые дни одиночества, лишавшая беззаботных игр.
В долгой дороге как-то незаметно приклеилось к ветковцам прозвище «семейские», вероятно, по причине того, что брели они на поселение целыми семьями.
Ветковцы скоро свыклись с тем прозвищем и охотно откликались на него. Никто и не думал обижаться, потому что жители окрестных мест, городов и деревень, тоже носили свои прозвища. Иной раз нельзя было ни докопаться, ни выведать, почему, например, тобольчан звали язиовиками, томских людей — булыгами, сургутских — кривыми, туруханских — светлолобыми, илимских — Павлами, а иркутских — сплошь иванами. Кузнецких, правда, звали сурками потому, что те давние поселенцы их носили шубы и шапки из меха сурков, которых они богато промышляли охотой; понятно было, почему тарских звали раскольщиками или коловичами — в память того давнего бунта, когда тарские за отказ подчиниться указу Петра были тысячами посажены на колы; красноярских звали бунтовщиками за то, что отваживались доносить на своих воевод... А к ветковцам пристало вполне достойное прозвище — семейские. Могло ведь получиться и хуже, как, скажем, с енисейскими, которых окрестили обидным и даже позорным, как клеймо, прозвищем —«свозники», которое означало, что люди той местности нечисты на руку и их нужно опасаться, как бы они не обхитрили, не обвели вокруг пальца. Сказывали, что енисейские свозники могли обобрать любого до нитки и вдобавок прослыть доброхотами и благодетелями.
Идти становилось день ото дня тяжелее.
Ярко заполыхавшую осень стали гасить дожди, на колеса густо намешивалась грязь, и каждая верста удлинялась, потому что брели в огрузневших лаптях, еле переставляя ноги. Уменьшались и припасы. Теперь кормились из общего котла, забивая косулю или, рискуя жизнью, дикого кабана. Но промышляли с опаской и оглядкой, потому что жители окрестных деревень могли отобрать убитого зверя за самовольство на чужой земле. От худой еды и недоедания кровоточили десны, распухали ноги, на остановках соскабливали с сосен сладковатую белую оболонь и жевали, рвали дикий лук, черемшу, собирали впрок и сушили грибы. Предстояло одолеть еще зиму и лишь к весне выйти к Селенгинску, где им должны были определить место их поселения. Оставалось как будто не так уж много верст, но и от той малости недобрым предчувствием томилась душа — а что как на этом бездорожье и оборвется их кочевая жизнь, не хватит уже сил доползти до урочной, дарованной им земли?
Не доезжая до Кяхты, в подступившую зимнюю стужу, приняли бой с бургутами — неведомым племенем монгольского обличья; они жили замкнуто и не желали видеть на своих землях пришельцев. И когда ветковцы расположились на обеденный привал, присев у пылающих костров, ожидая, когда сварится еда на таганах, вдруг тонко пропела стрела и, задев волосы на голове Авима, вонзилась в дерево за его спиной. Все ошеломленно глядели, как, впившись в корье, она покачивается и дрожит от напряженного полета. Потом мужики вскочили, кинулись к телегам и, свалив на землю поклажу, опрокинули их на ребро, а бабы потащили ребятишек, коров и лошадей в лес, чтобы схорониться от беды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169