Оставляя позади могилы с грубо сколоченными крестами, отревев по усопшему, опять поднимались и шли, семья за семьей, община за общиной, лишь бы затеряться в бескрайности незнакомых земель. Одни оседали сразу за Уралом, другие добредали до долинных распадков Забайкалья, а у кого хватило сил, добрались до самого Амура-батюшки. Падало в землю зерно, если удавалось покорежить целину и распахать на новине черную заплату поля, ждали, когда вызреет колос, чтобы собрать хлеб до единого зернышка, и снова шагали и шагали туда, где за каждым перевалом блазнилась вольная и сытая жизнь... Хлеб давал силу жить, молитва согревала душу, а крик новорожденного, зачатого в пути, крепил веру, что жизни нет предела и износа. Младенца крестили тут же под открытым небом в кадушке с подогретой водой, читали над ним слова церковного устава, и хотя в любой семье понимали, что лишний рот — это новые тяготы и муки, видели, однако, в том рождении божий промысел — ведь кому- то нужно было продолжать род семейский, передавать от отца к сыну огонь негасимой веры — он трепетал, как пламя тоненькой свечки, скрытой в ковше ладо
ней,— и пронести его через всю Россию, через никем немеренные версты. Бескрайняя, не знавшая пощады, изматывавшая силы дорога, холод и голод, хвори, несчастья и иные пагубы не только мытарили тело и душу, но заодно выковали и семейский характер — крутой и яростный, которому все было под стать,— и лихая удаль, с непременной долей риска, без чего жизнь не так красна и вольна, и песенная широта и понимание чужой беды, и непреклонная воля, смешанная с затаенной, ничего не прощающей ненавистью, и высокая крепость духа. Вот такому-то характеру и по плечу было утвердиться на новой, поначалу неласковой земле, пустить родовые корешки, свить семейное гнездо...
В тот вечер мне было легко и отрадно говорить, слова являлись как вдох и выдох, не было нужды подгонять память, она сама подсказывала нужные мысли. Я исповедовался перед земляками, в чем-то винясь, вспоминал о дедушке Аввакуме Сидоровиче Мальцеве, бабушке Ульяне, о матери, о своей семье, о жизни моих теток, которые сидели сейчас в пятом ряду, и все в зале крутили головами, чтобы разглядеть их, а они, кумачово разгорясь, продолжали держаться с учтивым достоинством, не желая уронить себя высокомерием или зазнайством.
Я говорил уже около трех часов, но не так-то просто было удовлетворить любопытство земляков, их интересовало и как я стал писателем, как живу, сколько комнат в моей квартире, как пишу книги —«беру все из головы» или выбираю что-то жизненное, а уж потом «сочиняю складно», и, наконец, даже то, сколько я зарабатываю. Я отвечал на все без утайки, чистосердечно, да и какой смысл умалчивать о «секретах» моей литературной работы и гонорарах, тем более что среди немалой части читателей бытует расхожее мнение, что писатели гребут деньги чуть ли не лопатой, только не ленись и пиши книги Потолще. По рядам то катился смех, то зал стыл в тишине, и раздался широкий возглас удивления, когда я сказал, что роман «Войди в каждый дом» я писал одиннадцать лет. Изредка, отпивая воду из стакана, я спрашивал: «Может быть, закончим на этом?»— а в ответ неслось возбужденно и радостно: «Проси-и-им! Будем сидеть хоть до утра! Про-о-сим!» Удивительно, что никто не покинул зал, даже ребятишки, сбившиеся на полу перед сценой. Сидел и тот мальчуган, лицо которого разительно менялось —
то застывало, то расплывалось в улыбке, то замораживалось,— но глаза все время сияли мне навстречу с обожанием и доверием, так что мне хотелось и на самом деле посчитать его своим двойником, ведь именно таким отзывчивым и до жадности любознательным был я в годы моего детства.
После того как Ефим Васильевич закрыл вечер, меня еще долго окружала целая толпа — кто-то наклонялся ко мне и интересовался тем, о чем не решился бы высказаться при всех, какая-то девушка преподносила мне букетик цветов, и почти на столичный манер тянулись руки старших школьников, просивших поставить автограф на открытке или на странице ученической тетради. Я радовался любому проявлению внимания, каждому душевному движению, пожатию руки, мое сердце трепетно отзывалось на всякое слово, участие и ласку...
В эту ночь я почти не спал, часто поднимался, пил воду из графина, такая томила жажда, потом, не вытерпев, сторожко, чтобы не разбудить никого, выбрел на крылечко и долго стоял, вслушиваясь в шорохи ночной жизни. Село спало глубоким сном, наработавшиеся за день, а потом высидевшие почти четыре часа в Доме культуры люди, видимо, блуждали в сновидениях, и только мне одному не было покоя... Вот скрипнула где-то калитка, впуская запоздалого путника, по-дурному крикнул спросонок петух в соседнем дворе, но извещать о рассвете было рано, и он успокоился на насесте, притих; протарахтела на дальнем тракте телега, заурчала грузовая машина, шаря лучами фар по шоссе и обмывая светом окна дремавших изб; но вот и она унесла за собой гул и рокот, и в наступившем затишье стало слышно, как сухо шелестят, стекая с ближнего дерева в палисаде, отжившие листья. Уже тянуло холодком осени, неумолимым предзимьем, и я жадно вбил рал в грудь остужающую свежесть, силясь понять, почему так маетно у меня на душе...
Ведь к родной избе, где ты появился на свет, могло позвать все: и память о пригрезившемся детстве, каким бы оно ни было голодным и нищим, оно все равно освещено теплым солнцем, а в тебе будто цветет неувядаемый цветок, не опадая, не теряя своей первозданной и неповторимой прелести до самой кончины; и старость, вдруг постучавшаяся в сердце и предупредившая тебя о близком и неизбежном уходе из жизни. И нет ничего
удивительного в том, что именно на склоне лет тебя тянет в родные пределы, чтобы отдать сыновний поклон отчей земле. Ты и сам не подозреваешь, из каких разноцветных и путаных нитей ты соткан, порой не ведаешь даже, что толкнуло тебя на тот или иной поступок, потому что не знаешь себя до конца. Да и всегда ли ты можешь соизмерить свои поступки, если, движимый лишь импульсивным рывком к истине и справедливости, делаешь выбор, чаще всего не задумываясь, что тебя ждет,— победа или расплата за безоглядный прыжок в неизвестность. А не поддавшись порыву, ты потом казнился бы своим малодушием, не простил бы себе трусости до конца дней. А разве мало мужества требуется хотя бы на будничном собрании, когда нужно вскинуть вверх руку, попросить слова и заявить, что ты не согласен с тем, с чем, похоже, уже смирилось большинство,— то ли по причине равнодушия и усталости, то ли от нежелания вступать в конфликт с теми, кто не простит тебе этого нарушенного, заранее спланированного единодушия. Нет, не просто подавить удушливый страх, привитый вакциной всеобщего послушания за многие годы жизни, но если ты промолчишь, то что-то непоправимо потеряешь и не только перестанешь уважать себя, но и лишишь себя права называться человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169