Но чаще всего укорял ее Аввакум за юродивого Федьку, которого она не приютила насовсем, как только Аввакума сослали в Пустозерск. Федор вносил в ее дом смуту и грязь, не стеснялся в словах, понося Федосью Прокопьевну. Терпеть его скоро стало, не под силу, и она отказала ему в пристанище. Аввакум выговаривал ей за жестоковыйность и немилосердие. Она казнилась и молила у Бога прощения, когда юродивого схватили, увезли на Мезень и по слухам, вздернули на виселицу.
Она не оправдывалась — святой отец имел право колоть ей глаза: дом ее был полная чаша; в тайниках хранились немалые драгоценности, но, полагая себя «матерой вдовой», боярыня пеклась не столько о личном богатстве, сколько о будущей жизни сына Иванушки, о славе рода, который не должен пресечься. Но письма духовного отца готовили ее к тому, чтобы она вдруг сделала выбор, отринув суетной мир ради Господа. А она все тянула, намереваясь раньше срока женить отрока и определить его судьбу. Но вот ровно упала в чашу малая капля, пролилась через край, и однажды Федосья Прокопьевна сказала старице Меланье, что готова «воспринять ангельский чин», избрать ее в матери, «стать под ее начал».
Меланья живо привела вернувшегося с Дона беглого игумена Досифея, и тот тайно свершил над ней обряд пострига. Когда отрезанная коса боярыни упала на пол, младшая ее сестра княгиня Евдокия Урусова рухнула перед ней на колени. Потрясенная пострижением сестры в инокиню Феодору, дала в мыслях клятву следовать ее судьбе.
Рано или поздно слухи о постриге боярыни должны были коснуться царевых ушей, но она еще прежде нанесла ему обиду, отказавшись приехать к нему на свадьбу, представиться новой царице Наталье Кирилловне Нарышкиной, «стоять в первых и титлу царскую говорить». Она сослалась на недомогание, мол, «ноги не могут ни ходить, ни стояти», но государь посчитал такой отказ оскорблением, а то и открытым вызовом.
Давши монашеский обет, Федосья Прокопьевна не могла больше лгать и кривить душой, должна была и во всем повиноваться ангельской матери своей Меланье. Не в ее воле было теперь жить по мирскому обычаю, прошлая жизнь мнилась ей теперь погремушкой в руках сатаны, и надо было замолить грехи, чтобы предстать перед господом чистой и непорочной.
С того дня, как она постриглась, Федосья Прокопьевна жила затаясь, ожидая, когда грянет гром, понемногу распускала на волю слуг, чтобы никто не пострадал из-за нее, оставляя при себе лишь тех, кто по доброй охоте и даже по ее приказу не покинул бы ее. Предвестием грозы был нежданный приезд дяди Ртищева с дочкой Аннушкой — он ворвался в ее покои, как с пожара, и с порога осатанело закричал, мелкой трусцой подскакивая к Федосье Прокопьевне:
— Ты что — рехнулась, матушка? Куда упрятать тебя от государева гнева? Ты хочешь на нас положить позор несмываемый?— Ему не хватало воздуха, и он то и дело хватался за грудь.— Отринь, пока не поздно, Аввакумовы прелести, молись по Никоновым книгам, раз царь по ним молится!..
Боярыня склонила голову, убранную в богатый полушалок, чтобы не видно было, что ее коса отрезана.
— Прельщены вы, а не я,— тихо ответила она.— И для меня Аввакум истинный Христов мученик... Если Господь сподобит, и я умру за старую веру!
— Окстись, безумная! Твоего протопопишку осудили сами вселенские патриархи!.. Ирод он и семя его Иродово!— Старик сделался багроволиц, и дочь Аннушка цеплялась за его руку, чтобы как-то сдержать, утихомирить его.— Ты всех нас губишь бесовским своим норовом! Ране царица, Мария Ильинична, царство ей небесное, за тебя заступалась, заслоняла, а ныне кто тебя спасет?.. Под корень изведут весь твой род!..
— Утишься, батюшка.— Аннушка наконец остановила отца и выпрямилась — ясноглазая, румяная, как наливное яблочко, но в остром прищуре за светлыми ресницами ее таился хитрый блеск.— Что ты на страдальца бедного набросился, он и так принял муки немалые за веру в ссылке... Виной в сем доме не он, а старицы ехидные и зломыслые, кликуши бесноватые — они-то и сбивают с толку нашу тетушку, лишают ее радости...
— В чем же моя радость?— тихо спросила боярыня.
— Я тебя, тетушка, по-бабьи лучше понимаю, чем мой батюшка,— голос племянницы журчал ласково, умиротворяюще.— Что ты жалеешь Аввакума, любовью Христианской мучаешься за него—и то мне понятно... Ведь нам, бабам, по нашей природе, на кого-то нужно молиться, кому-то поклоняться, и то слабость наша сердечная. Неужто, тетушка, ты забыла о сыне Иванушке, отроке единокровном? Не он ли тебе радость и утешение во всех бедах?
— Сын мне люб и дорог,— боярыня запрокинула голову, боясь непрошеных слез, лицо ее выбелилось, а голос снизошел до смертного шепота.— Иванушка свет мой в окне, кровь моя, но истина превыше...
— Ой, лихо! Тебя же могут разлучить с ним навечно,— пугаясь неистовости тетушки, робко сказала Аннушка.— Ты же и себя и его подвела к краю пропасти.,.
— Оторвут его на этом свете, мы на том с ним свидимся!— Боярыня уже не могла противиться тому, что рвалось из души.— На все воля Господня.
— Чур меня! Чур!—старик замахал руками, как петух на насесте, закричал дурным голосом:— Сгинь, сатана!.. Сгинь! Дьявол тебя попутал!.. Недаром государь сказал про тебя митрополиту крутицкому — сумасбродна де и люта та Морозова!
Он уже сипел, потерявши голос, хватал дочь за руку, тянул из покоев.
— Покорись государю, пока не поздно!— задержавшись на миг в дверях, прошипел Ртищев, уже клонясь к косяку, точно ноги не держали его.
Когда за дядей и за племянницей закрылась дверь, боярыня упала на колени, припала лбом к половице, несколько минут лежала недвижно, потом стала молиться, оборотясь к слабо теплившимся лампадам.
С этого дня ее навещали один за другим посланцы царя: и митрополит чудовский Иоаким, и сам патриарх Питирим, занявший недавно престол,— увещевали, грозили... Терпение государя иссякло... Будь боярыня худородной и безвестной, он бы давно заточил ее в глухой монастырь, чтоб и следа не сыскали, но, видно, царь опасался вызвать недовольство именитых бояр, к которым причислялась и Федосья Прокопьевна Морозова, их ропот мог перерасти в открытый бунт во дворце, как это не раз случалось в государстве российском. Да и стоит лишь только позволить себе слепо и люто казнить кого-то, унизить или растоптать, и там, гляди, не остановишься, всюду будет мерещиться крамола и заговор... Но не загаси огонь у трона, он полыхнет на всю Москву. Федосья Прокопьевна была любимицей покойной царицы Марии Ильиничны, и государю трудно было отринуть и отсечь от себя Морозову, подобно Никону или Аввакуму. Те были людьми со стороны, а эта запросто входила во дворец, блистала в его окружении, как драгоценный камень в короне, царь и привечал, и любовался открыто ее красотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Она не оправдывалась — святой отец имел право колоть ей глаза: дом ее был полная чаша; в тайниках хранились немалые драгоценности, но, полагая себя «матерой вдовой», боярыня пеклась не столько о личном богатстве, сколько о будущей жизни сына Иванушки, о славе рода, который не должен пресечься. Но письма духовного отца готовили ее к тому, чтобы она вдруг сделала выбор, отринув суетной мир ради Господа. А она все тянула, намереваясь раньше срока женить отрока и определить его судьбу. Но вот ровно упала в чашу малая капля, пролилась через край, и однажды Федосья Прокопьевна сказала старице Меланье, что готова «воспринять ангельский чин», избрать ее в матери, «стать под ее начал».
Меланья живо привела вернувшегося с Дона беглого игумена Досифея, и тот тайно свершил над ней обряд пострига. Когда отрезанная коса боярыни упала на пол, младшая ее сестра княгиня Евдокия Урусова рухнула перед ней на колени. Потрясенная пострижением сестры в инокиню Феодору, дала в мыслях клятву следовать ее судьбе.
Рано или поздно слухи о постриге боярыни должны были коснуться царевых ушей, но она еще прежде нанесла ему обиду, отказавшись приехать к нему на свадьбу, представиться новой царице Наталье Кирилловне Нарышкиной, «стоять в первых и титлу царскую говорить». Она сослалась на недомогание, мол, «ноги не могут ни ходить, ни стояти», но государь посчитал такой отказ оскорблением, а то и открытым вызовом.
Давши монашеский обет, Федосья Прокопьевна не могла больше лгать и кривить душой, должна была и во всем повиноваться ангельской матери своей Меланье. Не в ее воле было теперь жить по мирскому обычаю, прошлая жизнь мнилась ей теперь погремушкой в руках сатаны, и надо было замолить грехи, чтобы предстать перед господом чистой и непорочной.
С того дня, как она постриглась, Федосья Прокопьевна жила затаясь, ожидая, когда грянет гром, понемногу распускала на волю слуг, чтобы никто не пострадал из-за нее, оставляя при себе лишь тех, кто по доброй охоте и даже по ее приказу не покинул бы ее. Предвестием грозы был нежданный приезд дяди Ртищева с дочкой Аннушкой — он ворвался в ее покои, как с пожара, и с порога осатанело закричал, мелкой трусцой подскакивая к Федосье Прокопьевне:
— Ты что — рехнулась, матушка? Куда упрятать тебя от государева гнева? Ты хочешь на нас положить позор несмываемый?— Ему не хватало воздуха, и он то и дело хватался за грудь.— Отринь, пока не поздно, Аввакумовы прелести, молись по Никоновым книгам, раз царь по ним молится!..
Боярыня склонила голову, убранную в богатый полушалок, чтобы не видно было, что ее коса отрезана.
— Прельщены вы, а не я,— тихо ответила она.— И для меня Аввакум истинный Христов мученик... Если Господь сподобит, и я умру за старую веру!
— Окстись, безумная! Твоего протопопишку осудили сами вселенские патриархи!.. Ирод он и семя его Иродово!— Старик сделался багроволиц, и дочь Аннушка цеплялась за его руку, чтобы как-то сдержать, утихомирить его.— Ты всех нас губишь бесовским своим норовом! Ране царица, Мария Ильинична, царство ей небесное, за тебя заступалась, заслоняла, а ныне кто тебя спасет?.. Под корень изведут весь твой род!..
— Утишься, батюшка.— Аннушка наконец остановила отца и выпрямилась — ясноглазая, румяная, как наливное яблочко, но в остром прищуре за светлыми ресницами ее таился хитрый блеск.— Что ты на страдальца бедного набросился, он и так принял муки немалые за веру в ссылке... Виной в сем доме не он, а старицы ехидные и зломыслые, кликуши бесноватые — они-то и сбивают с толку нашу тетушку, лишают ее радости...
— В чем же моя радость?— тихо спросила боярыня.
— Я тебя, тетушка, по-бабьи лучше понимаю, чем мой батюшка,— голос племянницы журчал ласково, умиротворяюще.— Что ты жалеешь Аввакума, любовью Христианской мучаешься за него—и то мне понятно... Ведь нам, бабам, по нашей природе, на кого-то нужно молиться, кому-то поклоняться, и то слабость наша сердечная. Неужто, тетушка, ты забыла о сыне Иванушке, отроке единокровном? Не он ли тебе радость и утешение во всех бедах?
— Сын мне люб и дорог,— боярыня запрокинула голову, боясь непрошеных слез, лицо ее выбелилось, а голос снизошел до смертного шепота.— Иванушка свет мой в окне, кровь моя, но истина превыше...
— Ой, лихо! Тебя же могут разлучить с ним навечно,— пугаясь неистовости тетушки, робко сказала Аннушка.— Ты же и себя и его подвела к краю пропасти.,.
— Оторвут его на этом свете, мы на том с ним свидимся!— Боярыня уже не могла противиться тому, что рвалось из души.— На все воля Господня.
— Чур меня! Чур!—старик замахал руками, как петух на насесте, закричал дурным голосом:— Сгинь, сатана!.. Сгинь! Дьявол тебя попутал!.. Недаром государь сказал про тебя митрополиту крутицкому — сумасбродна де и люта та Морозова!
Он уже сипел, потерявши голос, хватал дочь за руку, тянул из покоев.
— Покорись государю, пока не поздно!— задержавшись на миг в дверях, прошипел Ртищев, уже клонясь к косяку, точно ноги не держали его.
Когда за дядей и за племянницей закрылась дверь, боярыня упала на колени, припала лбом к половице, несколько минут лежала недвижно, потом стала молиться, оборотясь к слабо теплившимся лампадам.
С этого дня ее навещали один за другим посланцы царя: и митрополит чудовский Иоаким, и сам патриарх Питирим, занявший недавно престол,— увещевали, грозили... Терпение государя иссякло... Будь боярыня худородной и безвестной, он бы давно заточил ее в глухой монастырь, чтоб и следа не сыскали, но, видно, царь опасался вызвать недовольство именитых бояр, к которым причислялась и Федосья Прокопьевна Морозова, их ропот мог перерасти в открытый бунт во дворце, как это не раз случалось в государстве российском. Да и стоит лишь только позволить себе слепо и люто казнить кого-то, унизить или растоптать, и там, гляди, не остановишься, всюду будет мерещиться крамола и заговор... Но не загаси огонь у трона, он полыхнет на всю Москву. Федосья Прокопьевна была любимицей покойной царицы Марии Ильиничны, и государю трудно было отринуть и отсечь от себя Морозову, подобно Никону или Аввакуму. Те были людьми со стороны, а эта запросто входила во дворец, блистала в его окружении, как драгоценный камень в короне, царь и привечал, и любовался открыто ее красотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169